Бушманов, Николай Степанович

Николай Степанович Бушманов
Дата рождения	3 декабря 1901(1901-12-03)
Место рождения	с. Ольховское Озеро, Ольховская волость, Шадринский уезд, Пермская губерния, Российская империя (ныне Шадринский район, Курганская область)
Дата смерти	11 июня 1977(1977-06-11) (75 лет)
Место смерти	Москва, РСФСР, СССР
Принадлежность	РСФСР РСФСР → СССР СССР
Годы службы	1918—1941
Звание	Полковник
Сражения/войны	Гражданская война в России Советско-финская война Великая Отечественная война
Награды и премии
В отставке	персональный пенсионер Министерства обороны СССР

Никола́й Степа́нович Бушма́нов (3 декабря 1901, село Ольховское Озеро, ныне Курганская область  — 11 июня 1977, Москва) — советский офицер, полковник, руководитель подпольной антинацистской организации в «Третьем Рейхе».

Биография

Николай Бушманов родился 3 декабря 1901 в селе Ольховское Озеро Ольховской волости Шадринского уезда Пермской губернии (ныне деревня находится в Зеленоборском сельсовете Шадринского района Курганской области).

В 1912 году окончил церковно-приходскую школу.

18 февраля 1918 года добровольно вступил в РККА. С февраля по май 1918 года служил в военном комиссариате Шадринска старшиной, затем до июня 1918 года — военным комиссаром. В 1918 году Бушманов вступил в РКП(б).

С июня 1918 до 1920 года — командир взвода в отдельном Челябинском отряде, в 5-й Уральской и 21-й стрелковых дивизиях. В феврале-марте 1920 года — политрук конной разведки 195-го стрелкового полка. В марте-июле 1920 года — делопроизводитель на курсах стрелковой подготовки Приуральского военного округа. С июля 1920 до января 1921 года — командир взвода в 95-м Кубанском кавалерийском полку, затем в течение полугода — курсант дивизионной школы 16-й кавалерийской дивизии. Активный участник боевых действиях против войск Колчака и Врангеля. Трижды ранен, в том числе два раза — тяжело, дважды контужен.

С июня 1921 до весны 1922 года — командир взвода. С марта 1922 до января 1923 года — курсант кавалерийского отделения дивизионной школы 2-й кавалерийской дивизии, по окончании 2 месяца служил в штабе Сибирского военного округа. С марта 1923 по февраль 1924 года — командир взвода в отдельном кавалерийском эскадроне 21-й Пермской стрелковой дивизии; с февраля по июль — помощник командира эскадрона, с июля — командир разведвзвода в 61-й полку дивизии. В 1924 года исключён из партии в связи с судимостью.

В сентябре 1926 года зачислен слушателем на кавалерийское отделение Киевской объединённой военной школы, окончил её летом 1928 года, с августа начал службу командиром взвода в 85-м кавалерийском полку. С июля 1929 по ноябрь 1930 года временно командовал эскадроном в полку. С ноября 1930 по июнь 1931 года — командир и после вторичного вступления в ВКП(б) — политрук эскадрона, затем до ноября — временный начальник школы конно-механического состава. В ноябре 1931 года Бушманов был назначен начальником полковой школы.

В апреле 1933 года был зачислен на Специальный факультет Военной академии имени Фрунзе. 30 декабря 1935 года ему было присвоено воинское звание «старший лейтенант». По окончании учёбы в сентябре 1936 года он оставлен временно в Академии для дальнейшей службы начальником учебной части Восточного факультета, ему было присвоено воинское звание «капитан». По окончании адъюнктуры в апреле 1937 года Бушманов стал преподавателем тактики. С конца 1937 года — старший преподаватель тактики специального факультета Академии в звании майора. Готовился к нелегальной разведывательной работе в Японии. 31 декабря 1938 года Бушманову было присвоено воинское звание «полковник», в 1939 году он был награждён орденом Красной Звезды. С октября 1938 по январь 1941 года Бушманов был исполняющим должность начальника кафедры Истории гражданской войны, с января 1941 года — начальник кафедры, кандидат военных наук. Владел четырьмя языками. Бушманов участвовал в советско-финской войне.

2 июля 1941 года полковник Бушманов был назначен начальником штаба 7-й стрелковой дивизии, затем был переведён на должность начальника оперативного отдела штаба 32-й армии Резервного фронта. С сентября 1941 года — начальник штаба 32-й армии. В октябре 1941 года эта армия попала в окружение около Вязьмы. Бушманов был взят в плен немецким патрулём 22 октября 1941 года в деревне Бочкино. Он содержался в Вязьме в городском лагере военнопленных (Dulag № 184) с 22 октября по 16 декабря 1941 года, затем в Смоленском лагере военнопленных, где пробыл до 8 февраля 1942 года, затем содержался в шталаге 3 В в Фюрстенберге до 8 мая 1942 года.

Немцам стало известно, что Бушманов готовился для работы в разведке, он был заключен в тюрьму Моабит в Берлине, где с помощью уговоров, угроз и пыток от него добивались сотрудничества. В конце концов Бушманов сделал вид, что готов к сотрудничеству и был направлен на курсы пропагандистов в Вульхайде, где преподавал в течение 1942 года. После организации Дабендорфской школы РОА («восточный отдел пропаганды особого назначения») в феврале 1943 года вместе с большой группой курсантов и преподавателей Вульхайде перешёл на работу в неё и с марта 1943 года занимал должность помощника начальника этой школы по строевой части.

Ещё в лагере Вульхайде Бушманов создал подпольную антинацистскую организацию. К лету 1943 года после установления контактов с советскими военнопленными и «остарбайтерами» она превратилась в разветвленную интернациональную подпольную организацию под названием «Берлинский комитет ВКП(б)», развернувшую активную работу по всей Германии. Организация осуществляла саботаж и диверсии на немецких заводах. В частности, с организацией Бушманова был связан Муса Джалиль, числившийся в легионе «Идель-Урал», а также сын работавшего в Германии советского биолога Н. В. Тимофеева-Ресовского Дмитрий (оба были арестованы гестапо и погибли).

В августе 1943 года связному Бушманова капитану РОА Алексею Богунову (он же Вальтер Краубнер, «Дедушка») удалось установить в Минске связь с советской разведгруппой майора Казанцева. Но ещё раньше о подпольной организации Бушманова стало известно гестапо и 30 июня 1943 года он был арестован. Сначала содержался в берлинской тюрьме Моабит, а 3 ноября 1943 года в статусе «смертника» был переведен в концлагерь Заксенхаузен. Там Бушманов помог пленному лётчику Михаилу Девятаеву сменить статус «смертника» на «штрафника», благодаря чему Девятаев был направлен в Пенемюнде, откуда совершил дерзкий побег на угнанном бомбардировщике.

Избежал казни благодаря помилованию в связи с рождением ребёнка у Геббельса. Перед освобождением Заксенхаузена советскими войсками был отправлен в «марш смерти» к побережью Балтийского моря в апреле 1945 года и был освобожден американскими войсками. Бушманов с 4 по 23 мая проходил спецпроверку и 29 июля 1945 года был осужден к 10 годам лагерей. Был освобождён из заключения 5 декабря 1954 года и до 25 октября 1955 года находился в ссылке.

Был реабилитирован определением Военного трибунала Московского военного округа от 1 сентября 1958 года. Являлся персональным пенсионером Министерства обороны СССР. За борьбу с басмачами Николай Степанович был награждён орденом Красной Звезды, которую ему вручили в 1967 году.

В 1960-е годы жил на станции Юшала (ныне в Тугулымском городском округе Свердловской области), затем в Москве, где и умер 11 июня 1977 года. Его кремировали и урну с прахом поместили в колумбарии на территории Донского монастыря, там же, где урна с прахом его жены Ольги Николаевны. Урна с прахом Н. С. Бушманова покоится в 19 колумбарии (открытом) нового Донского кладбища, в 7 секции, в 5 ряду.

Литература

• Александров К. М. К истории Дабендорфской школы РОА // Русские солдаты Вермахта. Герои или предатели. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. — С. 161—167. — 752 с. — (Досье III рейха). — 5000 экз. — ISBN 5-699-10899-8.

Ссылки

• [alter-vij.livejournal.com/139509.html На сопках Маньчжурии 1932—1945]
• [www.memorial.krsk.ru/memuar/Slinkova.htm Слинкова Людмила Ивановна. Воспоминания]
• [www.grad-kirsanov.ru/persons.php?id=numerov2 Нумеров Н. В. Золотая звезда ГУЛАГа]

Отрывок, характеризующий Бушманов, Николай Степанович

Пьер вдруг нашел исход своему одушевлению. Он ожесточился против сенатора, вносящего эту правильность и узкость воззрений в предстоящие занятия дворянства. Пьер выступил вперед и остановил его. Он сам не знал, что он будет говорить, но начал оживленно, изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по русски.
– Извините меня, ваше превосходительство, – начал он (Пьер был хорошо знаком с этим сенатором, но считал здесь необходимым обращаться к нему официально), – хотя я не согласен с господином… (Пьер запнулся. Ему хотелось сказать mon tres honorable preopinant), [мой многоуважаемый оппонент,] – с господином… que je n'ai pas L'honneur de connaitre; [которого я не имею чести знать] но я полагаю, что сословие дворянства, кроме выражения своего сочувствия и восторга, призвано также для того, чтобы и обсудить те меры, которыми мы можем помочь отечеству. Я полагаю, – говорил он, воодушевляясь, – что государь был бы сам недоволен, ежели бы он нашел в нас только владельцев мужиков, которых мы отдаем ему, и… chair a canon [мясо для пушек], которую мы из себя делаем, но не нашел бы в нас со… со… совета.
Многие поотошли от кружка, заметив презрительную улыбку сенатора и то, что Пьер говорит вольно; только Илья Андреич был доволен речью Пьера, как он был доволен речью моряка, сенатора и вообще всегда тою речью, которую он последнею слышал.
– Я полагаю, что прежде чем обсуждать эти вопросы, – продолжал Пьер, – мы должны спросить у государя, почтительнейше просить его величество коммюникировать нам, сколько у нас войска, в каком положении находятся наши войска и армии, и тогда…
Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…
Государь замолчал, толпа стала тесниться вокруг него, и со всех сторон слышались восторженные восклицания.
– Да, всего дороже… царское слово, – рыдая, говорил сзади голос Ильи Андреича, ничего не слышавшего, но все понимавшего по своему.
Из залы дворянства государь прошел в залу купечества. Он пробыл там около десяти минут. Пьер в числе других увидал государя, выходящего из залы купечества со слезами умиления на глазах. Как потом узнали, государь только что начал речь купцам, как слезы брызнули из его глаз, и он дрожащим голосом договорил ее. Когда Пьер увидал государя, он выходил, сопутствуемый двумя купцами. Один был знаком Пьеру, толстый откупщик, другой – голова, с худым, узкобородым, желтым лицом. Оба они плакали. У худого стояли слезы, но толстый откупщик рыдал, как ребенок, и все твердил:
– И жизнь и имущество возьми, ваше величество!
Пьер не чувствовал в эту минуту уже ничего, кроме желания показать, что все ему нипочем и что он всем готов жертвовать. Как упрек ему представлялась его речь с конституционным направлением; он искал случая загладить это. Узнав, что граф Мамонов жертвует полк, Безухов тут же объявил графу Растопчину, что он отдает тысячу человек и их содержание.
Старик Ростов без слез не мог рассказать жене того, что было, и тут же согласился на просьбу Пети и сам поехал записывать его.
На другой день государь уехал. Все собранные дворяне сняли мундиры, опять разместились по домам и клубам и, покряхтывая, отдавали приказания управляющим об ополчении, и удивлялись тому, что они наделали.



Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.
Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу. Такова неизменная судьба всех практических деятелей, и тем не свободнее, чем выше они стоят в людской иерархии.