Был месяц май

Был месяц май
Жанр	военный фильм драма
Режиссёр	Марлен Хуциев
Автор сценария	Григорий Бакланов
Оператор	Владимир Ошеров
Кинокомпания	ТО «Экран»
Длительность	109 мин
Страна	СССР СССР
Год	1970
IMDb	ID 0065507
Выход фильма «Был месяц май»

К:Фильмы 1970 года

«Был месяц май» — советский художественный телефильм в двух частях режиссёра Марлена Хуциева по сценарию Григория Бакланова.

Фильм награждён призом международного фестиваля телефильмов в Праге (1971).

Сюжет

Майский день 1945 года. Война уже закончилась, идёт вторая неделя мирной жизни. В одной из немецких деревень останавливается на постой группа советских солдат. Они расположились на ферме богатого немецкого крестьянина-свиновода Рашке, живущего там с женой (гораздо моложе его) и подростком-сыном. По отношению к поселившимся у него красноармейцам и их командиру лейтенанту Николаеву Рашке ведет себя дружелюбно, даже заискивающе, но каждый вечер вместе со своим семейством отправляется ночевать к родственникам.

Отправившись на мотоцикле в город, лейтенант попадает в аварию, после чего ему оказывает помощь группа красноармейцев, расположившаяся в брошенном хозяевами особняке неподалёку. В их компании он задерживается, остаток дня они проводят в дружеской посиделке, разговорах о войне и мире, предстоящей послевоенной жизни, и кроме прочего обсуждают поражающую налаженность и рациональность хозяйства жителей побежденной Германии.

Поздно вечером они отправляются на прогулку по окрестностям, в ходе которой они забредают в опустевший концлагерь, расположенный рядом с городом. В гнетущей тишине ходят они по тёмным зловещим коридорам и баракам безлюдного лагеря, натыкаясь на брошенные вещи его бывших обитателей — лагерные халаты, ржавые ложки и разбросанные по полу большие жестяные банки (вероятно ёмкости из-под отравляющих веществ). В частности, заходят в комнату с необычно толстыми стенами, большими печами и отверстиями в потолке, осмотрев которую решают, что это видимо была котельная.

На следующий день он возвращается на ферму, где сын хозяина жалуется ему, что один из его солдат («Макарушка») накануне убил одну из содержавшихся на их ферме свиней. Потрясенный посещением лагеря лейтенант резко обрывает его словами «В свиней стрелять нельзя, а в людей можно, так?». Но когда другие солдаты набрасываются на хозяина крича, что обвиненный его сыном солдат — чудом оставшийся в живых житель сожженной деревни, лейтенант приказывает им прекратить.

Вечером семейство Рашке как обычно, заперев амбар, покидает ферму. После их ухода на ферму приходят трое измождённых мужчин — бывших заключенных того лагеря. Один из них, поляк Штефан, путая русские и польские слова, рассказывает, что когда-то он и его жена Катаржина работала у Рашке. Работать ей приходилось так много, что она не могла заботиться об их сыне, который вскоре умер. После этого Катаржина сошла с ума, и Рашке отвёл её в лагерь, где она была умерщвлена. Штефан рассказывает о работе находившихся в лагере газовой камеры и крематория, которые он «возводил собственными руками», и о том, как в них умерщвлялись женщины и дети. Пеплом их сожженных в крематории тел удобрялись поля в округе. «Теперь она (убитая и кремированная Катаржина) — везде» — заканчивает он, глядя в поле.

Другой бывший заключенный, инженер, немец, но блестяще говорит по-русски (до войны он некоторое время работал в СССР). Он рассказывает, как после казни брата его жены — немецкого коммуниста — ей пришел счёт на оплату государственных расходов по содержанию казненного в тюрьме: за каждого казнённого фашистами платить должны были его родственники. Вспоминая довоенную жизнь, он произносит короткий, но полный горечи монолог о том, какой неожиданной болью и каким предательством стала для мирных немцев война. Однако его товарищ, также пленный, просит его не говорить плохо о Германии, об их общей Родине. «Для тех, кто расстрелян, погиб, умер с голоду — где их Родина?!», — спрашивает инженер.

Третий говорит только по-немецки — например, ругается, заслышав лай собак. Инженер говорит, что его спутник ненавидит собак (очевидно ассоциирующихся у него с лагерной охраной).

Потрясенные рассказами заключенных, красноармейцы решают схватить Рашке и бросаются на его поиски, но нигде не находят его. На следующий день он на ферму не вернулся.

Начинается фильм длинной чередой кадров военной кинохроники. Заканчивается документальными кадрами послевоенной мирной городской жизни, которую сопровождает мелодия «Mama» Сонни Боно и Монти в исполнении оркестра Поля Мориа.

В ролях

• Александр Аржиловский — лейтенант Николаев
• Пётр Тодоровский — старший лейтенант Владимир Яковенко
• Сергей Шакуров — Маргослин
• Виктор Уральский — Голуб
• Игорь Класс — Авдей
• Вацловас Бледис — Рашке
• Эугения Плешките — Герта
• Ришард Урбанович — Штефан
• Дитрих Каплун (правильно — Дитер Каплун)
• Георгий Прусов
• Виктор Лазарев — солдат
• Владимир Насонов
• Николай Бадин — Черняев
• Евгений Пушко
• Леонид Трутнев — Макар Анисимов
• Владимир Гостюхин — Микола Нырков (нет в титрах)

Съёмочная группа

• Автор сценария: Григорий Бакланов
• Режиссёр: Марлен Хуциев
• Оператор: Владимир Ошеров
• Художники: Леонид Перцев, Владимир Коровин

Музыка

В титрах к фильму авторы и исполнители музыки не указаны. Авторами музыки являются Сонни Боно и Монти, оркестровка Альфреда Шнитке. Композицию «Mama» (1967) исполнил оркестр Поля Мориа. Вальс на гитаре исполняет Петр Тодоровский, название вальса — «Память цветов», написал итальянский композитор Ф. Росси. Документальные кадры в начале фильма идут под музыку П. И. Чайковского — звучат финальные минуты первой части Lento lugubre симфонии «Манфред».

Композиция была также музыкальной темой передачи «От всей души» Центрального телевидения.

Интересные факты

• Пётр Тодоровский снимался в фильме в своей военной форме и со своими боевыми наградами.
• Мотоцикл, на котором разъезжает лейтенант Николаев — DKW NZ350.

Ссылки

• [2011.russiancinema.ru/index.php?e_dept_id=2&e_movie_id=675 «Был месяц май»] на сайте «Энциклопедия отечественного кино»
• «Был месяц май» (англ.) на сайте Internet Movie Database

Отрывок, характеризующий Был месяц май

Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.