Буркхардт, Якоб

Якоб Буркхардт
нем. Jacob Burckhardt
Якоб Буркхардт, 1892
Дата рождения:	25 мая 1818(1818-05-25)
Место рождения:	Базель
Дата смерти:	8 августа 1897(1897-08-08) (79 лет)
Место смерти:	Базель
Страна:	Швейцария
Научная сфера:	Искусствоведение
Место работы:	Базельский университет
Учёное звание:	профессор
Альма-матер:	Берлинский университет
Известные ученики:	Генрих Вёльфин, Блага Лучиан, Фридрих Ницше
Известен как:	историк

Якоб Буркхардт (нем. Jacob Christoph Burckhardt; 25 мая 1818, Базель — 8 августа 1897, там же) — швейцарский историк культуры, стоявший у истоков культурологии как самостоятельной дисциплины.

Профессор в Базеле (1858—1893). Классический труд Буркхардта «Культура Италии в эпоху Возрождения» (1860) принёс ему европейскую славу.

По некоторому мнению, именно он, а не Мишле, «открыл Возрождение» для исторической науки.

Биография

Семья Буркхардтов, разбогатевшая на производстве шёлка и торговле с соседними странами, на протяжении трёх столетий была одной из самых влиятельных в Базеле. Состоятельность родителей позволила Якобу получить блестящее частное образование с упором на изучение древнегреческого языка. Предполагалось, что юноша вслед за отцом и дедом пойдёт по теологической стезе, однако Якоб, не афишируя свою религиозную позицию, довольно скоро стал тяготиться узкими рамками протестантской догматики.

В 1839 году Буркхардт окончательно решил связать свою судьбу с изучением истории и поступил в Берлинский университет, где читали лекции самые знаменитые немецкие историки того времени — Леопольд фон Ранке и Франц Куглер. С Ранке он расходился почти по всем вопросам. В отличие от учителя, в истории его привлекали не столько законы, политика и дипломатия, сколько искусство и архитектура. Не разделял он и увлечения Ранке прусской государственностью и милитаризмом.

Несмотря на заманчивую перспективу преподавательской карьеры в Берлине, Буркхардт предпочёл в середине 1840-х годов удалиться в считавшийся провинциальным Боннский университет, где его больше всего привлекало общество историка искусства Готфрида Кинкеля. Революционные события 1848—1849 годов укрепили его преклонение перед прошлым и окончательно оттолкнули от современности, которая казалась ему мелкой и пошлой. Революция совпала с личным кризисом: единственная женщина, которую любил этот убеждённый холостяк, предпочла ему базельского банкира.

С 1837 года, когда Буркхардт пешком пересёк Альпы и посетил Апеннины, Италия стала его страстью. Редкий год он не посещал старинных городов и художественных музеев этой «сокровищницы человеческого духа». Множество изданий выдержал его путеводитель по художественным памятникам Италии. В 1858—1893 годах он преподавал в тихом Базельском университете, где число его слушателей исчислялось несколькими десятками. До 1886 года он читал курс по европейской истории от Древней Греции до Французской революции, однако в последние годы сосредоточился на истории искусства. Буркхардт вышел в отставку за четыре года до смерти. Почти никого не признававший Фридрих Ницше писал, что немецкоязычному высшему образованию не хватает профессоров-воспитателей, «которые сами получили воспитание, высшие, отборные умы, что видно из каждого их взгляда, из каждого слова и даже молчания… Одним из таких в высшей степени редких исключений является мой глубокоуважаемый друг, Якоб Буркхардт в Базеле».

Исторические взгляды

В центре интересов Буркхардта находилась история культуры, в связи с чем его школу иногда называют «культурно-исторической». Исторические эпохи рассматривались им под углом тех «стилей жизни», которые придавали каждой из них неповторимость. Творцами этих стилей жизни были люди искусства — выдающиеся личности. Даже к государству он подходил с эстетической точки зрения и расценивал его как «произведение искусства». Тотальная эстетизация прошлого, глубоко уходившая корнями в эпоху романтизма, вызывала неприятие многих современников Буркхардта, находившихся на позициях позитивизма.

В первом крупном произведении — «Век Константина Великого» (1853) — Буркхардт с горечью и сожалением живописал гибель античного мира под напором христианства^{[уточнить]}. В своём самом знаменитом произведении — «Культура итальянского ренессанса» (1860) — он обратился к теме возрождения античности и становления современного мировоззрения, основной чертой которого он считал индивидуализм. Об искусстве Возрождения он планировал рассказать в отдельной книге, которая так и не была написана (отчасти этот пробел восполнил любимый ученик Буркхардта — Генрих Вёльфлин).

Посмертно вышли из печати философские размышления Буркхардта о соотношении в истории свободы и насилия, а также четыре тома, посвящённые различным аспектам древнегреческой цивилизации.

«Мы вообще должны были бы попытаться исключить из жизни народов выражение «счастье» и заменить его другим, в то время как. выражение «несчастье» мы сохраняем», — писал Буркхардт.

Государство как произведение искусства

Хотя Буркхардт считал, что философии истории не существует, поскольку в ней отсутствует система («любая система не исторична») и говорил о Гегеле, что не понимает соответствующих идей последнего, он сам стремился выявить в деятельности государств периода Ренессанса «плодотворную политическую концепцию», как он написал в первой главе книги «Культура Возрождения в Италии: Опыт [исследования]».

Название концепции «Государство как произведение искусства» (Der Staat als Kunstwerk) совпадает с названием указанной главы, которую кембриджский профессор Питер Берк считает одной из центральных в книге, поскольку она иллюстрирует «влияние культуры на политику» и концентрируется на «подъеме новой самодостаточной концепции государства». Буркхардт представляет ренессансную концепцию Государства как произведения искусства в качестве альтернативы современному государству: «В государствах того времени впервые проявляется дух современного европейского государства, поглощенного собственными интересами, демонстрирующего свой ужасный и ничем не ограниченный эгоизм, ставящего себя выше права и подавляющего в зародыше любое здоровое начинание; но там, где эта тенденция преодолевается или как-то уравновешивается, на исторической сцене появляется нечто новое: государство как рассчитанное и продуманное творение, государство как произведение искусства». Он также пишет в следующей главе: «В средние века обе стороны сознания — обращенного человеком к миру и к своей внутренней жизни — пребывали как бы под неким общим покровом, в грезе и полудремоте. Этот покров был соткан из веры, детской робости и иллюзии; сквозь него мир и история представали в странной окраске, а человек познавал себя только как часть расы, народа, партии, корпорации, семьи или какой-либо другой формы общности. В Италии этот покров впервые развеивается; пробуждается объективное видение государства и объективное к нему отношение, как и ко всему миру вообще; вместе с этим с полной силой заявляет о себе субъективное начало, человек становится духовным индивидом и познает себя таковым».

В посмертно опубликованных записях лекций периода 1868—1871 годов Буркхардт утверждал, что существуют три главные власти: государство, культура и религия, находящиеся в постоянном взаимодействии. Он говорил, что «существуют первичные политические и религиозные эпохи и завершающие эпохи, которые живут для великих целей культуры», при этом древние Египет, Мексика и Перу представляют примеры «культуры, определяемой государством», исламские страны — «культуры, определяемой религией», а городские полисы Древней Греции демонстрировали «государство, определяемое культурой». Ренессанс был после городов-государств античной Греции ещё одной из эпох, которая жила «для великих целей культуры». Отсюда может быть сформулирована интерпретация Буркхардтом ренессансной концепции: «Государство как произведение искусства — это государство, определяемое культурой». В России эти идеи развивал Николай Рерих.

Эстетическая концепция государственности Якоба Буркхардта сохраняет свою актуальность и стала предметом дискуссии в связи со стопятидесятилетним юбилеем публикации его книги. Его идеи имеют значение для формирования российской доктрины правового государства^{[значимость?]}.

Основные работы

• Carl Martell (1840)
• Kunstwerke der belgischen Städte (1842)
• Conrad von Hochstaden (1843)
• Die Zeit Constantins des Großen (1853)
• Der Cicerone: Eine Anleitung zum Genus der Kunstwerke Italiens (1855)
• Die Kultur der Renaissance in Italien: Ein Versuch • Культура Возрождения в Италии: Попытка (Опыт) [исследования] (1860)
• Geschichte der neueren Baukunst: Die Renaissance in Italien (1867)
• Geschichte der Renaissance in Italien (1878)

Публикации на русском языке

• Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения / пер. со 2-го нем. изд. -СПб.: тип. М-ва путей сообщ. (А. Бенке), 1876.
• Буркгардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения / пер. С. Брилианта с 8-го нем. изд., перераб. Людвигом Гейгером. — СПб: типо-лит. Герольд, 1904—1906. — Т. 1, 2.
• Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения: Опыт исследования / пер. с нем. — М.: Интрада, 1996.
• Буркхард Я. Век Константина Великого. М., 2003.

См. также

• Возрождение
• Ренессансный гуманизм
• Правовое государство
• Пакт Рериха

Литература

• Баренбойм П. Д. Государство как произведение искусства и Конституционная экономика // Журнал зарубежного законодательства и сравнительного правоведения. — 2010. — № 4.
• Якоб Буркхардт. Жизнь и творчество // Володарский В. М. Культура Возрождения в Италии. — М., 1996.
• Халфина Ю. Л. [www.dissercat.com/content/yakob-burkkhardt-kak-istorik-grecheskoi-kultury Якоб Буркхардт как историк греческой культуры] / Автореф. дис. … канд. … наук. — Томск, 2000.

Ссылки

• [www.gumfak.ru/kult_html/italy/content.shtml Якоб Буркхардт — Культура Возрождения Италии. Опыт исследования (Интернет-версия)]
• [philosophicalclub.ru/content/docs/sb-final.html Государство как произведение искусства: 150-летие концепции: Сб. статей]/ Институт философии РАН, Московско-Петербургский философский клуб; Отв. ред. А. А. Гусейнов. — М.: Летний сад, 2011. — 288 с. (PDF-версия)

Отрывок, характеризующий Буркхардт, Якоб

В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?
– Нет, недавно…
– Что он вам нравится?
– Да, он приятный молодой человек… Отчего вы меня это спрашиваете? – сказала княжна Марья, продолжая думать о своем утреннем разговоре с отцом.
– Оттого, что я сделал наблюдение, – молодой человек обыкновенно из Петербурга приезжает в Москву в отпуск только с целью жениться на богатой невесте.
– Вы сделали это наблюденье! – сказала княжна Марья.
– Да, – продолжал Пьер с улыбкой, – и этот молодой человек теперь себя так держит, что, где есть богатые невесты, – там и он. Я как по книге читаю в нем. Он теперь в нерешительности, кого ему атаковать: вас или mademoiselle Жюли Карагин. Il est tres assidu aupres d'elle. [Он очень к ней внимателен.]
– Он ездит к ним?
– Да, очень часто. И знаете вы новую манеру ухаживать? – с веселой улыбкой сказал Пьер, видимо находясь в том веселом духе добродушной насмешки, за который он так часто в дневнике упрекал себя.
– Нет, – сказала княжна Марья.
– Теперь чтобы понравиться московским девицам – il faut etre melancolique. Et il est tres melancolique aupres de m lle Карагин, [надо быть меланхоличным. И он очень меланхоличен с m elle Карагин,] – сказал Пьер.
– Vraiment? [Право?] – сказала княжна Марья, глядя в доброе лицо Пьера и не переставая думать о своем горе. – «Мне бы легче было, думала она, ежели бы я решилась поверить кому нибудь всё, что я чувствую. И я бы желала именно Пьеру сказать всё. Он так добр и благороден. Мне бы легче стало. Он мне подал бы совет!»
– Пошли бы вы за него замуж? – спросил Пьер.
– Ах, Боже мой, граф, есть такие минуты, что я пошла бы за всякого, – вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. – Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом), не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно – уйти, а куда мне уйти?…
– Что вы, что с вами, княжна?
Но княжна, не договорив, заплакала.
– Я не знаю, что со мной нынче. Не слушайте меня, забудьте, что я вам сказала.
Вся веселость Пьера исчезла. Он озабоченно расспрашивал княжну, просил ее высказать всё, поверить ему свое горе; но она только повторила, что просит его забыть то, что она сказала, что она не помнит, что она сказала, и что у нее нет горя, кроме того, которое он знает – горя о том, что женитьба князя Андрея угрожает поссорить отца с сыном.
– Слышали ли вы про Ростовых? – спросила она, чтобы переменить разговор. – Мне говорили, что они скоро будут. Andre я тоже жду каждый день. Я бы желала, чтоб они увиделись здесь.
– А как он смотрит теперь на это дело? – спросил Пьер, под он разумея старого князя. Княжна Марья покачала головой.
– Но что же делать? До года остается только несколько месяцев. И это не может быть. Я бы только желала избавить брата от первых минут. Я желала бы, чтобы они скорее приехали. Я надеюсь сойтись с нею. Вы их давно знаете, – сказала княжна Марья, – скажите мне, положа руку на сердце, всю истинную правду, что это за девушка и как вы находите ее? Но всю правду; потому что, вы понимаете, Андрей так много рискует, делая это против воли отца, что я бы желала знать…