Бурда, Джереми Майкл

Джереми Майкл Бурда
Jeremy Michael Boorda
Дата рождения	26 ноября 1939(1939-11-26)
Место рождения	Саут-Бенд, штат Индиана, США
Дата смерти	16 мая 1996(1996-05-16) (56 лет)
Место смерти	Вашингтон, США
Принадлежность	США США
Род войск	Военно-морские силы США
Годы службы	1956—1996
Звание	Адмирал
Командовал	Оперативный штаб ВМС
Награды и премии

Джереми Майкл Бурда (англ. Jeremy Michael Boorda; 26 ноября 1939 — 16 мая 1996) — американский адмирал, 25-й руководитель военно-морскими операциями, первый в истории американский матрос, поднявшийся из низового состава до поста руководителя военно-морскими операциями.

Ранние годы

Родился в Саутбенд, штат Индиана в еврейской семье Гертруды и Германа Бурды, в возрасте 13 лет прошёл обряд бар-мицва. Его предки переехали с Украины. Его семья переехала в Моменс, штат Иллинойс, где его отец открыл магазин одежды.

В 1956 году в возрасте 17 лет Бурда бросил хай-скул чтобы вступить в ряды ВМФ США. Достиг ранга Personnelman First Class. Служил в составе многих команд в основном в авиации. Его последними назначениями в составе низового звена были Attack Squadron 144 и Carrier Airborne Early Warning Squadron 11.

Дальнейшая служба

В 1962 году Бурда был избран для участия в Integration Program (программе интеграции) согласно которой служащие низового состава были зачислены в Navy’s Officer Candidate School (школу кандидатов в офицеры флота) в Ньюпорте, Род-Айленд. После окончания школы Бурда в августе 1962 стал офицером. Сначала он служил на борту корабля Porterfield (DD-682) в должности офицера центра боевой информации в звании младшего лейтенанта. После окончания Naval Destroyer School в Ньюпорте в 1964 году получил назначение на пост офицера по вооружениям корабля John R. Craig (DD-885). В ходе Вьетнамской войны командовал кораблём Parrot (MSC-197).

Первым назначением на берег для Бурды стал пост инструктора по вооружениям Naval Destroyer School в Ньюпорте. В 1971 году по окончании военно-морского колледжа (U.S. Naval War College) и получения степени бакалавра искусств университета Род-айленда он был назначен на пост старшего офицера корабля Brooke (DEG-1). В ходе службы на борту корабля Brooke Бурда провёл некоторое время в университете Оклахомы и служил в отделе назначения капитанов в управлении кадров флота (Bureau of Naval Personnel) в Вашингтоне.

С 1975 по 1977 годы Бурда командовал кораблём Farragut (DDG-37). Следующим назначением стал пост секретаря-референта заместителя военно-морского министра по вопросам личного состава и резерва (Manpower and Reserve Affairs) в Вашингтоне. На этом посту он сменил гражданского назначенца президента и занимал пост до 1981 года пока не получил назначение на пост 22-й эскадры миноносцев (Destroyer Squadron Twenty-Two).

В 1983 и 1984 Бурда служил на посту секретаря-референта главы кадров флота (заместителя руководителя военно-морскими операциями по вопросам личного состава, кадров и подготовки) (Chief of Naval Personnel/Deputy Chief of Naval Operations for Manpower, Personnel and Training). В декабре 1984 он получил своё первое флаг-назначение на пост секретаря-референта руководителя военно-морскими операциями и служил там до 1986 года. Следующее назначение Бурда получил на пост командующего восьмой крейсерско-миноносной группы (Cruiser-Destroyer Group Eight) в Норфолке, Вирджиния, затем служил командующим авианосной ударной группой «Саратога» (CV-60) и в 1987 году служил командующим боевых сил Шестого флота.

В августе 1988 Бурда занял пост заместителя военно-морского министра по вопросам личного состава и резерва. В ноябре 1991 он получил четвёртую звезду на погоны и в декабре 1991 стал главнокомандующим сил НАТО в южной Европе (CINCSOUTH — Неаполь, Италия) и главнокомандующим военно-морскими силами США в Европе (CINCUSNAVEUR — Лондон). Пребывая на посту главнокомандующего сил НАТО в южной Европе Бурда возглавлял действия всех сил НАТО вовлечённых в операции югославских войн.

1 февраля 1994 будучи на посту главнокомандующего сил НАТО в южной Европе Бурда также принял командование над объединённой группой Provide Promise, ответственной за доставку гуманитарной помощи населению Боснии-Герцоговины (в операциях доставки авиатранспортом и сбросом грузов на парашютах) и для войск участвующих в операциях ООН на Балканах.

На высшем посту

23 апреля 1994 Бурда стал 25-м руководителем военно-морскими операциями, первым в истории руководителем не учившемся в Военно-морской академии, первым руководителем еврейского происхождения, первым руководителем поднявшимся из низового состава.

Программа «От матроса — к адмиралу»

Бурда выдвинулся в офицеры благодаря программе для низового звена, действовавшей в начале 1960-х. Эта так называемая программа интеграции (Integration Program) была введена для создания возможности военнослужащим низового звена которые обладали выдающейся квалификацией и мотивацией чтобы сделать военно-морскую карьеру стать офицерами. Бурда стал первым руководителем военно-морскими операциями поднявшимся из низового звена, только двум современным военным руководителям удалось это сделать (другим был начальник штаба ВВС генерал Ларри Д. Уэлч). Заняв пост руководителя Бурда немедля возродил эту программу под именем «От матроса — к адмиралу» как часть программы STA-21 для юных матросов желающих стать морскими офицерами. Бурда полагал что «у людей должна быть возможность выдвинуться и быть всем тем кем они могут быть, даже если они у их не было безупречного или традиционного старта».

C4I

Бурда особенно интересовался сферой C4I по размещению средств командования и контроля, связи, компьютеров и устройств разведки на военных кораблях. По сути это проявилось в размещении более надёжных боевых информационных систем с улучшенными спутниками и системами связи и установка средств защиты на не боевых кораблях, таких корабли снабжения. Бурда предпринял усилия чтобы будущие десантные транспорты-доки (LPD-17) были оснащены первоклассными наборами систем C4I, радарами, средствами связи, противоторпедными и противоракетными системами, системами защиты от оружия массового поражения (ядерного, химического и биологического), чтобы корабельные надстройки были изготовлены из закалённой стали которая будет амортизировать и рассеивать гораздо более мощные воздействия чем это возможно для современных конструкций. Эта работа представляет собой отход от прошлых усилий когда эти функции возлагались на крейсера или миноносцы. Корабль вошёл в состав флота 14 января 2006 года спустя девять лет после кончины Бурды.

Системы продвижения

Бурда также стал зачинщиком изменения рапортов о пригодности офицеров флота, включая оценки и системы продвижения. Новые доклады стали более последовательными. В них также более чётко отражался рейтинг потенциала продвижения офицера или матроса. Рейтинг позволил командованию отмечать только 20 % офицеров или матросов как «рано повышенных» и установил строгие критерии для каждой отметки классификации. Новая система также связала каждое повышение по службе с системой продвижения.

Прибрежная океанография

Бурда описал политику военно-морской океанографии (первая ревизия за 10 лет) где подчеркнул среди всего прочего, что в дополнение к глубоководным миссиям военно-морские океанографы должны освоить сложный клубок океанографических/географических предметных областей для изучения наукой прибрежных и береговых областей, колебаний приливов, профилей пляжей, рифов, отмелей проливов, движения наносов, мелкомасштабную гидрографию, мутность [воды], почвенно-растительного покрова и рельефа местности, пыли, уровеня осадков, речных стоков, характеристик дна и биологии, а также сложных погодных характеристик любых прибрежных областей. Видение Бурдой этих проблем привело к новому взгляду флота на береговые операции в связи с военно-морским планированием. Но эта новая программа также привела к значительному отставанию высокоприоритетных океанографических, гидрографических и геофизических исследований. Для выполнения этих требований флот расширил число океанографических платформ с традиционных (корабли, лодки и самолёты) до новых технологических (спутники, датчики удалённого контроля и т. д.) и предпринял усилия для совместной работы с другими национальными и международными управлениями.

Инцидент со Стеном Артуром

На волне скандала связанного с изнасилованиями в ходе съезда ассоциации Tailhook Бурда столкнулся с неослабевающей враждебностью со стороны большинства флаг-офицеров флота полагавших, что он предал флот, поддержав требования администрации президента Клинтона о реформе военно-морского офицерского корпуса. Военно-морские авиаторы особенно разозлились отклонением номинации вице-руководителя военно-морскими операциями и старшего авиатора флота Стена Артура на пост командующего вооруженными силами на Тихом океане по требованию сенатора от штата Миннесота Дэвида Дунербергера . Сенатор поднял вопрос о возможных сексуальных домогательствах Стена Артура к одной из избирательниц Дунербергера студентки, пилота вертолёта Ребекки Хансен отстранённой от полётов.

Стен Артур решил уйти в отставку с 1 февраля 1995 находясь в звании адмирала не дожидаясь длительных слушаний о назначении на должность командующего вооруженными силами на Тихом океане. Бурда выступил в защиту Стена Артура и поддержал его решение не бороться за выдвижение на пост:

Стен Артур — цельный офицер…который пошёл на этот самоотверженный шаг… чтобы этот критически важный пост не оставался надолго вакантным. Те, кто объясняют этот поступок другими причинами просто ошибаются.

Оригинальный текст (англ.)  

Stan Arthur is an officer of integrity ... who chose to take this selfless action ... in the interests of more rapidly filling a critical leadership position. Those who postulate other reasons for the withdrawal are simply wrong.

—

Гибель

16 мая 1996 Бурда покончил жизнь самоубийством как утверждается, выстрелив себе в грудь. Результаты вскрытия так никогда и не стали достоянием публики. По сообщениям Бурда оставил две предсмертные записки, но ни одна из них также не была обнародована, как было сказано одна из них была адресована его жене, а другая его офицеру по связям с общественностью (Public Information Officer). По сообщениям он был унижен расследованием средств массовой информации, которое проводил репортёр Дэвид Хэкворт из Newsweek по поводу двух литер V одну из них он носил на ленточке медали Navy and Marine Corps Commendation Medal, а другую на ленточке медали Marine Corps Achievement Medal. Литера V носится на подвеске и ленточке некоторых медалей, ей отмечаются за мужество, проявленное на поле боя, СМИ заявляли, что Бурда не имел права носить эти знаки отличия.

В 1998 один из сыновей Бурды провёл ревизию служебных записей отца. Управление по исправлению военно-морских служебных записей (Board for Correction of Naval Records) определило, что Бурда не имел права носить литеру V на обеих медалях.

Как сообщалось, Бурда был обеспокоен тем, что этот случай может поставить пятно на репутации флота. Бывший руководитель военно-морскими операциями Элмо Зумвалт, под чьим командованием Бурда служил в ходе Вьетнамской войны, который разрешил Бурде носить эти литеры, как и прочие знаки отличий, написал письмо, где объявлялось, что Бурда носит эти знаки «заслуженно, законно и по праву». Тем не менее, ношение литеры V на награде требует письменного подтверждения к наградной записи о том, что получатель в ходе боя оказался под вражеским огнём.

Общественная похоронная церемония была проведена в Вашингтонском кафедральном соборе, она передавалась по стране через CNN и по сети C-Span с задержкой транслировавшаяся в национальном масштабе по CNN..

Семья и потомки

В возрасте 19 лет Бурда женился на протестантке Бетти Моран. Их первый сын Дэвид родился с тяжёлыми пороками развития. У них были ещё два сына Эдвард и Роберт и дочь Анна, все дети воспитывались в протестантской вере.

Два сына Бурды и сноха были военно-морскими офицерами. Три внука (всего у него 11 внуков) также служили в вооружённых силах. Питер Бурда был унтер-офицером (Petty Officer) Береговой охраны США, Эндрю Бурда был офицером армии США, Филипп Бурда был офицером морской пехоты служил на штурмовых десантных амфибиях. Эндрю и Филипп — близнецы, оба они как и дед закончили университет Род-Айленда.

Хотя Бурда родился и вырос в еврейской семье он никогда не участвовал в иудейских обрядах и не заявлял о своей национальности пребывая в рядах ВМФ. Бурда и его жена растили детей в протестантской вере. Тем не менее на его памятнике выбита звезда Давида, что является обычным для американских военных, о которых известно, что они еврейского происхождения.

Награды

Отечественные

• Медаль Министерства обороны «За выдающуюся службу»
• Медаль «За выдающуюся службу» (ВМС США) с двумя 5/16-дюймовыми звёздами
• Орден «Легион почёта» с двумя 5/16-дюймовыми звёздами
• Медаль похвальной службы с одной 5/16-дюймовой звездой
• Navy and Marine Corps Commendation Medal
• Navy and Marine Corps Achievement Medal
• Боевая ленточка
• Медаль «За безупречную службу» с одной 5/16-дюймовой звездой
• Медаль за службу национальной обороне
• Медаль «За службу во Вьетнаме»

Иностранные

• Медаль вьетнамской кампании (Южный Вьетнам)

Ссылки

• [www.arlingtoncemetery.net/borda.htm ArlingtonCemetery.net entry on Boorda]

Отрывок, характеризующий Бурда, Джереми Майкл

Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.
Во второй день перехода, осмотрев у костра свои болячки, Пьер думал невозможным ступить на них; но когда все поднялись, он пошел, прихрамывая, и потом, когда разогрелся, пошел без боли, хотя к вечеру страшнее еще было смотреть на ноги. Но он не смотрел на них и думал о другом.
Теперь только Пьер понял всю силу жизненности человека и спасительную силу перемещения внимания, вложенную в человека, подобную тому спасительному клапану в паровиках, который выпускает лишний пар, как только плотность его превышает известную норму.
Он не видал и не слыхал, как пристреливали отсталых пленных, хотя более сотни из них уже погибли таким образом. Он не думал о Каратаеве, который слабел с каждым днем и, очевидно, скоро должен был подвергнуться той же участи. Еще менее Пьер думал о себе. Чем труднее становилось его положение, чем страшнее была будущность, тем независимее от того положения, в котором он находился, приходили ему радостные и успокоительные мысли, воспоминания и представления.


22 го числа, в полдень, Пьер шел в гору по грязной, скользкой дороге, глядя на свои ноги и на неровности пути. Изредка он взглядывал на знакомую толпу, окружающую его, и опять на свои ноги. И то и другое было одинаково свое и знакомое ему. Лиловый кривоногий Серый весело бежал стороной дороги, изредка, в доказательство своей ловкости и довольства, поджимая заднюю лапу и прыгая на трех и потом опять на всех четырех бросаясь с лаем на вороньев, которые сидели на падали. Серый был веселее и глаже, чем в Москве. Со всех сторон лежало мясо различных животных – от человеческого до лошадиного, в различных степенях разложения; и волков не подпускали шедшие люди, так что Серый мог наедаться сколько угодно.
Дождик шел с утра, и казалось, что вот вот он пройдет и на небе расчистит, как вслед за непродолжительной остановкой припускал дождик еще сильнее. Напитанная дождем дорога уже не принимала в себя воды, и ручьи текли по колеям.
Пьер шел, оглядываясь по сторонам, считая шаги по три, и загибал на пальцах. Обращаясь к дождю, он внутренне приговаривал: ну ка, ну ка, еще, еще наддай.
Ему казалось, что он ни о чем не думает; но далеко и глубоко где то что то важное и утешительное думала его душа. Это что то было тончайшее духовное извлечение из вчерашнего его разговора с Каратаевым.
Вчера, на ночном привале, озябнув у потухшего огня, Пьер встал и перешел к ближайшему, лучше горящему костру. У костра, к которому он подошел, сидел Платон, укрывшись, как ризой, с головой шинелью, и рассказывал солдатам своим спорым, приятным, но слабым, болезненным голосом знакомую Пьеру историю. Было уже за полночь. Это было то время, в которое Каратаев обыкновенно оживал от лихорадочного припадка и бывал особенно оживлен. Подойдя к костру и услыхав слабый, болезненный голос Платона и увидав его ярко освещенное огнем жалкое лицо, Пьера что то неприятно кольнуло в сердце. Он испугался своей жалости к этому человеку и хотел уйти, но другого костра не было, и Пьер, стараясь не глядеть на Платона, подсел к костру.
– Что, как твое здоровье? – спросил он.
– Что здоровье? На болезнь плакаться – бог смерти не даст, – сказал Каратаев и тотчас же возвратился к начатому рассказу.
– …И вот, братец ты мой, – продолжал Платон с улыбкой на худом, бледном лице и с особенным, радостным блеском в глазах, – вот, братец ты мой…
Пьер знал эту историю давно, Каратаев раз шесть ему одному рассказывал эту историю, и всегда с особенным, радостным чувством. Но как ни хорошо знал Пьер эту историю, он теперь прислушался к ней, как к чему то новому, и тот тихий восторг, который, рассказывая, видимо, испытывал Каратаев, сообщился и Пьеру. История эта была о старом купце, благообразно и богобоязненно жившем с семьей и поехавшем однажды с товарищем, богатым купцом, к Макарью.
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.
– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.


– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.