Бучис, Альгимантас

Альгимантас Аницетас Бучис
Дата рождения:	19 сентября 1939(1939-09-19) (84 года)
Место рождения:	Каунас
Род деятельности:	поэт, прозаик, переводчик, теоретик литературы, историк, критик литовской литературы

Альгимантас Аницетас Бучис (лит. Algimantas Anicetas Bučys) (род. 19 сентября 1939, Каунас, Литва) — поэт, прозаик, переводчик, теоретик литературы, историк и критик литовской литературы, доктор гуманитарных наук.

Биография

Родился 19 сентября 1939 г. в Каунасе (Литва). Мать — София Сербентайте Бучене (лит. Sofija Serbentaitė Bučienė, 1900 — 1964) происходила по материнской линии от ветви древнего рода Раюнец в поместье Упите (лит. Upytė). Отец Aницетас Бучис (лит. Anicetas Bučys, 1904 — 1998) был родом из мелких бояр Жемайти (англ. Samogitia), его отец земледелием не занимался, став строителем водных и ветряных мельниц. Сын уже в школе начал писать стихи, печатался в предвоенной прессе Литвы, служил в армии независимой Литвы (1918 — 1940), в конце войны очутился в эмиграции. Долгое время семья не имела никаких известий о нём, и во всех послевоенных анкетах на вопрос о семейном положении отвечали стандартной тогда фразой о муже и отце: « пропал без вести во время войны». В годы правления Сталина оглашение даже нескольких фактов биографии отца было бы достаточным поводом, чтобы оставшаяся в Литве семья была причислена к «врагам народа» и включена в списки ссыльных в Сибирь. До восстановления независимости Литвы в 1990 г. отец жил в эмиграции, в Великобритании, где издал в Лондоне на литовском языке пьесы и книжку стихов. В Литву вернулся перед смертью, похоронен в Вильнюсе на старом кладбище Расу.

Детство и отрочество А.Бучиса отмечено не только драматической судьбой семьи, но и реальностью послевоенной Литвы, когда жизнь была разделена на два несоприкасающиеся миры: официозного обязательного воспитания и семейного затаенного бытия.

Годы учёбы

В 1957 г. окончив среднюю школу, поступил в Вильнюсский университет изучать литовский язык и литературу. После XX съезда (1956) коммунистической партии Советского Союза, где были осуждены репрессий, ошибки и культ Сталина, в народе, особенно среди молодежи, появились иллюзии политических и духовных свобод. К сожалению, в Вильнюсском университете атмосфера была насквозь пронизана идеологией «борьбы с буржуазным национализмом». В конце 1957 г. началось преследование преподавателей кафедры литовской литературы, были изгнаны «подозрительные» преподаватели. Даже самые лучшие профессионалы стали читать свои лекции, умалчивая «идеологически нежелательные» факты и темы, студенты были вынуждены слушать курсы истории компартии СССР, атеизма, научного коммунизма, сдавать зачеты и экзамены по этим и прочим лженаукам. После первого курса Бучис стал редкий гостем на лекциях, не рискуя потерять стипендию или место в общежития, ибо это не полагалось коренным вильнюсцам. На третьем году вообще «бросил» университет и пошел работать на городские стройки (в Вильнюсе строил интернат для детей сирот на 450 мест), начал учеником, достиг четвёртой степени каменщика. Опыт на стройке позже отразился в романе «Враг твоих врагов» (1982). Вернуться в университет пришлось из-за полученного призыва в советскую армию. Сдав экзамены, вернулся осенью на тот же курс литуанистов.

Партийный контроль на филфаке ко времени окончания университета в 1962 г. ещё более усилился, по сравнению с 1957 годом. Бучис, как спасение от рутины, принял назначение ректората в сельскую школу обучать детей в соответствии с приобретенной дипломной специальностью «филолог и учитель литовского языка и литературы».

Научная специализация

Назначен учителем в восьмилетнюю школу Барткушкис (лит. Bartkuškis) преподавал с 1962 г. литовский язык и литературу, рисование, одно время даже математику (из-за нехватки учителей). В то же время писал и печатал в республиканской прессе стихи и критические статьи о литературе, издал первый сборник стихов «У звенящих камней»(1963), в котором заметны мотивы рабочих пригородов и жизни в деревне. В 1964 году получил приглашение от Института литовского языка и литературы поехать в Москву на поступление в аспирантуру Института Мировой литературы им. М.Горького. Юридических препятствий не было (два года педагогической работы по назначению отработаны), и в том же 1964 г. Бучис отправился в Москву, где в 1968 г. защитил диссертацию «Проблема романа в современной литовский литературе», получив степень кандидата филологических наук. В 1994 г. диссертация получила нострификацию Научного совета Академии наук Литвы с признанием общеевропейской степени доктора гуманитарных наук.

Три года научной специализации в отделе Теории литературы московского института Мировой литературы были важны не столько для обретения научной степени, сколько для выработки теоретического мышления и структурно-исторического подхода к литературным процессам. В то время в отделе теории литературы шла разработка нового академического трехтомника «Теория Литературы. Основные проблемы в историческом освещении», в котором литературные жанры и законы развития отдельных национальных литератур Европы рассматривались в своих оригинальных вариантах исторического становления. Уже были изданы первый том (1962; Образ, метод, характер) и второй (1964; Роды и жанры литературы), готовился к изданию третий том (1965; Стиль, произведение, литературное развитие). Авторы новой «Теории литературы» — молодые и полны энтузиазма ученые С. Г. Бочаров, В. В. Кожинов, П. В. Палиевский, В. Д. Сквозников, Г. Д. Гачев тогда ещё не имели всемирной известности, но еженедельные обсуждения рукописей на заседаниях отдела теории при участии двух-трех аспирантов становились воистину сократовскими пирами интеллектуальной мысли. Теоретические концепции в историческом аспекте были по-своему связаны с возрождением идей Михаила Бахтина (1895—1975), ибо именно тогда его тексты привозили в Москву В. В. Кожинов и С. Г. Бочаров, навещавшие ещё не реабилитированного ученого в его Саранской ссылке за участие «в заговоре против советского правительства». Так прибыли в Москву, по тогдашним словам взволнованного В. В. Кожинова, в старых чемоданах рукописи М.Бахтина, среди них и обе знаменитые книги о Рабле и Достоевском (второй вариант). Свершенный М.Бахтиным «коперниковский переворот» (термин С. Г. Бочаров) в литературоведении и поэтике прозы узаконивал самостоятельное и независимое бытие «Другого» голоса и, следовательно, многоголосие прозы, полифоническое соотношение самостоятельных голосов в романе. В диссертации и книге «Роман и современность» Бучис попытался применить идеи Бахтина насколько это было возможно на материале литовского романа советского периода (1940—1970). Позднее началось при участии французской исследовательницы литературы Юлии Кристевой постепенное распространение идей М.Бахтина по всему миру. Когда Бучис в 1985 г. гостил в США, в беседах с интеллектуалами литовской эмиграции сложилось впечатление, что М.Бахтин на тот момент имел статус «очень модного и влиятельного» теоретика литературы в научных кругах американских университетов.

Литературная деятельность

Солидный «багаж» теории литературы после возвращения (1967) в Литву мог оставаться только в форме «замороженного капитала». В то время литовские литературоведы, занимавшееся советским периодом, создавали академические коллективные труды о влиянии Великой Октябрьской революции и передовых идей Ленина на развитие литовской литературы XX века, в литературной критике наиболее выделялись статьи критического импрессионизма (В.Кубилюс) и школа требовательной эстетической и нравственной оценки современной литературы (А.Залаторюс). Бучис отказался от приглашения работать в Институте литовской литературы, хотя институт в своё время платил аспирантскую стипендию, и фактически избежал в годы существования Советского Союза службы в научных учреждениях с их плановыми тематическими заданиями, равно как не сделал никакой должностной политической карьеры.

Творческая работа на дому (1968—1998) время от времени прерывалась службой в редакциях разных литературных изданиях Союза писателей Литвы. Во многом рутинная работа литературного критика и обозревателя текущих литературных процессов, в которых обычно преобладает «идеологически правильная» посредственность, нередко саму литературную критику низводила до провинциального уровня. Если не сам критик, то завтрашний день неизбежно покроет пеплом забвения рутинные писания злободневных беллетристов и их обслуживающих литературных критиков. В буквальном смысле в пепел превратил свои книги литературных статей сам Бучис. К удивлению многих коллег, спустя годы, он рассказал в интервью, как в январе 1991 г., когда у здания парламента Литвы в ночных кострах люди жгли советские партбилеты, сгорели и его критические книжки. Аргументы были профессиональные и нравственные: в советской Литве все литовские историки, литературоведы и критики, чьи работы в то время печатались, хорошо знали основные табу, которые нельзя было нарушить. Никто не упоминал: что Литва была вынуждена сталинским правительством Москвы впустить в 1939 г. войска Красной армии на территорию независимой довоенной Литвы; что послевоенное народное сопротивление Литвы было подавлено советскими карательными отрядами лишь в начале 50-х годов; что в культурной жизни республики господствовала государственная предварительная цензура; что даже наиболее смелые литовские писатели пользовались так называемым Эзоповским языком, а самые покладистые нагло врали, искажая историю и слагая стихи по Кремлевским нотам. «Те, кто этого не делал, сидели в концлагерях или попросту не могли напечатать ни одной своей книги… Что там отдельные люди! Многочисленные институты с огромными штатами гуманитарных специалистов десятилетиями подлаживались под кремлевские директивы, постоянно фальсифицировали историю Литвы и её культуры, литературы, внедряя ложь во всю систему образования от начальных классов до выпускников высших школ. Но разве кто-нибудь нынче признался публично в этом? Или хотя бы извинился за ложь на протяжении десятилетий».

Помимо работ по литературной критике Бучис до обретения Литвою государственной независимости (1990 г.) издал четыре книги стихов и два романа. В беседе с писателем Р. Ванагасом заявил, что собирается повторно издать в независимой Литве свои стихи и романы, и «в них не нужно менять ни слова».

Научные идеи

После двадцатилетнего (от книги об Й.Авижюсе 1990 года) «книжного молчания в покаянии» Бучис издал (начиная с 2008 г.) три литературоведческих исследования, в которых обозначились новые методологические и культуроведческие концепции.

Сравнительное литературоведение по контрасту

Интерес к сравнительному литературоведению определился в годы аспирантуры. Наряду с теорией М.Бахтина о полифонии романа немалое влияние оказали идеи Г.Гачева, работавшего в те годы в отделе теории Института Мировой литературы. Уже тогда известный автор «Ускоренного развития литературы» (1964) начал создавать национальные модели народов мира. Вместе с аспирантами различных этнических групп Бучис принял участие в занятиях собранной Г.Гачевым факультативной группы. В дискуссиях выявлялись и обсуждались этнические особенности быта и мировосприятия казахов, литовцев, латышей, абхазов с целью осмыслить национальные особенности на глубинном уровне природы (тела, жилья, быта), души (национальный характер) и духа (язык, логика) в их единстве. Дальнейшие исследования Г.Гачева привели его к созданию так называемых национальных космосов (нынче издано более 15 томов, посвященных особенностям различных народов России, Америки, Индии, Англии, Франции, Германии, Италии , Польши, Болгарии, Грузии, Киргизии, Армении, Азербайджана, Эстонии, Казахстана, Литвы, еврейской и исламской цивилизаций). После аспирантуры Бучис долгое время (1975—1990) был единственным после академика К.Kорсакаса представителем литовских литературных критиков в редколлегии всесоюзного русскоязычного журнала «Дружба народов», на заседаниях которой ежегодно обсуждались наиболее яркие произведения, созданные в союзных и автономных республиках СССР. Интерес к проблемам национальных литератур усиливался многочисленными литературными знакомствами и связями, особенно с писателями Кавказа и Прибалтики, а также участием в писательских конференциях за рубежом. Поездки и выступления в Польше (1979, 1980), Югославии (1980; 1989 г. на съезде Пен-клуба в Словении), в Румынии (1981), в ГДР (1983 в связи с составлением и предисловием к сборнику литовских рассказов на немецком языке), в США (1985 г. для встречи с писателями литовской эмиграции), в Италии (1987 г. в составе делегации журнала «Дружба народов»), в Западной Германии (1990 г. в составе делегации писателей вместе с Ч.Айтматовым, Д.Гранином, отц. А.Менем, Н.Анастасьевым и др.) отразились в многочисленных литературных статьях. В 1962—2014 годах опубликовано не только на литовском языке, но и на русском (84), английском (4), немецком(4), испанском(6), польском (7), эстонском(2), латышском (7), армянском(3), болгарском (2), грузинском(1), французском(2) и японском (1) языках.

Долголетние близкое знакомство с писателями разных народов и произведениями различных национальных литератур неизбежно привело к необходимости выработать новую теоретическую точку зрения на изучение самобытности национальных литератур. Традиционная компаративистика обычно ограничивалась описанием международных писательских контактов, выявлением так называемых исторических и личных литературных связей, поиском литературных влияний, заимствований, схожих литературных движений, течений, творческих направлений и т. п. Традиционная методология, к сожалению, наиболее выявляла «схожесть и похожесть» литературных явлений в разных национальных литературах, что никак не способствовало выявлению самобытность отдельной национальной литературы, не раскрывало её историческую неповторимость и традиционную самобытность.

Структурное сравнение совершенно разных по историческому опыту литератур — армянской, грузинской, литовской, латышской и эстонский — привело к методологическому выводу, что традиционные «литературные связи» -всего лишь внешняя сторона «невидимых», внутренних типологических взаимодействий. Исследование схожих идеологических влияний на разные национальные литературы, скажем, на литературы стран послевоенного социалистического лагеря, на Прибалтийские литературы в 1945 — 54 годах, болгарскую и румынскую послевоенную прозу, продемонстрировало кризис традиционного сравнительного анализа по аналогии, так как в таких случаях ничего не выявляло за исключением констатации однообразия, обнаружения одних и тех же модных жанровых и стилистических стандартов во всех сравниваемых национальных литературах (например, панорамные послевоенные романы на манер эпопей Алексея Толстого по всей территории СССР и соцлагеря Восточной Европы). В конечном итоге Бучис стал выдвигать концепцию сравнительного литературоведения по контрасту, не только по аналогии.

Новую концепцию развивал в статьях о разных национальных литературах, пытаясь доказать, что в силу традиционного поиска аналогий в мировой литературе часто остаются незамеченными и недооцененными самые яркие и оригинальные произведения национальных литератур, например, литовский поэт конца XVIII века Кристионас Донелайтис или талантливейший хорватский писатель XX века Мирослав Крлежа. Не мало подобных примеров выявилось в литературных беседах с писателями и литературоведами разных стран, с латышским литературоведом Х.Хиршом (Harijs Hiršs — Даугава, 1979, № 11), с грузинский поэтом, прозаиком, литературоведом Тамазом Чиладзе(«Литература и искусство», 1987, 29 августа), с польским поэтом и литературным критиком Богданом Дроздовским (Bogdan Drozdovski — «Литература и искусство», 1987, январь 13), с грузинским литературоведов Гурамом Асатиани, по инициативе которого в Грузии не один год проходили литературоведческие семинары по грузинской литературе с участием грузинских, русских, украинских, литовских критиков и писателей. Теоретические основы и возможности сравнительного литературоведения по контрасту Бучис излагал в различных аспектах в специальных теоретических статьях, весьма широкий интерес вызвала статья «Национальная самобытность и мировой контекст», переведенная на несколько языков.

Критика концепции

Попытки применить сравнительный анализ по контрасту в монографии «Роман и современность» (1973; на русском яз. 1977)вызвали скептические отзывы отдельных критиков. Речь шла о сравнительном анализе одной и той же жизненной ситуации суицида (выбор самоубийства, как ответ на потерявшее смысл существование)в совершенно разных по своему художественному строю произведениях — в известном романе Ф.Kaфки «Процесс» и романе литовского писателя Й.Авижюса «Деревня на перепутье». В Литве А.Залаторюс, литературный критик с тонким эстетическим вкусом, отметил неоправданную искусственность сравнительного анализа столь различных произведений. В московской печати Евгения Книпович, известный критик и знаток немецкой литературы, частично согласился с тем, что представленное автором монографии «сопоставление по контрастности» литовкой литературы с литературой Западной Европы, по её словам, «с нереалистическим буржуазным искусством (Джойс, Кафка, Камю, Сартр) имеет свои описанные исследователем конфигурации», хотя тут же добавила: « Но я думаю, что ещё более важно в решении эстетических вопросов социалистического реализма, в решении основных идейно-художественных задач — „сопоставление по родству“ во всех литературах Советского Союза, в литературах стран социалистического содружества и прогрессивной, революционной литературе всего мира».

«Центр» и «Периферия» в историческом повествовании

В 2008 г. изданная книга «Варвары vice versa классики» (то есть — варвары наоборот классики) снабжена подзаголовком «Центр и Периферия в стратегиях писателей», определяющим семантическую структуру исследования. В книге представлены не просто 33 очерки о литовских писателях разных эпох, «перед нами, по словам обозревателя, целостное, с большим размахом написанное авторское исследование, похожее на монографию, а ещё больше — историю литературы одного народа». В литовской истории выделены три периода государственной независимости, когда в Литве правили литовцы независимо от политики соседних государств, и тогда жизнь народа зависела от исторических литовских центров власти в Кернаве и Вильнюсе (1251—1386 г.), после того — Каунасе (1918—1940) и снова в Вильнюсе (с 1990 до 2004). Во всех остальные периоды истории Литовское государство более-менее зависело от чужестранных геополитических центров власти, от разного рода договоров и уний с Польшей (1386—1795), от власти царской Российской империи (1795—1918), от московских властей Советского Союза (1940—1990) или от государственных органов Европейского Союза (с 2004 г.), а соответственно — от иностранных центров власти в Кракове и Варшаве (1386 −1795), в Санкт-Петербурге (1795—1918), Москве (1940—1990), в Брюсселе и в Вашингтоне (после 2004).

В книге проанализированы различные геополитические интересы национальных и иностранных центров власти, соответственно — различные исторические вызовы литовскому народу. С другой стороны, автором рассмотрены 33 индивидуальные творческие стратегии литовских писателей, которые по своему на протяжении семи с половиной веков отвечали на вызовы истории, выбирая свою собственную жизненную стратегию индивидуального поведения, создавая свой художественный мир, осмысляя судьбу родины и свою визию человеческого предназначения.

Полипарадигмическое исследование культурных конфликтов

В 2009 г. появляется книга «Древнейшая литовская литература в эпоху короля Миндаугаса», в которой анализ острейших культурных конфликтов при столкновении в Литве XIII века коренного язычества и распространяющегося из соседних стран христианства основан на ранее накопленном опыте анализа постоянных взаимодействий «центра» и «периферии». Само язычество и христианство в книге воспринимаются и исследуются как совершенно самостоятельные историко-культурные парадигмы, как две цивилизации, как две системы мышления и ценностей, каждая из которых самодостаточна и полноценна в общечеловеческом бытии. Подзаголовок книги «Полипарадигмическое исследование культурных конфликтов средневековая» указывает и предмет, и метод исследования. Литва в XIII веке находилась в уникальной ситуации, когда перед народом и государством открывались три пути. Запад сулил латинское католичество, Восток — греческое православие, а веками испытанная традиция — отечественное язычество. Острота конфликта расколола даже семью короля Миндаугаса: старший сын Вайшвилкас избрал греческое православие, отец принял в 1253 г. христианство по латинскому католическому обычаю, однако в 1261 г. вновь вернулся к язычеству. Судьбы литовской культуры и литературы в XIII веке очутились, таким образом, в центре многих культурных и религиозных конфликтов. По мнению автора, их анализ бесперспективен в пределах какой-либо одной культурной или религиозной парадигмы, например, католической или православной, или языческой. В каждом случае исследование зайдет в тупик, когда избранная нами парадигма (например, католическая) позволит нам лишь отрицать или умалять значение любой другой парадигмы (например, православной или языческой, воплощающей политеизм). Традиционный компаративизм, таким образом, обретает новое направление полипарадигмического исследования, не отдавая предпочтения ни одному из контрастно сопоставленных явлений. История позднего средневековья в Литве сама продемонстрировала высшую степень гуманистической толерантности, кода даже на исконно этнической территории Литвы строились православные церкви, католические костелы, мусульманские мечети, иудейские синагоги, почитались языческие рощи до начала XV в., то есть — до первой унии с католической Польшей. В истории культуры Литвы, к сожалению, до сих пор господствует традиционный монопарадигмический метод исследования, продолжающий линию польской историографии XIX—XX веков.

История литовской литературы до сих пор начиналась концом XIV — началом XV в.в. Бучис открыл для неё XIII в., разыскав и обнародовав в изданной в 2012 г. «Истории и хрестоматии древнейшей литовской литературы» 13 текстов на старославянском и церковно-славянском языках. Большинство из них — сакральные и никогда не были представлены в контексте литовской культуры, среди них — агиографическое житие сына короля Миндаугаса, основавшего в середине XIII в. один из древнейших монастырей греческого обряда на берегу Немана вблизи Новогродка, а также — сакральные тексты, посвященные забытым или вовсе неизвестным в современной Литве православным святым св. Харитине Литовской († 1281) и св. Довманту Тимофею († 1299), бежавшим из Литвы с первой в истории страны волною политической эмиграции после убийства короля Миндаугаса(1263 г). По мнению автора, забвение первых христианских святых литовского происхождения кроет в себе глубинные конфликты средневековья, когда святые, признанные Восточной Церковью, не признавались на Западе, и наоборот — христианские святые, канонизированные Западной Церковью, не признавались и не поминались в Византийской империи и православных славянских странах — в Болгарии, Сербии, на Руси.

Критика концепции

По мнению известного литературоведа В.Дауёти́те (лит. Viktorija Daujotytė-Pakerienė, род. 1945), «здесь появляется очень важная интрига в книге А.Бучиса: конфликты возникли и возникают из-за того, что мир от средневековья, да и раньше, не договорился и не договаривается в силу различных подходов, из-за стремления к единственной истине. Позиция автора исследования, проверявшаяся и обсуждавшаяся, кажется приемлемой: „истинная сакральная основа по своей природе не монопарадгмическая“; сакральная природа кроется глубже, нежели достигает догмат монопарадигмы (стр. 155). Но позиции сильных „власть имущих“ подавляют иные позиции, другие парадигмы. Не один летописный текст свидетельствует убежденность, что все то, что находится за пределом христианской веры, это мир еретиков (стp. 156). Положительно говориться о труде Владимира Пашуто „Становление Литовского государства“» (1959); ибо он, научно-обоснованный, позволяет увидеть, сколько неправды было написано о начале государственности Литвы. Автор напоминает и о труде Эдварда Саида «Ориентализм» (1978); можно ожидать труда, который, по словам А.Бучиса, последовательно и глубоко раскроет длительную историю создания отрицательного образа язычества Прибалтийских стран и древней Литвы" (стр. 147). Там, где правильным считается одна парадигма, там до её пределов и сужают мир. Принципиальная установка А.Бучиса: человеческий мир (миры) полипарадигматичен; таков он является сегодня, таким он был в средневековье. Компаративистика, как гуманистическая стратегия, обязана изучать не схожести, а различия, восходящие из того же фундамента".

Библиография

• Prie skambančių plytų. Eilėraščių rinkinys. — Vilnius, 1963 m.
• Aukštupiai: eilėraščiai. — Vilnius: Vaga, 1967 m.
• Romanas ir dabartis: lietuvių tarybinio romano raida iki 1970 m., žanro problemos. — Vilnius: Vaga, 1977 m.
• Antiakimirka: eilėraščiai. — Vilnius: Vaga, 1977 m.
• Literatūros atvaizdai. — Vilnius: Vaga, 1979 m.
• Tik priešas tavo priešams: romanas. — Vilnius: Vaga, 1982 m. (На русском яз. «Враг твоих врагов». Перевод с литовского: Георгий Ефремов. — Москва, изд-во СП, 1985; на латышском яз. Перевод с литовского Дайна Авотиня (Daina Avotiņa) — Riga, Liesma, 1986; на армянском языке. Перевод с литовскщго яз. ю Бахчиняна. — Ереван, 2004).
• Literatūros savimonė: nacionalinis aspektas. — Vilnius: Vaga, 1985 m.
• Šventė be stabo: 100 eilėraščių. — Vilnius: Vaga, 1987 m.
• Tremtis: romanas. — Vilnius: Vaga, 1987 m.
• Jonas Avyžius: apybraiža. — Kaunas: Šviesa, 1990 m.
• 1990 m. suomių kalba Helsinkyje išleistoje knygoje apie trijų Pabaltijo tautų literatūras parašytas skyrius apie lietuvių literatūrą Lietuvių literatūros paradoksai (vėliau išversta ir paskelbta angliškai žurnale Vilnius (1997, nr. 6) ir švedų kalba Švedijos literatūriniame leidinyje Ariel (1998,nr. 5-6).
• 1995 m. kartu su tėvu Anicetu Bučiu, lietuvių išeivijos poetu, dramaturgu ir publicistu, sudarė ir Lietuvoje išleido iliustruotą metraštį "Bradfordo lietuvių veikla Didžiojoje Britanijoje.1972-1995), Vilnius, Leidykla Litfondas.
• 2000 m. sudarė, parengė spaudai ir Vilniuje išleido dvi JAV gyvenusio lietuvių išeivio Juozo Rudzevičiaus (1909—2001) memuarų knygas «Kai laisvė švito.1914-1918. Žmonių mentalitetas» ir «Ten gimė, augo dr. Jonas Basanavičius». — Vilnius, Leidykla Petro ofsetas.
• Barbarai vice versa klasikai: centras ir periferija rašytojo strategijose: studijinis straipsnių rinkinys. — Vilnius: Lietuvos rašytojų sąjungos leidykla, 2008 m.
• Literatūrologinė studija «Seniausioji lietuvių literatūra. Mindaugo epocha (Poliparadigminė viduramžių kultūrinių konfliktų analizė)». — Vilnius: Lietuvos rašytojų sąjungos leidykla, 2009.
• Literatūros istorijos monografija «Seniausios lietuvių literatūros istorija ir chrestomatija». — Vilnius, leidykla Versus aureus, 2012. Сокращенный вариант на литовск. яз. : slaptai.lt/index.php/bucio-knyga/129-algimanto-bucio-knyga.html
• История при свете письменности. Культурные конфликты средневековья: три литовских эпизода. Перевод с литовского: Георгий Ефремов. — Москва, изд-во Пробел, 2013. Galima skaityti elektroninio varianto skyrius: Альгимантас БУЧИС. Житие богоизбранного Войшелка. Первое литовское письменное литературное произведение. Главы из книги. Перевод Георгия Ефремова: magazines.russ.ru/druzhba/2012/5/b15-pr.html

Отрывок, характеризующий Бучис, Альгимантас

Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера.
– А обо мне что говорить? – сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. – Что я такое? Je suis un batard [Я незаконный сын!] – И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. – Sans nom, sans fortune… [Без имени, без состояния…] И что ж, право… – Но он не сказал, что право . – Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами.
Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, всё таки выражалось сознание своего превосходства.
– Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это всё равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и всё…
– Que voulez vous, mon cher, – сказал Пьер, пожимая плечами, – les femmes, mon cher, les femmes! [Что вы хотите, дорогой мой, женщины, дорогой мой, женщины!]
– Не понимаю, – отвечал Андрей. – Les femmes comme il faut, [Порядочные женщины,] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [женщины Курагина, женщины и вино,] не понимаю!
Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея.
– Знаете что, – сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, – серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду.
– Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить?
– Честное слово!


Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера.
«Хорошо бы было поехать к Курагину», подумал он.
Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова – такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину.
Подъехав к крыльцу большого дома у конно гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик.
Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя.
Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого.
– Держу за Стивенса сто! – кричал один.
– Смотри не поддерживать! – кричал другой.
– Я за Долохова! – кричал третий. – Разними, Курагин.
– Ну, бросьте Мишку, тут пари.
– Одним духом, иначе проиграно, – кричал четвертый.
– Яков, давай бутылку, Яков! – кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. – Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, – обратился он к Пьеру.
Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: «Иди сюда – разойми пари!» Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретёр, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя.
– Ничего не понимаю. В чем дело?
– Стойте, он не пьян. Дай бутылку, – сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьеру.
– Прежде всего пей.
Пьер стал пить стакан за стаканом, исподлобья оглядывая пьяных гостей, которые опять столпились у окна, и прислушиваясь к их говору. Анатоль наливал ему вино и рассказывал, что Долохов держит пари с англичанином Стивенсом, моряком, бывшим тут, в том, что он, Долохов, выпьет бутылку рому, сидя на окне третьего этажа с опущенными наружу ногами.
– Ну, пей же всю! – сказал Анатоль, подавая последний стакан Пьеру, – а то не пущу!
– Нет, не хочу, – сказал Пьер, отталкивая Анатоля, и подошел к окну.
Долохов держал за руку англичанина и ясно, отчетливо выговаривал условия пари, обращаясь преимущественно к Анатолю и Пьеру.
Долохов был человек среднего роста, курчавый и с светлыми, голубыми глазами. Ему было лет двадцать пять. Он не носил усов, как и все пехотные офицеры, и рот его, самая поразительная черта его лица, был весь виден. Линии этого рта были замечательно тонко изогнуты. В средине верхняя губа энергически опускалась на крепкую нижнюю острым клином, и в углах образовывалось постоянно что то вроде двух улыбок, по одной с каждой стороны; и всё вместе, а особенно в соединении с твердым, наглым, умным взглядом, составляло впечатление такое, что нельзя было не заметить этого лица. Долохов был небогатый человек, без всяких связей. И несмотря на то, что Анатоль проживал десятки тысяч, Долохов жил с ним и успел себя поставить так, что Анатоль и все знавшие их уважали Долохова больше, чем Анатоля. Долохов играл во все игры и почти всегда выигрывал. Сколько бы он ни пил, он никогда не терял ясности головы. И Курагин, и Долохов в то время были знаменитостями в мире повес и кутил Петербурга.
Бутылка рому была принесена; раму, не пускавшую сесть на наружный откос окна, выламывали два лакея, видимо торопившиеся и робевшие от советов и криков окружавших господ.
Анатоль с своим победительным видом подошел к окну. Ему хотелось сломать что нибудь. Он оттолкнул лакеев и потянул раму, но рама не сдавалась. Он разбил стекло.
– Ну ка ты, силач, – обратился он к Пьеру.
Пьер взялся за перекладины, потянул и с треском выворотип дубовую раму.
– Всю вон, а то подумают, что я держусь, – сказал Долохов.
– Англичанин хвастает… а?… хорошо?… – говорил Анатоль.
– Хорошо, – сказал Пьер, глядя на Долохова, который, взяв в руки бутылку рома, подходил к окну, из которого виднелся свет неба и сливавшихся на нем утренней и вечерней зари.
Долохов с бутылкой рома в руке вскочил на окно. «Слушать!»
крикнул он, стоя на подоконнике и обращаясь в комнату. Все замолчали.
– Я держу пари (он говорил по французски, чтоб его понял англичанин, и говорил не слишком хорошо на этом языке). Держу пари на пятьдесят империалов, хотите на сто? – прибавил он, обращаясь к англичанину.
– Нет, пятьдесят, – сказал англичанин.
– Хорошо, на пятьдесят империалов, – что я выпью бутылку рома всю, не отнимая ото рта, выпью, сидя за окном, вот на этом месте (он нагнулся и показал покатый выступ стены за окном) и не держась ни за что… Так?…
– Очень хорошо, – сказал англичанин.
Анатоль повернулся к англичанину и, взяв его за пуговицу фрака и сверху глядя на него (англичанин был мал ростом), начал по английски повторять ему условия пари.
– Постой! – закричал Долохов, стуча бутылкой по окну, чтоб обратить на себя внимание. – Постой, Курагин; слушайте. Если кто сделает то же, то я плачу сто империалов. Понимаете?
Англичанин кивнул головой, не давая никак разуметь, намерен ли он или нет принять это новое пари. Анатоль не отпускал англичанина и, несмотря на то что тот, кивая, давал знать что он всё понял, Анатоль переводил ему слова Долохова по английски. Молодой худощавый мальчик, лейб гусар, проигравшийся в этот вечер, взлез на окно, высунулся и посмотрел вниз.
– У!… у!… у!… – проговорил он, глядя за окно на камень тротуара.
– Смирно! – закричал Долохов и сдернул с окна офицера, который, запутавшись шпорами, неловко спрыгнул в комнату.
Поставив бутылку на подоконник, чтобы было удобно достать ее, Долохов осторожно и тихо полез в окно. Спустив ноги и расперевшись обеими руками в края окна, он примерился, уселся, опустил руки, подвинулся направо, налево и достал бутылку. Анатоль принес две свечки и поставил их на подоконник, хотя было уже совсем светло. Спина Долохова в белой рубашке и курчавая голова его были освещены с обеих сторон. Все столпились у окна. Англичанин стоял впереди. Пьер улыбался и ничего не говорил. Один из присутствующих, постарше других, с испуганным и сердитым лицом, вдруг продвинулся вперед и хотел схватить Долохова за рубашку.
– Господа, это глупости; он убьется до смерти, – сказал этот более благоразумный человек.
Анатоль остановил его:
– Не трогай, ты его испугаешь, он убьется. А?… Что тогда?… А?…
Долохов обернулся, поправляясь и опять расперевшись руками.
– Ежели кто ко мне еще будет соваться, – сказал он, редко пропуская слова сквозь стиснутые и тонкие губы, – я того сейчас спущу вот сюда. Ну!…
Сказав «ну»!, он повернулся опять, отпустил руки, взял бутылку и поднес ко рту, закинул назад голову и вскинул кверху свободную руку для перевеса. Один из лакеев, начавший подбирать стекла, остановился в согнутом положении, не спуская глаз с окна и спины Долохова. Анатоль стоял прямо, разинув глаза. Англичанин, выпятив вперед губы, смотрел сбоку. Тот, который останавливал, убежал в угол комнаты и лег на диван лицом к стене. Пьер закрыл лицо, и слабая улыбка, забывшись, осталась на его лице, хоть оно теперь выражало ужас и страх. Все молчали. Пьер отнял от глаз руки: Долохов сидел всё в том же положении, только голова загнулась назад, так что курчавые волосы затылка прикасались к воротнику рубахи, и рука с бутылкой поднималась всё выше и выше, содрогаясь и делая усилие. Бутылка видимо опорожнялась и с тем вместе поднималась, загибая голову. «Что же это так долго?» подумал Пьер. Ему казалось, что прошло больше получаса. Вдруг Долохов сделал движение назад спиной, и рука его нервически задрожала; этого содрогания было достаточно, чтобы сдвинуть всё тело, сидевшее на покатом откосе. Он сдвинулся весь, и еще сильнее задрожали, делая усилие, рука и голова его. Одна рука поднялась, чтобы схватиться за подоконник, но опять опустилась. Пьер опять закрыл глаза и сказал себе, что никогда уж не откроет их. Вдруг он почувствовал, что всё вокруг зашевелилось. Он взглянул: Долохов стоял на подоконнике, лицо его было бледно и весело.
– Пуста!
Он кинул бутылку англичанину, который ловко поймал ее. Долохов спрыгнул с окна. От него сильно пахло ромом.
– Отлично! Молодцом! Вот так пари! Чорт вас возьми совсем! – кричали с разных сторон.
Англичанин, достав кошелек, отсчитывал деньги. Долохов хмурился и молчал. Пьер вскочил на окно.
Господа! Кто хочет со мною пари? Я то же сделаю, – вдруг крикнул он. – И пари не нужно, вот что. Вели дать бутылку. Я сделаю… вели дать.
– Пускай, пускай! – сказал Долохов, улыбаясь.
– Что ты? с ума сошел? Кто тебя пустит? У тебя и на лестнице голова кружится, – заговорили с разных сторон.
– Я выпью, давай бутылку рому! – закричал Пьер, решительным и пьяным жестом ударяя по столу, и полез в окно.
Его схватили за руки; но он был так силен, что далеко оттолкнул того, кто приблизился к нему.
– Нет, его так не уломаешь ни за что, – говорил Анатоль, – постойте, я его обману. Послушай, я с тобой держу пари, но завтра, а теперь мы все едем к***.
– Едем, – закричал Пьер, – едем!… И Мишку с собой берем…
И он ухватил медведя, и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате.


Князь Василий исполнил обещание, данное на вечере у Анны Павловны княгине Друбецкой, просившей его о своем единственном сыне Борисе. О нем было доложено государю, и, не в пример другим, он был переведен в гвардию Семеновского полка прапорщиком. Но адъютантом или состоящим при Кутузове Борис так и не был назначен, несмотря на все хлопоты и происки Анны Михайловны. Вскоре после вечера Анны Павловны Анна Михайловна вернулась в Москву, прямо к своим богатым родственникам Ростовым, у которых она стояла в Москве и у которых с детства воспитывался и годами живал ее обожаемый Боренька, только что произведенный в армейские и тотчас же переведенный в гвардейские прапорщики. Гвардия уже вышла из Петербурга 10 го августа, и сын, оставшийся для обмундирования в Москве, должен был догнать ее по дороге в Радзивилов.
У Ростовых были именинницы Натальи, мать и меньшая дочь. С утра, не переставая, подъезжали и отъезжали цуги, подвозившие поздравителей к большому, всей Москве известному дому графини Ростовой на Поварской. Графиня с красивой старшею дочерью и гостями, не перестававшими сменять один другого, сидели в гостиной.
Графиня была женщина с восточным типом худого лица, лет сорока пяти, видимо изнуренная детьми, которых у ней было двенадцать человек. Медлительность ее движений и говора, происходившая от слабости сил, придавала ей значительный вид, внушавший уважение. Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, как домашний человек, сидела тут же, помогая в деле принимания и занимания разговором гостей. Молодежь была в задних комнатах, не находя нужным участвовать в приеме визитов. Граф встречал и провожал гостей, приглашая всех к обеду.
«Очень, очень вам благодарен, ma chere или mon cher [моя дорогая или мой дорогой] (ma сherе или mon cher он говорил всем без исключения, без малейших оттенков как выше, так и ниже его стоявшим людям) за себя и за дорогих именинниц. Смотрите же, приезжайте обедать. Вы меня обидите, mon cher. Душевно прошу вас от всего семейства, ma chere». Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: «Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб всё было хорошо. Так, так, – говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. – Главное – сервировка. То то…» И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную.
– Марья Львовна Карагина с дочерью! – басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной.
Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа.
– Замучили меня эти визиты, – сказала она. – Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, – сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: «ну, уж добивайте!»
Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную.
«Chere comtesse, il y a si longtemps… elle a ete alitee la pauvre enfant… au bal des Razoumowsky… et la comtesse Apraksine… j'ai ete si heureuse…» [Дорогая графиня, как давно… она должна была пролежать в постеле, бедное дитя… на балу у Разумовских… и графиня Апраксина… была так счастлива…] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: «Je suis bien charmee; la sante de maman… et la comtesse Apraksine» [Я в восхищении; здоровье мамы… и графиня Апраксина] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени – о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер.
– Я очень жалею бедного графа, – проговорила гостья, – здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет!
– Что такое? – спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого.
– Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, – проговорила гостья, – этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда.
– Скажите! – сказала графиня.
– Он дурно выбирал свои знакомства, – вмешалась княгиня Анна Михайловна. – Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина – того отец как то замял. Но выслали таки из Петербурга.
– Да что, бишь, они сделали? – спросила графиня.
– Это совершенные разбойники, особенно Долохов, – говорила гостья. – Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем.
– Хороша, ma chere, фигура квартального, – закричал граф, помирая со смеху.
– Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф?
Но дамы невольно смеялись и сами.
– Насилу спасли этого несчастного, – продолжала гостья. – И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! – прибавила она. – А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот всё воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери.
– Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? – спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. – Ведь у него только незаконные дети. Кажется… и Пьер незаконный.
Гостья махнула рукой.
– У него их двадцать незаконных, я думаю.
Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств.
– Вот в чем дело, – сказала она значительно и тоже полушопотом. – Репутация графа Кирилла Владимировича известна… Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был.
– Как старик был хорош, – сказала графиня, – еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала.
– Теперь очень переменился, – сказала Анна Михайловна. – Так я хотела сказать, – продолжала она, – по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю… так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, – прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения.
– Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, – сказала гостья.
– Да, но, entre nous, [между нами,] – сказала княгиня, – это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох.
– Однако, ma chere, это славная штука, – сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. – Хороша фигура была у квартального, я воображаю.
И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим всё его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. – Так, пожалуйста же, обедать к нам, – сказал он.


Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки.
– А, вот она! – смеясь закричал он. – Именинница! Ma chere, именинница!
– Ma chere, il y a un temps pour tout, [Милая, на все есть время,] – сказала графиня, притворяясь строгою. – Ты ее все балуешь, Elie, – прибавила она мужу.
– Bonjour, ma chere, je vous felicite, [Здравствуйте, моя милая, поздравляю вас,] – сказала гостья. – Quelle delicuse enfant! [Какое прелестное дитя!] – прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из под юбочки.
– Видите?… Кукла… Мими… Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей всё смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись.
– Ну, поди, поди с своим уродом! – сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. – Это моя меньшая, – обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое нибудь участие.
– Скажите, моя милая, – сказала она, обращаясь к Наташе, – как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью.
Между тем всё это молодое поколение: Борис – офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай – студент, старший сын графа, Соня – пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша – меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [о графине Апраксиной.] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха.
Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность.
Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся.
– Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? – .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери.
– Да, поди, поди, вели приготовить, – сказала она, уливаясь.
Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.


Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи барышни, в гостиной остались Николай и Соня племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [двоюродного брата] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной.
– Да, ma chere, – сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. – Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chere. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба то? – сказал граф вопросительно.
– Да ведь война, говорят, объявлена, – сказала гостья.
– Давно говорят, – сказал граф. – Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chere, вот дружба то! – повторил он. – Он идет в гусары.
Гостья, не зная, что сказать, покачала головой.
– Совсем не из дружбы, – отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. – Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе.
Он оглянулся на кузину и на гостью барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения.
– Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? – сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
– Я уж вам говорил, папенька, – сказал сын, – что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, – говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью барышню.
Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру.
– Ну, ну, хорошо! – сказал старый граф, – всё горячится. Всё Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, – прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи.
Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову:
– Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, – сказала она, нежно улыбаясь ему.
Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. – В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Всё оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню.
– Как секреты то этой всей молодежи шиты белыми нитками! – сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. – Cousinage dangereux voisinage, [Бедовое дело – двоюродные братцы и сестрицы,] – прибавила она.
– Да, – сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. – Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Всё боишься, всё боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков.
– Всё от воспитания зависит, – сказала гостья.
– Да, ваша правда, – продолжала графиня. – До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, – говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. – Я знаю, что я всегда буду первою confidente [поверенной] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё не так, как эти петербургские господа.
– Да, славные, славные ребята, – подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что всё находил славным. – Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chere!