Ельяшевич, Борис Саадьевич

Борис Саадьевич Ельяшевич<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Газзан Малой кенасы в Евпатории
1946 — 1958
Предшественник:	Соломон Юфудович Джигит
Преемник:	Яков Самуилович Ельяшевич (и. о.)
И. о. караимского гахама
1919 — 1925
Предшественник:	Серая Маркович Шапшал
Преемник:	Марк Моисеевич Кумыш (и. о.)
Старший газзан Большой кенасы в Евпатории
1916 — 1925
Предшественник:	Самуил Моисеевич Нейман
Старший газзан Малой кенасы в Евпатории
1915 — 1916
Предшественник:	Юфуда Исаакович Савускан
Преемник:	Арон Ильич Катык
Старший газзан в Симферополе
1913 — 1915
Предшественник:	Юфуда Шелумиелевич Безикович
Младший газзан в Симферополе
1909 — 1913
Предшественник:	Иосиф Моисеевич Кефели
Преемник:	Исаак Юфудович Ормели
Рождение:	13 (25) марта 1881(1881-03-25) Поневеж, Ковенская губерния, Российская империя
Смерть:	9 января 1971(1971-01-09) (89 лет) Евпатория, Крымская область, УССР, СССР
Отец:	Саадья Семёнович Ельяшевич
Мать:	Рахиль Адамовна Пилецкая
Супруга:	Рита Яковлевна Кумыш
Дети:	Людмила, Лидия, Ирина

Бори́с Саа́дьевич Ельяше́вич (др.-евр. ברכיה עזריאל בן סעדיה אלישביץ‎ Берехья Азриэль бен Саадья Эльяшевич; 13 (25) марта 1881, Поневеж — 9 января 1971, Евпатория) — караимский газзан, хранитель библиотеки «Карай-Битиклиги».

Борис Саадьевич Ельяшевич 18 лет был караимским учителем, 16 лет газзаном, 5 лет исполнял обязанности гахама, 8 лет — хранителем библиотеки-музея «Карай-Битиклиги».

Жизненный путь

Борис Саадьевич Ельяшевич родился 13 (25) марта 1881 года в г. Поневеж (ныне — Литва). В 1892 году семья Ельяшевичей переехала в Москву. Московское караимское общество за свой счет послало 14-летнего Бориса в Евпаторию, где в 1895 году открылось караимское училище по подготовке учителей для караимских школ.

После окончания Александровского Караимского Духовного Училища в Евпатории, Борис Саадьевич уехал в Москву, где проходил воинскую службу в армии. За несколько месяцев до окончания службы, Ельяшевич заручился поддержкой И. И. Казаса — инспектора АКДУ — о работе учителем в Евпатории, где и прослужил 18 лет. Обладая хорошим музыкальным слухом и приятным мелодичным голосом, Борис Саадьевич организовал из учеников караимских школ духовный хор.

После избрания С. М. Шапшала в 1915 году караимским гахамом, Борис Саадьевич Ельяшевич, согласно существовавшему в то время положению, стал его заместителем, будучи старшим газзаном Соборной кенаса Евапатории. В начале 20-х годов прошлого века эмигрировал гахам, по причине голода выехал в Москву инспектор АКДУ А. И. Катык и заведующий караимской библиотекой С. С. Ельяшевич. Советской властью было упразднено АКДУ и Караимское духовное правление. Из всех работников караимских институций в Евпатории остался Б. С. Ельяшевич. Он поселился при библиотеке-музее, и в течение 9 лет бесплатно нёс охрану материально-культурного наследия караимского народа.

В 1928 году над библиотекой «Карай-Битиклиги» нависла угроза ликвидации и расчленения её фондов по разным библиотекам. Убедившись, что спасти, её от расчленения невозможно, Борис Саадьевич поехал в Ленинград, где обратился к академику П. К. Коковцеву, а через него в Академию наук, и добился, чтобы ценнейшие собрания караимских рукописей были переведены на хранение в Ленинград в библиотеку им. Салтыкова—Щедрина, а другая часть духовного наследия караимов в Москву, в библиотеку им. Ленина. Благодаря этого ценнейшие караимские материалы сохранились до наших дней.

После закрытия библиотеки-музея «Карай битиклиги» в 1929 году — последнего караимского учреждения в Евпатории, Борис Саадьевич Ельяшевич переехал с семьей в Подмосковье, в связи с болезнью отца. Это время было для него наиболее тяжелым, так как он имел духовный сан, и считался лишенцем, и не имел право работать на государственной службе. Тем не менее, он работал простым служащим, учителем музыки в школе.

В начале 1930 годов Бориса Саадьевича вместе с отцом Саадья Семёновичем (который имел духовное звание «эрби», то есть имел право быть караимским учителем и газзаном) вызвали в НКВД. Борису Саадьевичу предложили написать в газету, и отказаться от духовного сана, на что он ответил отказом: «Это я сделать не могу, мой народ сочтет меня изменником», и остался по-прежнему лишенцем.

В марте 1946 года караимы Евпатории обратились к Ельяшевичу с письменным приглашением возглавить общину и занять должность газзана при кенаса (следует заметить, что закрытый советской властью караимский храм в Евпатории возобновил деятельность при оккупационном режиме в 1942 году; в военное время газзаном кенаса был Рафаил Яковлевич Кальфа). Борис Саадьевич дал своё согласие и незамедлительно переехал в Евпаторию, где горячо был встречен всеми единоверцами. В Евпатории Ельяшевич вновь единогласно избран и утвержден Совмином СССР на должность газзана.

Ельяшевич прослужил газзаном до июля 1958 года, и оставил должность по причине старости и слабости здоровья. Менее чем через год караимская кенаса в Евпатории была закрыта, а сама община снята с регистрации.

Прожив долгую, трудную и интересную жизнь, Борис Саадьевич Ельяшевич скончался 9 января 1971 года, похоронен на Евпаторийском караимском кладбище. Но память о нём не угасает, и ежегодно в начале января в кенасса Евпатории звучит поминальная молитва о «последнем печальнике караимов» — Берахья-Эзриэль бен Саадья Эльяшевич.

Научная и общественная деятельность

Ельяшевич с большим энтузиастом и ответственностью относился к исполнению своих обязанностей, будь это проведение богослужения в храме, создание караимской библиотеки-музея «Карай-Битиклиги», преподавание в караимской школе или Училище, участие в заседаниях Караимского Духовного Правления и издание его печатного органа, подготовка и проведение народных съездов, ведение документации и работа в архивах.

Он не только в совершенстве владел родным языком, но и прекрасно знал древнееврейский, арабский, турецкий и французский языки. Это позволяло ему свободно работать с любыми материалами и документами библиотеки-музея.

Живя при библиотеке, Ельяшевич все свободное время посвящал освоению и изучению книжного и рукописного фонда, а также предметов материальной культуры. Его глубокие знания не раз помогали ученым при работе с древними текстами на караимском языке, изучении фондов музея.

Любые заявление о праве караимов на отстаивание собственной этноконфессиональной уникальности отличались взвешенностью и были далеки от национализма. К примеру, Б. С. Ельяшевич отмечает:

Национальность, как явление, имеет свои моменты высшего развития, когда понятие национальности заключает в себе представления и понятия о всех высших приобретениях цивилизации в данной нации, и — моменты упадка, когда в силу тех или иных исторических несчастий и условий жизни данной нации, в душе её складывается узко-эгоистическое понятие только о своей нации как наиболее достойной и державной.

Публикации

• Религиозно-музыкальные мотивы караимов // Караимская жизнь. — № 2, 1911.
• И. И. Казас: его жизнь, научно-литературная, педагогическая и общественная деятельность — 1918.
• Евпаторийские караимские кенасы. — 1928.
• Караимские брачные договоры — шетары // соавт. П. Я. Чепурина — научное исследование орнаментального оформления шетаров с переводом, сведения по истории их материальной культуре караимов.
• Караимский биографический словарь // 300 статей о караимских деятелях, живших в VIII—XX вв. // Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. — 1993.
• Историческо-этнографические очерки // Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. — 1993.
• Полное описание Евпаторийских караимских кенас, двориков и мемориальных досок // Институт этнологии и антропологии им. Н. Н. Миклухо-Маклая. — 1993.

Прочие работы

• Каталог рукописей библиотеки «Карай-Битиклиги» на древнееврейском языке, преимущественно караимских авторов; включал более тысячи работ. Описание составлено под руководством научного сотрудника Азиатского Музея Академии наук СССР, гебраиста Соколова Михаила Николаевича в 1926 и 1927 гг.
• Доклад «Лексика караимского перевода Библии» (1928 г.) профессора В. А. Гордлевского — серьёзный научный труд по выявлению специфических особенностей караимского языка, его отличия от других тюркских языков — был создан при активном содействии Ельяшевича, который оказывал помощь по выявлению древних тюркских слов в переводах Библии на караимский язык при изучении материалов библиотеки.
• Молитвы караимов в исполнении Бориса Саадьевича были записаны на магнитофон незадолго до его кончины. Они представляют собой уникальнейший этнографический материал, содержащий мотивы народных песен XVIII, XVII вв. и более раннего времени.

Литература

• Б. С. Ельяшевич. Караимский биографический словарь (с конца VIII в. до 1960 г.). Часть I. // Караимы. 2-e издание. — М.: РАН, 1993.
• Известия караимского Духовного Правления. — 1917. — № 4. — 5 августа.

Отрывок, характеризующий Ельяшевич, Борис Саадьевич

– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.