Бухгольц, Фёдор Фёдорович

Фёдор (Теодор) Фёдорович Бухгольц
Имя при рождении:	Теодор Теодорович Бухгольц
Дата рождения:	9 июня 1857(1857-06-09)
Место рождения:	Влоцлавек (Варшавская губерния, Российская империя)
Дата смерти:	7 мая 1942(1942-05-07) (84 года)
Место смерти:	Ленинград
Подданство:	Российская империя Российская империя
Гражданство:	СССР СССР
Учёба:	Высшее художественном училище (ВХУ) Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств
Стиль:	классический, модерн
Влияние:	Чистяков, Павел Петрович, Якоби, Валерий Иванович
Награды:	малая золотая медаль (1885), 2 больших серебряных медали (1884), 3 малых серебряных медалей (1880)
Работы на Викискладе

Фёдор (Теодор) Фёдорович Бухгольц (9 июня 1857, Влоцлавек Варшавская губерния — 7 мая 1942, Ленинград) — российский художник, график, педагог немецкого происхождения, профессор.

Биография

Родился в семье владельца влоцлавской типографии Теодора Густава Бухгольцa и его жены Элеоноры Фотке.

Окончил реальную гимназию в родном городе. В 1878 году поступил в Высшее художественном училище (ВХУ) Санкт-Петербургской Императорской Академии художеств, учился под руководством П. П. Чистякова и В. И. Якоби.

В 1880 году за эскиз картины «Иоанн III свергает ханское иго» и 1882 году за рисунок и живописный этюд с натуры удостоен трёх малых серебряных медалей.

В 1884 году за рисунок и этюд был награждён двумя большими серебряными медалями, в 1885-м представил в Совет ИАХ программную картину «Дедал и Икар», за которую получил малую золотую медаль и звание классного художника II степени.

Будучи учащимся ВХУ, начал работать как график, сотрудничал в журналах «Нива», «Север», «Родина». С 1891 года — член петербургского Товарищества русских художников-иллюстраторов.

С 1888 года принимал участие в выставках Академии художеств, Общества русских акварелистов, Санкт-Петербургского общества художников.

В 1893—1919 годах преподавал в Рисовальной школе Императорского (с 1918 — Всероссийского) Общества поощрения художеств.

После 1917 года участвовал в развитии агитационно-массового искусства, оформлял революционные праздники. В 1918 году к годовщине Октябрьской революции разработал эскизы красочного убранства Петрограда — Большого проспекта на Васильевском острове, триумфальной арки в Гавани.

Член АХРР с 1924 года, член Союза художников с 1932 года.

В 1919—1932 годах преподавал в средних учебных заведениях, Домах культуры и клубах Ленинграда, профессор.

Скончался во время блокады Ленинграда, похоронен на Смоленском лютеранском кладбище.

Был женат на скульпторе М. Л. Диллон (1858—1932).

Творчество

Писал, главным образом, картины на исторические темы и жанровые полотна. Среди живописных произведений художника — также портреты, картины на социально-бытовые темы, пейзажи («Большой канал. Венеция» (1898), Ростовский областной музей изобразительных искусств; «И. Е. Репин среди друзей», акварель (1900), «Вилла Сальво. Лугано» (1913, обе в Государственном Русском музее); «Безработица» (1906, Национальный художественный музей Республики Беларусь, Минск].

В конце XIX века в его творчестве стал преобладать стиль сецессии. После революции 1917 — автор картин на темы социального строительства.

Галерея

Литература

• Рылов А. А. Воспоминания. — Л., 1940. — С. 178, 226.
• Агитационно-массовое искусство первых лет Октября. — М., 1971. — С. 21, 23, 27, 55, 57.

Ссылки

• [sovcom.ru/index.php?category=painters&painterstype=painter&painter=1587 Бухгольц Федор Федорович]

Отрывок, характеризующий Бухгольц, Фёдор Фёдорович

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями, объезжая и наезжая на раненых, вышел из под огня и спустился в овраг, его встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб офицер и Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча, боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны. Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к Тушину и попросился сесть.
– Капитан, ради Бога, я контужен в руку, – сказал он робко. – Ради Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где нибудь сесть и везде получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
– Прикажите посадить, ради Бога.
– Посадите, посадите, – сказал Тушин. – Подложи шинель, ты, дядя, – обратился он к своему любимому солдату. – А где офицер раненый?
– Сложили, кончился, – ответил кто то.
– Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
– Что, вы ранены, голубчик? – сказал Тушин, подходя к орудию, на котором сидел Ростов.
– Нет, контужен.
– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.