Бут, Джон Уилкс

Джон Уилкс Бут
John Wilkes Booth
Место рождения:	Бел-Эр, округ Харфорд, штат Мэриленд, США
Место смерти:	Виргиния, США
Профессия:	актёр
Годы активности:	1855—1865

Джон Уилкс Бут (англ. John Wilkes Booth; 10 мая 1838 — 26 апреля 1865) — американский актёр, убийца президента Линкольна.

Биография

Родился в городке Бел-Эр (штат Мэриленд).

Из актёрской семьи Бутов. Отец, Джуниус Брутус Бут (1796—1852) в 1815 году дебютировал в Лондоне, играл в театрах «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн» (роль Яго с Э. Кином — Отелло); с 1821 года в США. Старший брат, Эдвин Томас Бут (1833—1893), также прославился исполнением шекспировских ролей, современники особо отмечали Гамлета, сыгранного им подряд 100 раз; руководимый им в 1869—1874 годах театр был своеобразной школой актёрского мастерства; гастролировал в Европе. В 1813 году на Бродвее был открыт «Театр Бута».

Сам Джон Уилкс Бут, по семейной традиции, также был актёром шекспировского репертуара. В семнадцать лет дебютировал на театральной сцене и скоро стал одним из самых известных актёров своего времени. Сотрудничал с ричмондским театром «Shakespearean company».

В 1854 году добровольцем участвовал в подавлении выступления Джона Брауна в Харперс-Ферри. Во время Войны Севера и Юга стал тайным агентом Конфедерации, доставлявшим ей контрабандные медикаменты. Участвовал в антиправительственном заговоре, участники которого обдумывали сначала похищение президента Авраама Линкольна, затем, ближе к окончанию войны — убийство его и основных членов правительства США.

14 апреля 1865 года во время спектакля в театре Форда в Вашингтоне выстрелом из пистолета смертельно ранил президента Линкольна. Бут не был занят в спектакле, шедшем в тот день, и вообще ранее играл в театре Форда всего два раза, однако часто там бывал у своих друзей-актёров и хорошо знал как здание, так и репертуар театра. Во время самой смешной сцены комедии «Мой американский кузен» он вошёл в ложу президента и выстрелил в него после одной из реплик с тем расчётом, чтобы звук выстрела был заглушён взрывом хохота. Считается, что Бут при этом воскликнул: «Такова участь тиранов» (лат. "Sic semper tyrannis!" — девиз Виргинии, в свою очередь повторяющий слова, которые в момент гибели Юлия Цезаря якобы произнёс другой известный убийца главы государства с созвучным Джону Уилксу Буту именем Марк Юний Брут).

В возникшей суматохе ему удалось скрыться, но поздним вечером в среду 26 апреля 1865 года он был настигнут полицией в штате Виргиния в амбаре, где скрывался с одним из подручных. Амбар подожгли, Бут вышел, вооружённый револьвером, и в этот момент был смертельно ранен в шею сержантом Бостоном Корбеттом. Последние слова, которые были сказаны Джоном Бутом: «Передайте моей матери, что я умер, сражаясь за свою страну».

Ссылки

• Скачко В. [www.versii.com/telegraf/material.php?id=8549&nomer=413 Мистика и власть] // Киевский телеграф, № 15, 11—17 апреля 2008.
• [rogerjnorton.com/photos/boothgallery.html John Wilkes Booth Photo Gallery]

См. также

• Убийство Авраама Линкольна

Отрывок, характеризующий Бут, Джон Уилкс

6 го октября, рано утром, Пьер вышел из балагана и, вернувшись назад, остановился у двери, играя с длинной, на коротких кривых ножках, лиловой собачонкой, вертевшейся около него. Собачонка эта жила у них в балагане, ночуя с Каратаевым, но иногда ходила куда то в город и опять возвращалась. Она, вероятно, никогда никому не принадлежала, и теперь она была ничья и не имела никакого названия. Французы звали ее Азор, солдат сказочник звал ее Фемгалкой, Каратаев и другие звали ее Серый, иногда Вислый. Непринадлежание ее никому и отсутствие имени и даже породы, даже определенного цвета, казалось, нисколько не затрудняло лиловую собачонку. Пушной хвост панашем твердо и кругло стоял кверху, кривые ноги служили ей так хорошо, что часто она, как бы пренебрегая употреблением всех четырех ног, поднимала грациозно одну заднюю и очень ловко и скоро бежала на трех лапах. Все для нее было предметом удовольствия. То, взвизгивая от радости, она валялась на спине, то грелась на солнце с задумчивым и значительным видом, то резвилась, играя с щепкой или соломинкой.
Одеяние Пьера теперь состояло из грязной продранной рубашки, единственном остатке его прежнего платья, солдатских порток, завязанных для тепла веревочками на щиколках по совету Каратаева, из кафтана и мужицкой шапки. Пьер очень изменился физически в это время. Он не казался уже толст, хотя и имел все тот же вид крупности и силы, наследственной в их породе. Борода и усы обросли нижнюю часть лица; отросшие, спутанные волосы на голове, наполненные вшами, курчавились теперь шапкою. Выражение глаз было твердое, спокойное и оживленно готовое, такое, какого никогда не имел прежде взгляд Пьера. Прежняя его распущенность, выражавшаяся и во взгляде, заменилась теперь энергической, готовой на деятельность и отпор – подобранностью. Ноги его были босые.
Пьер смотрел то вниз по полю, по которому в нынешнее утро разъездились повозки и верховые, то вдаль за реку, то на собачонку, притворявшуюся, что она не на шутку хочет укусить его, то на свои босые ноги, которые он с удовольствием переставлял в различные положения, пошевеливая грязными, толстыми, большими пальцами. И всякий раз, как он взглядывал на свои босые ноги, на лице его пробегала улыбка оживления и самодовольства. Вид этих босых ног напоминал ему все то, что он пережил и понял за это время, и воспоминание это было ему приятно.
Погода уже несколько дней стояла тихая, ясная, с легкими заморозками по утрам – так называемое бабье лето.
В воздухе, на солнце, было тепло, и тепло это с крепительной свежестью утреннего заморозка, еще чувствовавшегося в воздухе, было особенно приятно.
На всем, и на дальних и на ближних предметах, лежал тот волшебно хрустальный блеск, который бывает только в эту пору осени. Вдалеке виднелись Воробьевы горы, с деревнею, церковью и большим белым домом. И оголенные деревья, и песок, и камни, и крыши домов, и зеленый шпиль церкви, и углы дальнего белого дома – все это неестественно отчетливо, тончайшими линиями вырезалось в прозрачном воздухе. Вблизи виднелись знакомые развалины полуобгорелого барского дома, занимаемого французами, с темно зелеными еще кустами сирени, росшими по ограде. И даже этот разваленный и загаженный дом, отталкивающий своим безобразием в пасмурную погоду, теперь, в ярком, неподвижном блеске, казался чем то успокоительно прекрасным.
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.
– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.