Бёрджесс, Эрнст

Эрнст Уотсон Бёрджесс
англ. Ernest Watson Burgess
Место рождения:	Тилбери, Онтарио, Канада
Научная сфера:	социолог
Известен как:	основоположник Чикагской школы социологии

Э́рнст Уо́тсон Бёрджесс (англ. Ernest Watson Burgess; 16 мая 1886, Тилбери, провинция Онтарио, Канада — 27 декабря 1966, Чикаго, США) — известный американский социолог, представитель Чикагской школы социологии. Главный редактор American Journal of Sociology (1936—1940).

В американской социологии Эрнст Бёрджесс прежде всего известен как один из основоположников Чикагской школы социологии, вместе с Робертом Парком и Уильямом Томасом. Роберт Парк по праву считается идейным лидером и главной фигурой школы, но в том, что касается методологии, Бёрджесс отличался неординарностью мышления, что давало расплывчатым идеям Парка конкретную форму. Во многом благодаря этому сотрудничеству, в начале 1920-х в Чикагской социологии установились благоприятные интеллектуальные условия.

Бёрджесс, как считали коллеги, имел качества, которые очень помогали ему при сотрудничестве с Парком; многообразие способностей и того и другого создало крепкий творческий тандем. Необыкновенный интерес к различным методикам, неплохая осведомленность в методологии, а также незаурядные управленческие способности, — вот то, что сделало Бёрджесса незаменимой фигурой в так. наз. «Чикагской школе».

Жизненный путь

Родился будущий учёный 16 мая 1886 года в городе Тилбери (Онтарио). Его отец, англиканский священник, основал приход в этом городе, а заодно и работал учителем в местной школе. Ещё в детстве его семья переехала в Уайтхолл (Мичиган), где Эрнст стал учиться в частной школе. Уже в раннем возрасте обнаружились его необыкновенные способности; его первый учитель называл Эрнста «маленьким профессором». Тогда он мечтал преподавать в университете, церковная же карьера отца его не привлекала.

В 1905 году семья переехала в Кингфишер (Оклахома), где Бёрджесс стал учиться в Кингфишер-Колледже. Окончив его в 1908 году, он хотел поступить на факультет английской филологии в Мичиганском университете. Но профессор Кингфишер-Колледжа, который окончил чикагский социологический факультет, представил Бёрджесса А. Смоллу, и после собеседования с ним Бёрджесса приняли на факультет социологии Чикагского университета. Здесь он стал современником так. наз. «большой четверки» социологии: А. Смолл, Ч. Хендерсон, Дж. Винсент и У. Томас. Своими учителями он впоследствии называл Винсента и Томаса. Книга «Польский крестьянин в Европе и Америке» оказала на Бёрджесса колоссальное впечатление, и он начал исследование русского крестьянина и заинтересовался проблемой этнических групп.

Внимание к проблемам расы и этноса был особенно острым в то время в Чикаго. Бёрджесс два года возглавлял студенческий социологический клуб, был членом космополитического клуба (интернациональной академической группы) и внимательно изучал этнические проблемы. Тем не менее, закончив университет, он не написал диссертацию. После Чикаго Бёрджесс отправился в Толедо, штат Иллинойс, где год преподавал в местном университете, затем — в университете штата Канзас.

Книга «Введение в науку социологии»

Он ещё 2 года работает в Канзасе, год преподает Огайо, потом в 1916 году возвратился в Чикаго. К тому времени он успел защитить докторскую диссертацию по теме «Функция социализации в социальной эволюции». Именно тогда он и Роберт Парк начали тесное сотрудничество, продлившееся 30 лет. По словам Э. Хьюза:

Предполагалось, что Бёрджесс будет читать вводный курс по социологии. Он попросил профессора Бедфорда, который вел аналогичный курс, сдать его примерный конспект. Бедфорд отказался, сославшись на занятость. Тогда старший коллега Бёрджесса Парк помог ему разработать программу лекций вводного курса, которая после апробации в аудиториях стал знаменитым «Введением в науку социологии Р. Парка и Э. Бёрджесса.

«Введение в науку социологии» готовилось очень кропотливо и стало первым образцом совместной работы Парка с Бёрджессом. После детального обсуждения всех теоретических положений, они записывались Бёрджессом в виде очерка и рецензировались Парком, иногда очень серьёзно. И только потом Бёрджесс оформлял окончательную версию текста. Бёрджесс вспоминал, что ему «очень повезло, когда он получил возможность приобщиться к творческому процессу вместе с Р. Парком», никогда не покидавшего своего рабочего места.

Темами лекций Бёрджесса были и собственно вводный курс, и криминология, и социальная патология, теории личности и её дезорганизации, и социология семьи. Парк и Бёрджесс также вместе вели курс по полевым исследованиям. Результатом стал учебник по методам социологического исследования, который опубликовал В. Палмером. Книга стала неким методическим дополнением к «Вступлению в науку социологии». Именно ней в качестве социологических методов были отмечены: исторический метод, статистические методы, монографическое исследование. В заключительной главе подробно рассматривались исследовательские методики и техника монографического исследования, в том числе изучение личных документов, интервью, социальное картографирование и наблюдение.

Бёрджесс, особенно на начальных этапах исследования, увлекался техникой социального картографирования, что помогало ему выдвигать гипотезы и теоретические нововведения. Само общество тогдашнего Чикаго вырисовывалось перед ученым таким:

«Чикаго захлестнули волны иммигрантов из Европы. Особенно большое количество прибывших было в период с 1890 по 1910 год. Первая мировая война приостановила этот поток, но сразу же после войны он возобновился с еще большей силой. В то время, когда мы начинали свои исследования, многие этнические соседские общины уже прочно установились, имея свои церкви, школы, газеты, рестораны, политиков ... К этому же времени настроения общественности выкристаллизовались в довольно стойкое предубеждение и неприязнь к переселенцам из Восточной и Южной Европы ... Дети иммигрантов, оказавшись между двух культур, не разделяли ни идеалов своих родителей, ни американских, хотя и отождествляли себя с Новым Светом. Они собирались в так называемые уличные компании, которые вели себя откровенно вызывающе как относительно требований родителей, так и по отношению к социальным нормам американского общества в целом».

Социология города

По мнению Бёрджесса, все прежние исследователи при изучении проблем города концентрировались лишь на описании жизни обитателей трущоб, что сильно отличалось от приписываемых им стереотипов.

К началу 20-х годов вместо «социальной работы» Бёрджесса стали интересовать прежде всего прагматичные исследования, нуждающиеся в научном обосновании, а значит, в научном изучении проблем социума. К социальному реформизму и Парк и Бёрджесс относились одинаково: они думали, что место социолога не на политической трибуне, поскольку отстаивание интересов той или иной социальной группы вредит объективности исследований. Однако социолог должен сосредоточиваться на наиболее злободневных социальных проблемах и помогать их разрешению доведением до политиков объективной научной информации.

Бёрджесс черпал необходимую объективную информацию из социальных карт города Чикаго, которые показывали распределение, прежде всего, подростковой преступности, но ещё и кинотеатров, танцплощадок и т. д. С 1916 по 1923 год протекал так называемый «период без фондов», когда картографированием занимались с помощью студентов, до тех пор пока не был создан Комитет по изучению местного сообщества в Чикаго, что взял на себя долю финансирования городских исследований. Создавая одну карту за другой, исследователи стали приходить к выводу, что города имеют некую структуру и упорядоченность и что разные типы социальных проблем тесно связаны друг с другом.

Библиотека Харпера

Студенты, занимавшиеся картографированием, активно общались и с Парком, и с Бёрджессом; через конкретные исследования под прямым руководством Бёрджесса они шли к пониманию теоретической базы социологии Парка. Впоследствии из них вышли такие знаменитые в американской социологии имена, как Н. Андерсон, Ф. Трэшер, Е. Морер, Р. Кейвен, Л. Вирт, Х. Зорба, Ф. Фрейзер, К. Шоу, Г. Маккей, Л. Коттрелл, Дж. Ландеско и др. Их труды стали составной частью и оригинальным вкладом в масштабную исследовательскую программу Парка — Бёрджесса «Город как социальная лаборатория».

Город представлялся исследователям «лабораторией» для изучения разных сторон поведения человека. Но «в отличие от химической или физической лаборатории, куда можно доставить соответствующие объекты для их изучения в контролируемых условиях, социальные объекты не могут быть извлечены из их среды (личности, группы, института… они должны изучаться в „лаборатории сообщества“». Для создания «лабораторных» условий в жизни различных городских сообществ нужно было создать соответствующую инфраструктуру для социологических исследований, в чём значение Бёрджесса трудно преувеличить: он устанавливал и поддерживал связи с различными городскими организациями для получения нужных для исследования данных, среди них: Совет по соцобеспечению, Отделение здравоохранения, агентство, занимающееся подростковой преступностью, Коммерческая ассоциация, Городская лига, различные городские клубы, наконец, межфакультетские контакты в университете. В 1923 году был положен конец так называемому «периоду без фондов» с созданием первого комитета по изучению местного сообщества с Бёрджессом как представителем от социологии, финансируемого из фонда Лауры Спелман Рокфеллер. Бёрджесс, кроме создания финансовой и информационной организации инфраструктуры, внес значительный вклад в теоретическую концепцию развития города, которая органично дополнила социально-экологический подход Парка.

Концепция концентрических зон города

Модель концентрических зон города      Пригородная зона      Жилая зона      Зона рабочего класса      Зона перехода      Фабричная зона      Деловой центр

В 1925 году вышла классическая работа Бёрджесса — «Рост города: введение в исследовательский проект». Она появилась в результате проводившегося социального картографирования Чикаго и условного разделения его на 75 непохожих, качественно различных «естественных района», и более 300 соседских общин, которые и определили «пространственный тип Чикаго», сохранившийся до сих пор (классификацию районов по Бёрджессу и сегодня имеет телефонная книга Чикаго). Данная работа проводилась с 1924 по 1930 год; она помогла ещё глубже исследовать проблемы города и стала важным источником информации для разных общественных и политических организаций города. Все 75 районов, на которые был разделен Чикаго, показывали все разнообразие типов поселений, — промышленная зона, районы иммигрантов, деловые районы, гостиничные и фешенебельные; каждый из них представлял собой «общество в миниатюре», со своими историей, традициями и проблемами.

Именно в «Росте города» впервые была подробно расписана идея концентрических зон в Чикаго, которые, по мнению Парка, Бёрджесса и Маккензи, располагаются в таком порядке: зона І «LOOP» — центральный деловой район (в Чикаго — Большая Петля); вокруг центра располагается переходная зона, где размещаются конторы и легкая промышленность (І' «Factory zone»); зона III «Working class zone» — здесь проживает рабочий класс, который вытеснен из зоны перехода (II «Zone of transition»), но поселился вблизи места работы; за ней следует «зона резиденций» (IV «Residential zone») — особняков для одной семьи. Ещё дальше — пригородная зона или зона городов-спутников (V «Commuter zone»), что находятся в 0,5-1-часе езды от центра города.

Исследование «естественных районов» Бёрджесс вел по двум главным направлениям: определение пространственного облика района, его топографии, размещения местного сообщества, изучение ландшафта и инфраструктуры; исследование его культурной составляющей: образа жизни, обычаев, стереотипов.

По мнению Бёрджесса, городской рост прежде всего стимулирует миграция, или мобильность (семей, индивидов, институтов), причем пространственная мобильность иногда является показателем и ускорителем социальной мобильности. Миграция внутри города, мобильность и подвижность пространственных и социальных границ городской структуры, иными словами, динамика городских процессов лежит в основе идеи концентрических зон. Причем городская динамика, идущая в направлении от центра к периферии, имеет циклический характер, подобный социально-экологическому циклу Парка: «Сейчас, — писал Бёрджесс в 1964 году, — мы переживаем новое зональный движение, когда восстановление города начинается с центра и постепенно надвигается на окраины, а те расширяются в новом диапазоне».

Исследование городской среды

Особое внимание в своих исследованиях Бёрджесс уделил процессу социальной и личностной дезорганизации, которую он считал нужным рассматривать не как социальную патологию, а как процесс, ведущий к социальной реорганизации через взаимодействие и приспособление. Ситуация, что сложилась в городах США в тот период, располагала к подобному реформизму и заставляла в качестве целей ставить прежде всего установление социального контроля, локализацию процессов дезорганизации, регуляцию взаимодействия разных городских сообществ и адаптацию мигрантов в духе американского образа жизни.

Первыми социальными картами Чикаго, созданными Бёрджессом и его студентами, были карты распределения юношеской преступности, прежде всего иммигрантской. Согласно картам, малолетние преступники жили главным образом в так называемых районах «распада» и в «переходных» районах и почти никогда — в благоустроенных. Чтобы подробнее изучить данное явление, ещё в 1910-е был основан Институт по изучению молодежи. Социологическую секцию в нём возглавил ученик Бёрджесса — М. Шоу, а потом туда вошли другие его ученики — Г. Маккей, Ф. Зоробо, Л. Коттрелл, К. Тиббитс. Многие их выполненные под руководством Бёрджесса работы стали потом классическими исследованиями в области социологической криминологии.

Кроме того, Бёрджесс известен и за исследование, проведенное совместно с Дж. Ландеско и К. Тиббитсом по заказу следственного управления Иллинойса об освобождении преступника под честное слово (поручительство). В целом, в работах по преступности Бёрджесс и его студенты учитывали личностные и социально-психологические стороны данного явления, чтобы потом найти пути «реорганизации», или «реабилитации» личности.

Социология семьи

Также, огромный интерес к изучению социальных характеристик есть и в работах Бёрджесса о семейных и брачных отношениях. Первые теоретические и практические наработки в этой области социологии были сделаны ещё в рамках изучения социальной экологии города, в процессе изучения влияния этнических различий на семейно-брачные отношения, социальную дистанцию между партнерами. Основные идеи изложены в работах «Семья как единство взаимодействующих личностей» (1926), «Предсказание удачного или неудачного» (1939) (в соавторстве с Коттрелл), «Родина» (1945) (в соавторстве с Г. Локком). Изучение семьи Бёрджесс, одним из первых в американской социологии, проводил во многом через призму психоанализа Фрейда, Адлера, Юнга и Райха.

Постепенно исследования Бёрджесса все больше сосредоточивались на межличностном взаимодействии супругов, на распределении ролей в семье и т. д. Семья представлялась ему средой, где индивид превращается в личность. Семья, как такое «единство взаимодействующих личностей», отражает социальный климат, степень организации и дезорганизации общества в целом и служит основой для его реорганизации. Главное влияние на формирование личности оказывают отношения детей и родителей. Приобретенные в период социализации в семье образцы поведения, которые не находят применения за её пределами — главная причина психологического конфликта (личностной дезорганизации), который ведет к девиантному поведению.

Методологическая разносторонность

В плане методологии на Бёрджесса оказала огромное влияние работа Уильяма Томаса и Флориана Знанецкого «Польский крестьянин в Европе и Америке», заставив его в большей мере интересоваться качественными методами в социальных исследованиях. Особенно его привлекал монографический метод, то есть анализ личных документов, дневников, биографий, интервью и опрос, поскольку он позволяет раскрыть «то, что кроется под масками, которые носят все люди», «они позволяют проникнуть во внутренний мир воспоминаний и стремлений, страхов и надежд другого человека». К примеру, при изучении социологии города, Бёрджесс советовал своим ученикам анализировать романы Драйзера и Андерсона.

Это не означает, однако, что Бёрджесс пренебрегал статистическими методами. Он был одним из первых в Чикаго социологов, кто применил компьютер при обработке данных. Подобная разносторонность ученого давала ему возможность находить эмпирическое обоснование своим научным изысканиям.

Организационная деятельность

Характер Бёрджесса отличался терпимостью и одновременно тягой к новым явлениям, что позволяло ему находить общий язык с самой разношерстной публикой и работать в разнообразных организациях. Однажды его даже обвинили в неблагонадежности из-за общения с представителями сомнительных социальных групп, однако на публичном слушании этого дела в комитете конгресса оппоненты отказались от обвинений. Ф. Хаузер считал Бёрджесса «идеальным типом коллеги», кто всегда был спокойным, рассудительным и всегда умел предотвратить конфликт. Он помогал студентам не только в научном плане, но также в материальном и в плане карьеры.

Бёрджесс работал в многочисленных социальных организациях, правительственных и неправительственных комитетах: в Комитете по исследованиям в социальных науках, в Комитете по национальной обороне (в период Второй мировой войны), занимался проблемами реабилитации ветеранов войны и их адаптацией к послевоенной жизни. В 1920—1930 годах был секретарем Американской социологической ассоциации, её президентом (1934), работал в 1936—1940 годах главным редактором «Американского журнала социологии». Бёрджесс был сооснователем следующих организаций: Общество по изучению социальных проблем, Национальный совет по семейным отношениям, Центр по изучению семьи и сообщества (в Чикаго). В 1949 году основал геронтологическое общество

В старости Бёрджесс часто болел; сильно подкосила его смерть сестры. Он умер в Чикаго в 1966 году в возрасте восьмидесяти лет. За много лет до этого он завещал своё имущество Чикагскому университету с целью основать Фонд Э. Бёрджесса для помощи студентам и развития социологических исследований.

Современники о Бёрджессе

Более, чем кто бы то ни было, способствовал развитию социологии в США. Бёрджесс был неутомим в формировании и расширении институциональных основ нашей дисциплины ... Бёрджессу принадлежит огромная заслуга во внедрении и укреплении интересов социологии как на общенациональном уровне, так и в Чикагском университете. Г. Блумер

Он жил по правилам сельского протестанта Среднего Запада, которые предлагают "умеренность во всем". Но при этом его интеллект был далек от предрассудков и ограниченности ... Поэтому его оценки всегда были взвешены и не отличались крайней категоричностью. Д. Бог

Интересные факты

• Уже в семь лет Э. Бёрджесс проявил незаурядные способности; его первый учитель называл Эрнста «маленьким профессором».
• В начале преподавательской карьеры в Чикагском университете (1916) Бёрджессу предложили читать вводный курс по социологии. Он попросил профессора Бедфорда, который вел аналогичный курс, сдать его примерный конспект. Бедфорд отказался, сославшись на занятость. Тогда старший коллега Бёрджесса Парк помог ему разработать программу лекций вводного курса, которая после апробации в аудиториях стала знаменитым «Введением в науку социологии Р. Парка и Э. Бёрджесса».
• Выучив русский язык, Бёрджесс посетил в 1926 году СССР, где исследовал влияние коммунистической философии на традиционную форму русской семьи.
• Э. Бёрджесс был среди первых социологов в Чикаго, кто использовал компьютер при обработке данных.
• Бёрджесс умел устанавливать контакты с самыми различными людьми. Так, его знакомство с представителями некоторых групп сомнительного поведения стало причиной обвинения его в неблагонадежности, но на публичном слушании этого дела в комитете конгресса Бёрджесс заставил своих оппонентов отказаться от обвинений.

Литература

1. Баньковская С. Л. [socioline.ru/_seminar/library/history/mas/02_berges.php Эрнст Бёрджесс // Современная американская социология]. — М., 1994. Электронний ресурс [socioline.ru/ Социология по-новому]
2. [www.sociys.ru/socam11.htm Биография Э. Бёрджесса на портале Sociys.ru]
3. [www2.asanet.org/governance/burgess.html Биография Э. Бёрджесса на портале Американской Ассоциации Социологии]  (англ.)

Отрывок, характеризующий Бёрджесс, Эрнст

– Отчего же кровь то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат артиллерист, обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто то проехал со свитой на белой лошади и что то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль? Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо красным, то на сутуловатую слабую фигуру Тушина, по турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.