Буренин, Виктор Петрович

Виктор Петрович Буренин
Псевдонимы:	Владимир Монументов, Хуздозад Цередринов, Выборгский пустынник, граф Алексис Жасминов
Место рождения:	Москва, Российская империя
Место смерти:	Ленинград, СССР
Гражданство:	Российская империя, СССР
Род деятельности:	литературный критик, театральный критик, поэт, драматург, публицист, переводчик, художник.
Язык произведений:	русский
[az.lib.ru/b/burenin_w_p/ Произведения на сайте Lib.ru]

Виктор Петрович Буренин (он же Владимир Монументов, Хуздозад Цередринов, Выборгский пустынник, граф Алексис Жасминов и пр.; 22 февраля [6 марта] 1841, Москва — 15 августа 1926, Ленинград) — русский театральный и литературный критик, публицист, поэт-сатирик, драматург.

Биография

Сын архитектора П. П. Буренина, внук крепостного, Буренин учился в Московском дворцовом архитектурном училище и занимался строительными работами в имениях Нарышкиных и Пущиных. Через знакомство с амнистированными декабристами (Пущиным, Якушкиным, Батеньковым и лр.) сблизился с русскими литературными кругами, помогал Н. А. Некрасову в сборе материалов для поэмы о декабристах «Русские женщины». Первым изданием, где опубликовался 20-летний будущий «реакционер», стал герценовский «Колокол». С 1862 сатирический поэт «Владимир Монументов» регулярно печатался в журналах «Искра» и «Зритель», а с 1863 Буренин переехал в Петербург, где, прослужив ещё год по архитектурной части, оставил совершенно свою профессию и занялся только литературой.

В 1860—1870-х годах выступал как критик и сатирик в многочисленных изданиях, придерживающихся радикально-демократических позиций. В 1864 написал прочувствованное стихотворение о гражданской казни Н. Г. Чернышевского, распространявшееся в списках (напечатал его более чем полвека спустя уже в советской России: «Вестник литературы». 1920, № 6). В 1866—1875 работал критиком-обозревателем в «Санкт-Петербургских ведомостях», а с 1876 до Февральской революции — в «Новом времени», причём имя Буренина стало устойчиво ассоциироваться с этой последней газетой в той же степени, что и имя её издателя А. С. Суворина.

Буренин-критик начинал как довольно интересный и самостоятельный рецензент, которого высоко ценили Лев Толстой и Некрасов, Н. C. Лесков находил «массу начитанности, остроумия и толковости», а Ф. М. Достоевский, по свидетельству А. Г. Достоевской, даже утверждал, что Буренин «наиболее понимал его мысли и намерения» «из всех писавших о нём». С 1880-х годов репутация Буренина существенно испортилась, особенно после его чрезвычайно резкой полемики с поклонниками умиравшего от туберкулёза «недугующего паразита» С. Я. Надсона; сложилась легенда о том, что именно статья Буренина свела Надсона в могилу — прочтя обвинения в том, что он «притворяется калекой, недужным, чтоб жить за счет друзей», поэт почувствовал себя плохо и от последовавших кровотечения и нервного паралича скончался. Типичный «шестидесятник» и «нигилист», Буренин всё менее считал себя связанным рамками этики: в нём Иван Гончаров и тот же Лесков видели «бесцеремонного циника», «который только и выискивает, чем бы человека обидеть, приписав ему что-нибудь пошлое», в похожем тоне высказывался о нём и Пётр Чайковский (что не помешало Чайковскому написать на либретто Буренина оперу «Мазепа»). Против Буренина подавалось несколько судебных исков по обвинению в клевете. С течением времени грубость и переход на личности (включая разного рода домыслы) стали постоянной приметой стиля Буренина. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона в этой связи прибегает к следующей фигуре умолчания: «Литературная физиономия Буренина определяется… теми приемами, к которым прибегал критик в своих выпадах. В академических выражениях эти приемы не могут быть охарактеризованы».

Издатель «Нового времени» Суворин понимал, что Буренин «литературу презирает и глумится над нею», даже «ненавидел» его, однако был вынужден терпеть и печатать его, учитывая спрос определённых кругов читателей. Среди «жертв» Буренина 1890—1910-х годов — Максим Горький, Антон Чехов, Короленко, Леонид Андреев, Бунин, Блок, Брюсов, Бальмонт и другие. Сохранив пафос «отрицания» 1860-х годов, Буренин поменял его политический знак на противоположный, не щадя своих сатирических красок для революционных кругов, «жидовских листков» и т. п.

Наиболее конструктивной и интересной частью «нигилистического» наследия Буренина стали стихотворные и прозаические пародии, которые он публиковал на протяжении более тридцати лет. Несмотря на обычную для Буренина грубость, они часто были метки и смешны. Александр Блок знал наизусть пародии Буренина на свои стихи и нередко читал их в кругу знакомых. В выходившие в советское время антологии стихотворной и театральной пародии неизменно включались и пародии Буренина. Корней Чуковский, с которым «бодрый старик» Буренин делился воспоминаниями о 1860-х годах, отметил: «Говоря беспристрастно, это был один из самых даровитых писателей правого лагеря».

После смерти Суворина в 1912 г. Буренин начал издавать собрание сочинений (не оконченное из-за революции). Публикация портрета Буренина в издававшемся нововременской редакцией журнале «Лукоморье» в 1915 году стала предлогом для отказа от сотрудничества с изданием ряда молодых литераторов. После 1917 г. лишившийся нововременской «кафедры» критик занялся писанием мемуаров; к этому времени относятся его сатирические альбомные стихи о современности, адресованные Михаилу Кузмину и Чуковскому. В 1921 году возобновившееся в Белграде под редакцией сына Суворина «Новое время» в одном из первых номеров опубликовало, поверив дошедшим из России слухам, прижизненный некролог Буренина (6 сентября). Выжить сильно нуждавшемуся 80-летнему Буренину помог объект его постоянных издевательств — Максим Горький, способствовавший назначению пайка для заслуженного литератора.

Эпиграмма Минаева

По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он её не укусил!

Буренин писал также фельетонные повести, выступал как драматург (пьесы из античности и древнерусской жизни, в том числе в соавторстве с Сувориным), в постановках которых главные роли играли М. Н. Ермолова, М. Г. Саввина и другие известные актрисы, переводил стихи и пьесы (Гюго, Байрон, Шекспир, Гауптман и другие).

Буренина увековечил во многом близкий ему Дмитрий Минаев в эпиграмме, а также Влас Дорошевич в очерке «Палач».

Библиография

• Сочинения, т. I—V, СПб., 1912—1917; (не окончено)
• «Очерки и пародии» (СПб., 1874); 2-е изд., 1895;
• «Былое». Стихотворения (СПб., 1880);
• «Стрелы». Стихотворения (СПб., 1880); 2-е изд., СПб., 1889;
• «Песни и шаржи». Новые стихотворения (СПб., 1886); 2-е изд., дополн. новыми стихотворениями. СПб., 1892;
• I — «Мертвая нога» (таинственный процесс) и II — «Роман в Кисловодске» (3-е изд., СПб., 1889 — две повести);
• «Из современной жизни. Фельетонные рассказы Маститого Беллетриста и пр.» (СПб., 1879);
• «Критические очерки и памфлеты» (СПб., 1884);
• «Литературная деятельность Тургенева. Критический этюд» (СПб., 1884);
• «Критические этюды» (СПб., 1888);
• «Хвост» (собрание пародий, 1891; 3-е изд., 1893);
• «Пипа и Пуся», юмористические рассказы" (СПб., 1894);
• «Голубые звуки и белые поэмы» (1895, пародия);
• «Горе от глупости», СПБ, 1905;
• либретто к опере Ц. Кюи «Анджело» (СПб., 1875).
• либретто к опере П. И. Чайковского «Мазепа»

Пьесы

• «Медея» (СПб., 1884, в сотрудничестве с А. Сувориным);
• «Мессалина» (1885);
• «Смерть Агриппины» (СПб., 1886);
• «Комедия о княжне Забаве Путятишне и боярыне Василисе Микулишне» (М., 1890);
• «Пленник Византии» (драма, 1893);
• «Диана Форнари» (драма, 1894);
• «Все хорошо, что хорошо кончилось» (комедия, 1893);
• «Матрона Эфесская» (оперетта, музыка Иванова);
• «Ожерелье Афродиты» (драма, 1896);
• «Потонувший колокол» (перевод сказки-драмы Г. Гауптмана, 1897);
• «Сердце принцессы Озры» (1898);
• «Забава Путятишна» (текст к опере, музыка М. Иванова, 1897);
• «Не знаешь, где найдешь» (комедия, перевод);
• «Женщина с кинжалом»;
• «Нерон» (трагедия, перевод);
• «Императрица Византии» (драма);
• «Театр» (т. I—II, 1903—1905);
• «В век Екатерины» (в соавторстве с Ф. Е. Зариным).

Литература

• Буренин, Виктор Петрович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Лепехин М. П., Рейтблат А. И. Буренин Виктор Петрович // Русские писатели. 1800—1917. — М., 1989. — С. 365—367.

Отрывок, характеризующий Буренин, Виктор Петрович

– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.
– Ну теперь поговорим. Поздравляю тебя с женишком. Подцепила молодца! Я рада за тебя; и его с таких лет знаю (она указала на аршин от земли). – Наташа радостно краснела. – Я его люблю и всю семью его. Теперь слушай. Ты ведь знаешь, старик князь Николай очень не желал, чтоб сын женился. Нравный старик! Оно, разумеется, князь Андрей не дитя, и без него обойдется, да против воли в семью входить нехорошо. Надо мирно, любовно. Ты умница, сумеешь обойтись как надо. Ты добренько и умненько обойдись. Вот всё и хорошо будет.