Бютнер, Макс (арфист)
Макс Бютнер (нем. Max Büttner; 29 января 1891, Родах — 1959) — немецкий арфист и композитор.
C 14 лет играл в городском оркестре в Зоннеберге, затем в 1907—1908 гг. в Юрдингене. В 1909—1912 гг. совершенствовался как арфист в Берлине под руководством Макса Зааля, одновременно с 1910 г. играл в составе Блютнер-оркестра. В 1912—1913 гг. солист оркестра Берлинской королевской оперы, затем в 1913—1916 гг. придворного театра в Дессау. В 1916—1947 гг. жил и работал в Мюнхене: соло-арфист Мюнхенской оперы, с 1919 г. также профессор арфы в Мюнхенской высшей школе музыки. Одновременно с 1917 г. изучал контрапункт у Г. В. фон Вальтерсхаузена, позднее также учился дирижированию у Гуго Рёра.
Среди композиций Бютнера — не только многочисленные пьесы для арфы, но и оркестровая музыка, балет «Храбрый оловянный солдатик» (нем. Der tapfere Zinnsoldat; 1935, для штутгартского хореографа Лины Герцер), концерт для скрипки с оркестром (1936).
Напишите отзыв о статье "Бютнер, Макс (арфист)"
Отрывок, характеризующий Бютнер, Макс (арфист)
– Служу. – Он помолчал немного.– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
