Бургунды

Бургу́нды (лат. Burgundii, фр. Burgondes) — древнегерманское племя. К началу нашей эры бургунды обитали, предположительно, на севере Европы, а затем это племя переместилось к югу и западу.

Происхождение

Существует несколько версий о месте первоначального пребывания бургундов:

• в районе устья Одры,
• в Скандинавии,
• на острове Борнхольм.

Скандинавские саги называют Борнхольм островом бургундов и старое название острова «Бургундхольм» якобы свидетельствует этому. На остров они переселились из Скандинавии, что подтверждает «Краткая биография Сигизмунда». Ранние исследования исходили из появившегося позднее сказания о происхождения бургундов. Однако, ввиду того, что этот народ не оставил самостоятельного эпоса, выводы этих исследований (Скандинавия и Борнхольм) не подтверждаются другими источниками и считаются маловероятными. Подтверждением этой теории считается то, что бургунды в VI веке сохраняли предание о Скандинавии, как о своей родине. Теория также находит подтверждение в топонимике и археологии, по исследованиям которой около 300 года население практически полностью покинуло остров Борнхольм.

Плиний Старший упоминал их первым, как часть народа вандалов. Тацит, однако, не знал этого имени. Географ Птолемей оставил самое важное историческое сообщение о первоначальных районах расселения бургундов в середине II века. Бургунды жили на восток от семнонов, севернее лугиев, между Вислой на востоке и Свебией (Одер-Шпрее-Хафель) на западе. Таким образом, бургунды жили на территории нынешних Восточной Померании и частично на территории Бранденбурга. Возможно, бургунды были оттеснены от балтийского побережья ругами, переселившись к Варте и Висле.

Археологические раскопки поселений бургундов связывают с оксивской археологической культурой, распространённой на территории Бранденбурга, Восточной Померании и собственно лужицкой областью, на восток от Вислы. В Сарматии, южнее готов, согласно Птолемею, обитали фругунды, возможно, ветвь бургундов, которые присоединились к готам, опасаясь вандалов. Историк Зосима (V век) упоминает народ уругундов, которые в прошлом проживали на Дунае, а во времена Галлиена (253—268 гг. н. э.) разграбили области Италии и Иллирика. Нужно исходить из того, что переселялись не целиком народы, а только небольшие группы, в случае успеха создававшие союзы с названием восходившим к основному или более известному ядру, как готы, бургунды и т. д. Х. Вольфрам предполагает, что такие крупные племенные объединения возникали только вследствие военных столкновений с Римской Империей.

История

Столкновение с Римской империей

В середине II века, под влиянием первой волны миграции готов, бургунды впервые приходят к границам Римской империи. Около 270 года, в результате междоусобных войн германцев, бургунды потерпели поражение от гепидов в низовьях Дуная, согласно М. Стрыйковскому — в балтийском Поморье. Часть уругундов (бургундов), пройдя через Баварское плато, расположилась на реке Майн. Первое упоминание о бургундах относится к 279 году, когда они, объединённые с вандалами под предводительством Игиллоса (Игилло), вышли к лимесу на дунайско-рейнской границе и были разбиты римскими легионами на реке Лех, около Аугсбурга. После этого поражения бургунды расселяются в области верхнего и среднего течения Майна, территории, оставленной алеманами, отошедшими на юго-восток.

В 286 году бургунды совместно с алеманами, герулами и хайбонами совершают набег на левый берег Рейна.

Войны с алеманами

В 290 году бургунды оттесняют алеманов к Неккару. В 291 сообщается о первых конфликтах между бургундами и алеманами за территории. Зажатые с юга алеманами, с севера франками, бургунды ставят своей целью стать римскими федератами. Однако Рим видит потенциальную опасность в переходе бургундов к оседлому образу жизни.

С начала IV века, когда вооруженные столкновения между римлянами и алеманами усилились, бургунды все чаще выступают союзниками римлян. В 369 году император Валентиниан I (364—375) заручился их поддержкой в войне с алеманнами, решив навсегда избавиться от набегов последних, тогда возглавляемых королём Макрианом, с помощью бургундов, сопоставимых по многочисленности и воинственности с алеманнами. Он несколько раз посылал собственноручные письма к бургундским вождям, побуждая их напасть на алеманнов в условленное время, и со своей стороны обещая перейти через Рейн с римскими войсками и потеснить тех в ту пору, когда они в страхе будут пытаться уйти от тяжелой и неожиданной войны.

Письма императора были дружелюбно приняты по двум причинам: во-первых, потому что уже с давних времен бургунды верили в своё римское происхождение, во-вторых — они часто бывали в ссоре с алеманнами из-за соляных варниц и границ. Они выслали отборные дружины и, прежде чем римские войска успели собраться в одном месте, прошли до берегов Рейна. Император был в тот момент занят сооружением укреплений, и появление бургундов вызвало большой страх. Некоторое время они выжидали, но так как Валентиниан не явился в условленный день и не исполнил ни одного обещания, бургунды отправили послов на главную квартиру с просьбой прислать им подкрепление, чтобы при возвращении назад иметь прикрытие с тыла. Когда послы поняли по отговоркам и затягиванию дела, что им в этом отказывают, они ушли с огорчением и негодованием. Узнав об этом, вожди их пришли в ярость, считая себя обманутыми, и, перебив всех пленных, вернулись в свои земли.

Крещение

Во второй половине IV века бургунды обитали в долине реки Майн. Согласно легендам, именно у них где-то в районе Байройта или Гёсвайнштайна хранилась легендарная чаша Грааля с кровью Христовой. Бургунды, в отличие от язычников алеманнов, были уже крещены. Под влиянием готов они крестились по арианскому обряду.

Сведения Аммиана Марцеллина

Марцеллин рассказывает, что: «цари (короли) носят у них одно общее имя „гендинос“ и по старинному обычаю теряют свою власть, если случится неудача на войне под их командованием, или постигнет их землю неурожай. Главный жрец у бургундов называется синист и сохраняет своё звание пожизненно, не подвергаясь никаким случайностям, как цари».

Разгром алеманнов

Помощью бургундов Валентиниан не воспользовался, поскольку как раз в это время из Британии прибыл победоносный полководец Феодосий, который тут же: "сделал через Рецию (то есть — из долины Дуная) нападение на алеманнов, разбежавшихся в страхе перед бургундами. Много народу он перебил, некоторых взял в плен и послал их, согласно приказанию императора, в Италию, где они получили плодородные земли и жили еще во времена Марцеллина, как податное население, на реке По.

В довершение всего Валентиниан смог отбить у алеманнов Майнц — крупный город на Рейне, и в очередной раз учредил там епископат.

Переход Рейна

После отхода основных сил римской армии за Рейн в 401 году, дорога в империю была открыта. Переход Рейна около Майнца 31 декабря 406 года бургундами предполагал, вероятно, колонизацию северных территорий алеманнов до нижнего района горного Неккара. Оставшиеся римские войска и служившие им франки были сметены мощной волной наступления вандалов, свевов, аланов и бургундов, бежавших от гуннского наступленияК:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Во время второй волны миграции, когда через римские территории прошли вандалы, свевы и аланы, империя поняла, что самостоятельно защитить свои границы она не в состоянии.

Перейдя на левобережье Рейна бургунды не стали продвигаться далее в Галлию как остальные народы, а расселились в районе Майнца и есть предположение, что как алеманны и франки, бургунды заключили союзнический договор с римским узурпатором в Британии Константином III (407—411).

Королевство в Вормсе

Как пишет Олимпиодор, в 411 году бургунды, под руководством Гундахара (385—437), вместе с аланами, руководимыми Гоаром, поддержали римского военачальника Иовина (?—413) в его притязаниях на римский трон против императора Гонория (395—423), за что получили земли в среднем течении Рейна, где в начале V века создали небольшое королевство со столицей в Вормсе.

Видимо, чтобы не нарушать мира, император Гонорий позже официально признал эти земли за бургундами. Однако этот вопрос до сих пор остаётся под сомнением. Скудные указания на королевство бургундов на Рейне имеются только в заметках Проспера Тирона из Аквитании, когда он говорит под 413 годом о поселении бургундов на Рейне. При этом союзный договор очевидно был возобновлён и бургунды стали официальными федератами Рима на рейнской границе.

Примерно 20 лет Рим и бургунды мирно сосуществовали, и Западная Римская империя была в безопасности по всему течению Рейна.

Римский историк Павел Орозий считал, что название burgi будто бы означает, что данный народ жил в поселениях (ныне эта версия не вызывает доверие).

Разгром королевства гуннами

В 435 году король Гундахар (385—436) решил воспользоваться слабостью Западной Римской империи и вторгся на территорию Белгики. Однако против него выступил выдающийся полководец своего времени Флавий Аэций и нанёс ему поражение, а через год, гунны разгромили бургундов на территории их королевства в Вормсе. Бургунды были буквально разбиты наголову, потеряв 20 000 человек убитыми. Королевство было уничтожено. В битве погиб король Гундахар — позже это событие легло в основу «Песни о Нибелунгах», где Гундахар назван королём Гунтером.

Новое королевство в Женеве

При Гундиохе

Часть бургундов осталась в зависимости от вождя гуннов Аттилы, расположившегося в Паннонии, тогда как большая часть, хоть и побеждённая^[кем?] в 443 году была поселена Аэцием на правах федератов в западной Швейцарии и территории нынешней Савойи, в которой проживало кельтское племя гельветов, подвергавшееся разорению со стороны алеманнов. Аэций создавал таким образом буфер против алеманнов. Бургунды были спасены от уничтожения и поглощения гуннами. Так возникло королевство бургундов в Сабаудии со столицей в Женеве.

В 451 году гунны были разбиты на Каталаунских полях армией союзных Риму федератов под руководством Аэция. На стороне Рима выступили и бургунды, которые вступили в битву в решающей завершающей стадии. Аттила, побежденный удаляется на территорию современной Венгрии.

В 454 году Валентиниан III (425—455) казнил последнего героя империи Аэция, но вскоре сам пал жертвой сторонников последнего. Убийство Аэция и Валентиниана привело к созданию вакуума власти в Риме. Первый сенатор Петроний Максим был императором 70 дней, но был убит, когда король вандалов Гейзерих (428—477) грабил Рим в мае 455 года. Он был забит камнями при попытке к бегству; римские и бургундские воины оспаривали кто же сделал меткий бросок.

В результате сложившейся ситуации в империи бургунды с 455 года начинают планомерный захват территорий вниз по Роне.

Преторианский префект Галлии Авит, с целью стать императором, в мае 455 года отправился в Тулузу. Здесь он заручился поддержкой короля вестготов, Теодориха II. До этого, император Петроний Максим назначил Авита главным начальником кавалерии и пехоты в Галлии. 10 июле 455 года в Арелате на собрании представителей семи галльских провинций Авит был провозглашён императором.

Однако ни римский сенат, ни сами римляне не признали Авита. Часть сенаторов вступила в тайные переговоры с полководцем-варваром Рицимером, на которого изначально Авит возложил оборону Италии. Наняв большое войско из германцев (в том числе бургундов) и построив флот, Рицимер уничтожил флот вандалов у берегов Корсики и Сицилии. Вернувшись в Италию Рицимер, с согласия сената, в 456 году сверг императора Авита. Рицимер хотел выслать его из страны, но римский сенат потребовал смерти императора. Авит пытался бежать в дружественную Галлию, но по дороге заболел и в начале 457 года скончался от моровой язвы. Вслед за этим Рицимер получил титул патриция от императора Восточной Римской Империи Льва (457—474). С этого времени и до своей смерти Рицимер стал фактическим правителем Западной Римской Империи. В 457 году Рицимер, с согласия Льва I, назначил Майориана (457—461) императором Запада. Но он оказался способным правителем, и стал проявлять нежелательную независимость.

По договоренности с галло-римской сенаторской аристократией этой области, они заняли часть провинций Лугдунензис и Максима Секванорум, в 457 — захватили Лион. С вестготами их в этот период связывали дружественные отношения. В 456—457 бургундские вспомогательные отряды под командованием королей Гундиоха и Хильперика I сражались на стороне вестготского короля Теодориха II со свевами в Испании (в том же самом году его брат Хильперик I становится его соправителем).

Под угрозой разрыва союзного договора, бургунды вскоре оставили Лион, подчинившись требованию императора Майориана. В 458 году Лион был вновь взят западно-римскими войсками под командованием императора Майориана и городу пришлось уплатить большую дань. Еще в 457 году он вернул империи земли в низовьях Роны, которые бургунды захватили 455 году.

Воспользовавшись слабостью Рима, Гундиох в 460 году овладел провинциями Лиона (нынешняя Бургундия) с центрами — Дижон, Безансон, Отён, Лангр.

В 461 году Майориан организовал поход против вандалов Гейзериха, но потерпел поражение недалеко от Валенсии. После этого Рицимер вынудил его отречься от престола, а затем казнил (7 августа 461 года). Незадолго до этого Рицимер выдал свою сестру за Гундиоха, пытаясь таким образом уравновесить силы в Галлии.

После убийства Майориана в 461 году бургунды вновь захватили Лион и сделали его столицей. Галло-римские города охотно присоединяются к молодому Бургундскому королевству. Патриции присягают на верность королю Гундиоху. На занятой ими территории бургунды заставили галльских сенаторов выделить им часть своих земельных владений. В пользу бургундов были отобраны две трети пахотной земли и одна треть рабов, а также половина площади дома, леса, сада и выгоны. При этом стоит учесть, что бургунды были одним из малочисленных германских народов (не более 80 000 человек), ослабленным разделением, атаками гуннов и алеманов в предыдущие десятилетия, основное население которого проживало в районе Женевы.

В 463 году Рицимер присвоил Гундиоху титул magister militum (буквально: главнокомандующий союзной армией). Бургундские военные гарнизоны располагались римлянами в Авиньоне и Амбрёне, для отражения внезапной угрозы со стороны Галлии.

В 463 году бургунды захватили Ди, в 466 — Отен, а между 470 и 474 — они осели в Вьенне и в Вэзоне. В этот период отношения между вестготами и бургундами испортились в результате борьбы за Прованс и вестготы сохранили господство над Провансом.

Внутренняя политика Гундиоха была направлена на строгое разделения армейских должностей, которые занимали исключительно бургунды и внутриполитическое управление, доверенное местному населению. Папа Гиларий называет короля Гундиоха, несмотря на то, что тот был арианином — «сыном нашим».

На место Майориана Рицимером был поставлен Ливий Север (461—465). Но эта кандидатура, а также убийство Майориана вызвали неодобрение императора Восточной Империи Льва I и наместника Галлии Эгидия (?-464/465). После смерти Севера в 465 году в течение восемнадцати месяцев Рицимер не назначал нового императора и сам держал в руках бразды правления; но опасность со стороны вандалов принудила его в 467 году заключить союз с Восточной Римской империей и принять назначенного византийским двором нового римского императора, патриция Прокопия Антемия (467—472). Последний выдал замуж за Рицимера свою дочь, но вскоре между ними возникла открытая борьба: Рицимер набрал в Милане большое войско из германцев, пошел на Рим и после трехмесячной осады взял его (11 июля 472 год); город был отдан на разграбление варварам, а Антемий убит. При этом Рицимер просит о помощи своего шурина Гундиоха, который посылает ему воинов во главе с сыном Гундобадом (?-516). Гундобад, видимо, лично обезглавил императора Антемия.

На престол был возведен Олибрий, но через несколько недель и Рицимер, и Олибрий умерли от чумы. Начальство над войсками и титул патриция Рицимер, умирая, передал своему племяннику, бургундскому князю Гундобаду.

Гундобад после смерти Олибрия, пошел по пути Рицимера и возвел на трон в Риме Глицерия (473—474), происхождение которого остается неясным. Византийский император Лев не признал Глицерия. Гундобад становится префектом Рима.

С этого времени Бургундия становится реальной силой не только в Галлии, но и во всей империи. Бургунды пытались распространить своё государство до Средиземного моря, но не смогли взять Арль и Марсель. У бургундов, расселившихся среди галло-римского населения, постепенно отмирают родовые отношения, зарождаются основы феодализма.

В 472—474 бургундские отряды вместе с галло-римской аристократией защищали от нападения вестготов Овернь.

При Хильперике I

В 473 году умирает король Гундиох, Гундобад принимает решение вернуться на родину, чтобы не потерять свои позиции в Бургундии. К Хильперику переходит вся власть и титул magister militum (буквально: главнокомандующий союзной армией). В то же время Гундобад носил титул магистра militum praesentialis, императорского командующего. Фактически власть в королевстве разделили Хильперик и его племянники, сыновья Гундиоха Хильперик II (Валанс), Годомар I (Вьенн), Гундобад (Лион) и Годегизель (Женева). При этом их взаимоотношения остаются неясными. Это безусловно негативно сказалось на влияние Бургундии в Риме. Оно с отъездом Гундебада сходит на нет, где уже в июне 474 году смещен его ставленник Глицерий. Новым императором стал племянник жены восточного императора Льва Юлий Непот (474—475).

Примерно с 474 бургунды постепенно продвинулись к северу от Женевского озера, оттеснив алеманов. Хильперик вел дальше борьбу против вестготов, поддержал племянника Гундобада в 474 году, когда тот попал в немилось, как поддерживающий императора Глицерия, у римского императора Юлия Непота. Хельперик вел переговоры, в ходе которых Юлий Непот продлил договор, по которому бургунды оставались федератами Рима, отстоял не только независимость Бургундии, но и владения провинции Финненсис (Rhônetal) захваченные ранее. Однако эти провинции были все-таки потеряны в 476 году.

К 475 году бургунды достигают реки Дюранс, надеясь достичь Средиземного моря, но эти попытки пресекают вестготы.

В 479 году бургундам удается завоевать Дижон.

В 480 году умирает Хильперик I, не оставив детей. С этого времени в Бургундии начинается борьба братьев за единоличную власть.

При Гундобаде

В 485 году бургунды завоевывают город Лангр, который становится самой северной точкой королевства, дальнейшее продвижение на север было чревато конфликтом с франками.

После того как в 486 году Гундобад устранил одного из братьев, Годомара, следующим соперником его стал брат Хильперик.

В 489 году бургунды воспользовавшись войной на севере Италии между Одоакром (476—493) и Теодорихом Великим Остготским, безнаказанно опустошили Лигурию.

В 491 году Гундобад убил мечом Хильперика II, приказал бросить в воду с камнем на шее его жену, потом осудил на изгнание его двух дочерей: старшую Крону (она ушла в монастырь) и младшую Хродехильду (Клотильду). Они бежали к другому дяде, Годегизелю. В 493 году Хродехильда вышла замуж за короля франков Хлодвига I. Хлодвигу приходилось часто отправлять послов в Бургундию, где они встретили молодую Хродехильду. Заметив её красоту и ум, и узнав, что она королевской крови, они известили о том короля. Хлодвиг немедленно отправил посла к Гундобаду просить Хродехильду в жены. Тот, не смея отказать, отдал её на руки посланным, и Хлодвиг женился на ней. Хотя королевский дом Бургундии был арианского исповедания, Хродехильда под влиянием своей матери уже перешла в католическую веру. Впоследствии это привело к гражданской войне в Бургундии.

Непонятны причины, побудившие Гундобада убить брата. По некоторым текстам, Хильперик был королём Лиона, а не Валанса. Тогда, если учесть еще и то, что он был соправителем при жизни отца, Хильперик II был старшим сыном Гундиоха. Кроме того, он, видимо, был близок с номинально верховным королём Бургундии, дядей Хильпериком I (?-480), так как жена последнего Каратена, воспитывала его детей в католической вере. Часто тексты называет Каратену женой не первого, а второго Хильперика.

После убийства брата Гундебад изгоняет алеманов с территории нынешней Швейцарии. Примерно в этот же период он пресекает попытки епископа вьенского Авита (490—525) по распространению католичества в Бургундии. Правда, сам епископ не пострадал, но и бургунды остались на прежних позициях, между арианством и язычеством. Кроме того, Авит входил в ближайшее окружение короля, состоявшее из просвещенных римлян.

Поскольку Теодорих Остготский не испытывал недостатка в членах семьи женского пола, он смог оказать честь и бургундскому королевскому дому, породнившись с ним. В 494/6 году дочь Теодориха от одной из наложниц, Острогота была отдана замуж за бургундского королевича Сигизмунда. Однако постоянная напряжённость между остготским и бургундским королевствами сохранялась.

Видимо отношения между двумя оставшимися братьями также были далеко от идеальных, так как Годегизель открыто приняв племянниц явно дал понять, что не поддерживает брата. Оба короля начинают искать поддержку друг против друга у короля фраков Хлодвига, влияние которого в Галлии становится все сильней.

Хлодвиг принимает сторону Годегизеля, пообещавшего ежегодную дань и территориальные уступки. В 500 году произошло сражение при Дижоне вблизи реки Уш. Хлодвиг, Гундобад и Годегизель выступили каждый со своим войском. Узнав о подходе Хлодвига, Гундобад предложил брату объединится против внешнего врага. Годегизил согласился, но в решающей битве при Дижоне (при реке Уш), Годегизель переходит на сторону франков и Гундобад терпит поражение. Годегизил идет на Вьенну, а Гундобад бежит в Авиньон, где был осажден Хлодвигом. Но под давлением вестготского короля Алариха II и при условии ежегодной дани, Хлодвиг снимает осаду и отступает в свои владения. После чего, нарушив договор с Хлодвигом, Гундобад осадил брата во Вьенне (501 год). Когда в городе начала чувствоваться нехватка продовольствия, было изгнано много гражданских лиц, в том числе «и мастер, на кого была возложена забота о водопроводе. Негодуя на то, что и его изгнали вместе с остальными, он, кипя гневом, пришел к Гундобаду и показал, каким образом он может проникнуть в город и отомстить его брату. Под его началом вооруженный отряд направился по водопроводному каналу, причем многие, шедшие впереди, имели железные ломы, так как водопроводный выход был закрыт большим камнем. По указанию мастера они, пользуясь ломами, отвалили камень и вошли в город. И вот они оказались в тылу осажденных, в то время как те все еще со стен пускали стрелы. После того как из центра города донесся сигнал трубы, осаждающие захватили ворота, открыли их и также вступили в город. И когда народ в городе оказался между двумя отрядами и его стали истреблять с обеих сторон. Годегизил нашел убежище в церкви еретиков, где и был убит вместе с епископом ариан. Франки же, которые были при Годегизиле, все собрались в одной башне. Но Гундобад приказал не причинять никому из них никакого вреда. Когда же он захватил их, то отправил в изгнание в Тулузу к королю Алариху.» Впрочем, Хлодвиг никак не прореагировал на это.

К 502 году, при короле Гундобаде, Бургундия достигла вершины своего могущества. Королевство распространилось на всю Лионскую область и область Дофине. Гундобад устранил трех родных своих братьев, сосредоточив в руках всю королевскую власть. Ему приписывается авторство Бургундской правды, совместивший галло-римское законодательство с обычаями бургундов. Первая половина права создавалась в период 483—501, вторая — 501—516 и закончилась со смертью Гундобада.

Бургунды быстро ассимилировались романским населением. Их переселение не вызвало значительного изменения языка местного населения. Бургундская правда в её первоначальной редакции — это сборник бургундского права, составленный под сильным влиянием римского права. Как у и вестготов, у бургундов был составлен для римлян особый сборник римских законов (Lex Romana Burgundionum). Как и в других германских королевствах, основываемых на римской территории, у бургундов в области права применялся персональный принцип, по которому члены каждого племени жили по своим племенным обычаям и законам. Таким образом, право носило не территориальный, но личный характер. Каждый представитель бургундского племени судился по законам своего племени, где бы он ни жил, римлянин же судился по римским законам.

Раздел земель между римлянами и бургундами первоначально ослабил крупное землевладение, но вместе с тем способствовал разложению старинных общинно-родовых отношений у бургундов, развитию у них частной собственности и классовой дифференциации. Мобилизация земли и обезземеливание среди бургундов стали настолько остро угрожать всей их военной системе, что вызвали запрещение бургундам со стороны короля продавать свои наделы (sortes) в тех случаях, когда, кроме продаваемого надела, у бургунда больше не было земли в другом месте.

Бургундская правда знает уже три сословия среди свободных бургундов (ingenui, faramanni): знать, людей среднего состояния, которые владели полными наделами, и низших свободных, безземельных, состоящих на службе у высших классов. Кроме того, известны были колоны, рабы и вольноотпущенники. Таким образом, классовая дифференциация бургундов достигла уже значительного развития.

Образование слоя крупных землевладельцев из среды бургундов не привело к слиянию этого слоя с крупными римскими землевладельцами-сенаторами. Национальная рознь не была изжита, осложняясь религиозной рознью между католиками-римлянами и арианами-бургундами, хотя последние и отличались религиозной терпимостью. Эта рознь, ослабляя Бургундское королевство, способствовала в дальнейшем завоеванию его франками.

В 507 году состоялась война с вестготами. Франки весной двинулись в поход в направлении Тура. Соединившись с колонной бургундцев под командованием Сигизмунда, сына короля Гундобада, Хлодвиг пошел к [Пуатье]. На равнине Вуйе в двадцати километрах северо-западнее Пуатье вестготы были разбиты, Аларих II погиб, а его сын Амаларих отступил в Испанию. После этого Теодорих сын Хлодвига и Сигизмунд двинулись во внутренние районы Аквитании: Альби, Родез, Клермон, а Хлодвиг пошел по побережью через Ангулем, Бордо в Тулузу. Гундобад попытался овладеть Арлем, и получить выход к средиземному морю, но был остановлен полководцем Теодориха Остготского Иббой. Таким образом, большая часть вестготской Галлии, кроме Прованса (Остготы) и Септимания (Вестготы), попала под власть франков.

В войне с готами 507—509 годах бургунды понесли тяжёлые потери: в первую очередь именно они пострадали от остготского контрнаступления 508/509 годов. Они не только потеряли все свои септиманские завоевания, но и были вынуждены отказаться от надежды приобрести Арль и Авиньон. Опустошению подверглись и их земли вплоть до Оранжа и Валанса.

Бургундские короли поддерживали хорошие отношения с басилевсами Византии, номинально подтверждая своё подчинение, получая при этом титул (начиная с Гундиоха) magister militum (буквально: главнокомандующий союзной армией).

При Сигизмунде

В 516 году, после смерти Гундобада, королём становится его сын Сигизмунд (?-524), получивший от Византии звание патриция. Есть предположение, что перед смертью Гундобад принял католичество. Сигизмунд официально оставляет арианство и становится ревностным католиком, пытаясь склонить к новой вере своих соплеменников. Еще в 515 году Сигизмунд основывает аббатство святого Маврикия д’Агон, на месте алтаря, над останками мученика III века Маврикия, и делает его местом паломничества.

В отношениях между готским тестем и бургундским зятем не было доброго согласия. Тем не менее на границе с обеих сторон почти 15 лет царил мир.

В 517 году Сигизмунд, после смерти Остроготы, женится вторично. Отношения его старшего сына Сигериха и мачехи не сложились. В 522 году это окончилось трагедией: в порыве гнева Сигизмунд задушил собственного сына. Сигизмунд раскаивался в содеянном, пытаяь замолить свой грех в монастыре. В том же году (по другим данным в 517 году) Сигизмунд выдает свою дочь Суавеготту замуж за своего соратника по оружию, Теодориха, короля Австразии. Скорее всего свадьба состоялась до убийства Сигериха.

Такой конец готской партии у бургундов одновременно означал и конец оборонительной бургундской политики Теодориха. Теперь он должен был осуществить кровную месть за убитого Амала, а к этому родственному долгу Теодорих всегда относился серьёзно. Угроза остготской наступательной войны побудила к действиям и франков, так что бургунды были зажаты между двумя фронтами. Пока Сигизмунд тщетно пытался отразить франкское нашествие, остготское войско под командованием Тулуина заняло по меньшей мере земли между Дюрансом и Дрома, а скорее всего, и до самого Изера. Благодаря событиям 523 и 524 годов остготские владения в Галлии достигли своих максимальных размеров.

Его тетя, королева франков Клотильда, мстя за убийство своего отца, склоняет своего сына, короля Орлеана, Хлодомира, к войне с Бургундией. Был правда и другой повод. Вторжение вызвано опять же убийством Сигериха, внука Теодориха Великого. Франкские короли Хлодомир, Хильдеберт I и Хлотарь I — так же внуки Теодориха (через тетку Аудефледу). Они разгромили Сигизмунда и брата его Годомара. Сигизмунд пытался бежать, но был взят в плен и отправлен в окрестности Орлеана. Но вскоре Годомар отвоевал королевство. В ответ Хлодомир 1 мая 524 года казнит Сигизмунда, его жену и двоих его сыновей (1 мая 524 года). По некоторым данным, перед смертью, Сигизмунд был пострижен в монахи. После его смерти Бургундия значительно уменьшилось в размерах, в результате войн с франками, алеманами и остготами. Есть предположение, что Годомар в битве предал собственного брата.

Захват королевства франками

Весной 524 года Хлодомир с братьями выступил к Лиону, разбил армию Годомара II, и двинулся дальше. 21 июня 524 года состоялось сражение близ деревни Везеронс (около Вьенны) недалеко от реки Изер между франками и бургундами. Обратив Годомара в бегство, Хлодомир попал в засаду и был убит, его голова была одета на копье и выставлена на обозрение франкам. Источники по разному говорят об исходе сражения, но, скорее всего, франки потерпели поражение, не смогли удержаться в Бургундии и отступили. На какое-то время Годомар II спас остатки своего королевства.

В 532 году Хильдеберт I и Хлотарь I совместно с племянником Теодобертом I вторглись в Бургундию. Осадив Отён и обратив в бегство Годомара II, они заняли всю Бургундию. В 534 году Бургундия была поделена: Теодоберту II достался север Бургундии, позже получивший название — Франш-Конте, Хильдеберту I — Лион и Савойю, Хлотарю I — Прованс до Дюранса. В последующем Бургундия выступала как отдельная единица в королевстве Франков и только король Дагоберт I (629—639) был королём франков и Бургундии одновременно.

Бургунды при франках

Бургунды почти не сопротивлялись господству франков. Они хранили свои обычаи и законы до середины VII века. Вместе с тем, воспоминание о королевстве и собственно о бургундах долго жило в памяти их потомков и простых жителей Бургундии. Национальное чувство долгое время заставляло противопоставлять себя как Меровингам и позднейшим королям Франции, так и императорам Германии вплоть до Карла Смелого (1433—1477). Бургундская правда еще долгое время была действующей, пока не была полностью отменена в начале IX века.

Королевство Бургундия в 737 году входит в состав Нейстрии.

Бургунды впоследствии вошли в состав французской народности и дали название провинции Бургундии.

См. также

• Королевство бургундов
• Франкское королевство Бургундия

Литература

• [annales.info/evrope/korsunsk/05.htm Бургундское королевство] // А. Р. Корсунский, Р. Гюнтер. Упадок и гибель Западной Римской Империи и возникновение германских королевств (до середины VI в.). М., 1984.
• Ханс Юбер Антон, бургунды. In: Reallexikon der Germanischen Altertumskunde . В: Словарь Real древностей германских. Bd. 4 (1981), S. 235—248. Том 4 (1981), p. 235—248.
• Justin Favrod: Histoire politique du royaume burgonde . Lausanne 1997.
• Reinhold Kaiser : Die Burgunder . Kohlhammer, Stuttgart 2004. ISBN 3-17-016205-5 .
• [www.roman-glory.com/03-08-02 Вторжение готов 376—378 гг. (Вольфрам Х.)]
• [www.roman-glory.com/04-02-09/ Войны древнего Рима]
• [www.boris-nuernberg-reisen.de/ Нюрнберг и весь мир во тьме тысячелетий]
• [www.krotov.info/acts/06/turskiy/grig_00.html Григорий Турский. ИСТОРИЯ ФРАНКОВ]

Отрывок, характеризующий Бургунды

– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.