Штюрмер, Борис Владимирович

Борис Владимирович Штюрмер<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Новгородский губернатор
14 апреля 1894 — 30 июля 1896
Предшественник:	Александр Николаевич Мосолов
Преемник:	Оттон Людвигович Медем
Ярославский губернатор
30 июля 1896 — 10 августа 1902
Предшественник:	Алексей Яковлевич Фриде
Преемник:	Алексей Петрович Рогович
Министр внутренних дел Российской империи
3 марта 1916 — 7 июля 1916
Предшественник:	Алексей Николаевич Хвостов
Преемник:	Александр Алексеевич Хвостов
Председатель Совета министров Российской империи
20 января 1916 — 10 ноября 1916
Предшественник:	Иван Логгинович Горемыкин
Преемник:	Александр Фёдорович Трепов
Министр иностранных дел Российской империи
7 июля 1916 — 10 ноября 1916
Предшественник:	Сергей Дмитриевич Сазонов
Преемник:	Николай Николаевич Покровский
Вероисповедание:	Православие
Рождение:	15 (27) июля 1848(1848-07-27) имение Байково, Бежецкий уезд, Тверская губерния
Смерть:	20 августа (2 сентября) 1917(1917-09-02) (69 лет) Петроград
Супруга:	Елизавета Васильевна Струкова
Дети:	сыновья: Георгий и Владимир
Образование:	Петербургский университет
Награды:

Бори́с Влади́мирович Штю́рмер (15 [27] июля 1848 — 20 августа [2 сентября] 1917, Петроград) — российский государственный деятель, из обрусевших немцев; действительный статский советник (20 апреля 1891), обер-камергер Двора Е. И. В. (10 ноября 1916). В 1916 году (с 20 января по 10 ноября) был председателем Совета министров Российской Империи, одновременно, до 7 июля того же года, был министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел.

Биография

Родился в имении Байково Бежецкого уезда Тверской губернии. Сын помещика, ротмистра в отставке Владимира Вильгельмовича Штюрмера и его жены Эрмионии Николаевны Паниной.

В 1872 году окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета со степенью кандидата прав. Служил в канцелярии Первого департамента Правительствующего Сената, затем в Министерстве юстиции.

С 1879 по 1892 заведовал церемониальной частью Министерства Императорского Двора. Во время подготовки к коронации императора Александра III в 1883 году — делопроизводитель Церемониального отдела Коронационной комиссии.

Владевший имением Байково (650 десятин) в Бежецком уезде Тверской губернии, Штюрмер избирался гласным Бежецкого уездного земского собрания, а 1890 он был гласным Тверского губернского земского собрания. Был председателем Тверской губернской земской управы. На этом посту прославился умением достигать компромиссы, добившись примирения между либеральными членами земства и консервативным губернатором П. Д. Ахлестышевым.

В 1894 году был назначен Новгородским, а в 1896 году — Ярославским губернатором. Проявил себя как бесспорно талантливый администратор.

Интересовался историей и археологией. В 1900 и 1903 годах избирался председателем 1-го и 2-го областных археологических съездов в Ярославле и Твери.

С апреля 1901 года — член Императорского Православного Палестинского общества.

С 1902 года — директор Департамента общих дел Министерства внутренних дел, один из ближайших сотрудников В. К. Плеве. В 1903 году провёл ревизию Тверского земства.

С 1904 года — член Государственного Совета по департаменту законов; назначен в Государственный Совет императором Николаем II, хотя у него не имелось необходимого для такого высокого назначения формального служебного ценза пребывания на посту министра или звания сенатора, что представляло собой крайне редкий случай.

Организовал кружок, в котором собирались некоторые из его коллег по Государственному Совету, сенаторов и чиновников, находившихся на службе преимущественно в МВД — всего до 30—40 человек. Основанные им собрания переместились, из-за тесноты его квартиры, сначала к графу С. А. Толю, а затем к графу А. А. Бобринскому. Собрания эти стали предтечей Отечественного союза, элитарной политической организации, действовавшей в 1905—1906. Впоследствии, в 1906 году, на основе Отечественного союза возникли Правая группа реформированного Государственного Совета и Постоянный совет Объединённого дворянства. Популярность кружка Штюрмера особенно увеличилась после смерти Е. В. Богдановича, хозяина ещё более старого и авторитеного политического салона правого толка, последовавшей в 1914 году. Кружок Штюрмера представлял собой хорошо организованный политический клуб, с заранее объявленными темами еженедельных заседаний, подготовленными выступлениями докладчиков, последующим обсуждением и принятием итоговых резолюций.

Штюрмер был лично и политически близок с известным правым публицистом И. Я. Гурляндом, в течение многих лет бывшим его семейным другом, ближайшим неофициальным советником и помощником, автором записок и речей.

В 1902—1917 годах жил в Петербурге по адресу: Большая Конюшенная улица, 1.

Поддерживал монархические организации, сам состоял в Русском собрании и Русском окраинном обществе, а в 1915 году был избран почётным членом Отечественного патриотического союза.

В 1913 году во время празднования 300-летия Дома Романовых, он сопровождал императора Николая II и его семью при посещении ими Твери.

20 января 1916 года назначен председателем Совета министров, с 3 марта по 7 июля того же года — одновременно министром внутренних дел, а с 7 июля — министром иностранных дел. Боролся против революционного движения и думской оппозиции. На посту министра иностранных дел, Штюрмер действовал по непосредственным указаниям Императора Николая II с чрезвычайной смелостью и настойчивостью в деле обеспечения русских выгод в случае успешного окончания войны и добился согласия союзников на все русские требования. За это его крайне невзлюбили союзные представители, ведшие против Штюрмера настоящую травлю.

10 ноября 1916 года Штюрмер уволен в отставку. Великий князь Георгий Михайлович писал императору 11 (24) ноября 1916 г.: «Прямо говорят, что, если внутри России дела будут идти так, как теперь, то нам никогда не удастся окончить войну победоносно, а если это действительно не удастся, то тогда конец всему. Ненависть к Штюрмеру чрезвычайная. Тогда я старался выяснить, а какие же меры могли бы излечить это состояние? На это могу ответить, что общий голос — удаление Штюрмера…».

В ходе февральской революции, 28 февраля 1917 года, был арестован; затем заключён в Петропавловскую крепость. По воспоминаниям следователя ЧСК А. Ф. Романова:

Когда мы решили настоять на освобождении Б.В. Штюрмера, то Керенский, прослышав об этом, прибежал в Комиссию и уверял, что освобождение произведёт тяжёлое впечатление на «широкие демократические массы» и «может взорвать правительство».

Штюрмер оставался в заключении. Был переведён в больницу тюрьмы «Кресты», где и скончался.

В эти дни смертельно заболел Б. В. Штюрмер. Состояние его (уремия) было таково, что всякому человеку его обречённость была очевидна. Однако даже в этом случае два дня ушло на переговоры и уговоры, прежде чем Б. В. Штюрмера удалось увезти в больницу, где затем он и скончался.

Семья

Был женат на Елизавете Васильевне Струковой. Их сыновья:

• Георгий (р. 14 февраля 1880), курский вице-губернатор (1916—1917)
• Владимир (р. 25 июня 1883), советник Якутского областного управления (1916—1917).

Награды и почётные звания

• Почётный гражданин Тобольска

Ссылки

• [www.hrono.info/biograf/bio_sh/shtyurmer_bv.html Штюрмер Борис Владимирович]
• [bezh-citi.ru/izvestn/147-shtjumer.html Биография Штюрмера Бориса Владимировича]
• Штюрмер, Борис Владимирович — статья из Большой советской энциклопедии.

Отрывок, характеризующий Штюрмер, Борис Владимирович

– Так! Я знала это! Слава богу, – проговорила Соня. – Он будет жив!
Соня была взволнована не меньше своей подруги – и ее страхом и горем, и своими личными, никому не высказанными мыслями. Она, рыдая, целовала, утешала Наташу. «Только бы он был жив!» – думала она. Поплакав, поговорив и отерев слезы, обе подруги подошли к двери князя Андрея. Наташа, осторожно отворив двери, заглянула в комнату. Соня рядом с ней стояла у полуотворенной двери.
Князь Андрей лежал высоко на трех подушках. Бледное лицо его было покойно, глаза закрыты, и видно было, как он ровно дышал.
– Ах, Наташа! – вдруг почти вскрикнула Соня, хватаясь за руку своей кузины и отступая от двери.
– Что? что? – спросила Наташа.
– Это то, то, вот… – сказала Соня с бледным лицом и дрожащими губами.
Наташа тихо затворила дверь и отошла с Соней к окну, не понимая еще того, что ей говорили.
– Помнишь ты, – с испуганным и торжественным лицом говорила Соня, – помнишь, когда я за тебя в зеркало смотрела… В Отрадном, на святках… Помнишь, что я видела?..
– Да, да! – широко раскрывая глаза, сказала Наташа, смутно вспоминая, что тогда Соня сказала что то о князе Андрее, которого она видела лежащим.
– Помнишь? – продолжала Соня. – Я видела тогда и сказала всем, и тебе, и Дуняше. Я видела, что он лежит на постели, – говорила она, при каждой подробности делая жест рукою с поднятым пальцем, – и что он закрыл глаза, и что он покрыт именно розовым одеялом, и что он сложил руки, – говорила Соня, убеждаясь, по мере того как она описывала виденные ею сейчас подробности, что эти самые подробности она видела тогда. Тогда она ничего не видела, но рассказала, что видела то, что ей пришло в голову; но то, что она придумала тогда, представлялось ей столь же действительным, как и всякое другое воспоминание. То, что она тогда сказала, что он оглянулся на нее и улыбнулся и был покрыт чем то красным, она не только помнила, но твердо была убеждена, что еще тогда она сказала и видела, что он был покрыт розовым, именно розовым одеялом, и что глаза его были закрыты.
– Да, да, именно розовым, – сказала Наташа, которая тоже теперь, казалось, помнила, что было сказано розовым, и в этом самом видела главную необычайность и таинственность предсказания.
– Но что же это значит? – задумчиво сказала Наташа.
– Ах, я не знаю, как все это необычайно! – сказала Соня, хватаясь за голову.
Через несколько минут князь Андрей позвонил, и Наташа вошла к нему; а Соня, испытывая редко испытанное ею волнение и умиление, осталась у окна, обдумывая всю необычайность случившегося.
В этот день был случай отправить письма в армию, и графиня писала письмо сыну.
– Соня, – сказала графиня, поднимая голову от письма, когда племянница проходила мимо нее. – Соня, ты не напишешь Николеньке? – сказала графиня тихим, дрогнувшим голосом, и во взгляде ее усталых, смотревших через очки глаз Соня прочла все, что разумела графиня этими словами. В этом взгляде выражались и мольба, и страх отказа, и стыд за то, что надо было просить, и готовность на непримиримую ненависть в случае отказа.
Соня подошла к графине и, став на колени, поцеловала ее руку.
– Я напишу, maman, – сказала она.
Соня была размягчена, взволнована и умилена всем тем, что происходило в этот день, в особенности тем таинственным совершением гаданья, которое она сейчас видела. Теперь, когда она знала, что по случаю возобновления отношений Наташи с князем Андреем Николай не мог жениться на княжне Марье, она с радостью почувствовала возвращение того настроения самопожертвования, в котором она любила и привыкла жить. И со слезами на глазах и с радостью сознания совершения великодушного поступка она, несколько раз прерываясь от слез, которые отуманивали ее бархатные черные глаза, написала то трогательное письмо, получение которого так поразило Николая.


На гауптвахте, куда был отведен Пьер, офицер и солдаты, взявшие его, обращались с ним враждебно, но вместе с тем и уважительно. Еще чувствовалось в их отношении к нему и сомнение о том, кто он такой (не очень ли важный человек), и враждебность вследствие еще свежей их личной борьбы с ним.
Но когда, в утро другого дня, пришла смена, то Пьер почувствовал, что для нового караула – для офицеров и солдат – он уже не имел того смысла, который имел для тех, которые его взяли. И действительно, в этом большом, толстом человеке в мужицком кафтане караульные другого дня уже не видели того живого человека, который так отчаянно дрался с мародером и с конвойными солдатами и сказал торжественную фразу о спасении ребенка, а видели только семнадцатого из содержащихся зачем то, по приказанию высшего начальства, взятых русских. Ежели и было что нибудь особенное в Пьере, то только его неробкий, сосредоточенно задумчивый вид и французский язык, на котором он, удивительно для французов, хорошо изъяснялся. Несмотря на то, в тот же день Пьера соединили с другими взятыми подозрительными, так как отдельная комната, которую он занимал, понадобилась офицеру.
Все русские, содержавшиеся с Пьером, были люди самого низкого звания. И все они, узнав в Пьере барина, чуждались его, тем более что он говорил по французски. Пьер с грустью слышал над собою насмешки.
На другой день вечером Пьер узнал, что все эти содержащиеся (и, вероятно, он в том же числе) должны были быть судимы за поджигательство. На третий день Пьера водили с другими в какой то дом, где сидели французский генерал с белыми усами, два полковника и другие французы с шарфами на руках. Пьеру, наравне с другими, делали с той, мнимо превышающею человеческие слабости, точностью и определительностью, с которой обыкновенно обращаются с подсудимыми, вопросы о том, кто он? где он был? с какою целью? и т. п.
Вопросы эти, оставляя в стороне сущность жизненного дела и исключая возможность раскрытия этой сущности, как и все вопросы, делаемые на судах, имели целью только подставление того желобка, по которому судящие желали, чтобы потекли ответы подсудимого и привели его к желаемой цели, то есть к обвинению. Как только он начинал говорить что нибудь такое, что не удовлетворяло цели обвинения, так принимали желобок, и вода могла течь куда ей угодно. Кроме того, Пьер испытал то же, что во всех судах испытывает подсудимый: недоумение, для чего делали ему все эти вопросы. Ему чувствовалось, что только из снисходительности или как бы из учтивости употреблялась эта уловка подставляемого желобка. Он знал, что находился во власти этих людей, что только власть привела его сюда, что только власть давала им право требовать ответы на вопросы, что единственная цель этого собрания состояла в том, чтоб обвинить его. И поэтому, так как была власть и было желание обвинить, то не нужно было и уловки вопросов и суда. Очевидно было, что все ответы должны были привести к виновности. На вопрос, что он делал, когда его взяли, Пьер отвечал с некоторою трагичностью, что он нес к родителям ребенка, qu'il avait sauve des flammes [которого он спас из пламени]. – Для чего он дрался с мародером? Пьер отвечал, что он защищал женщину, что защита оскорбляемой женщины есть обязанность каждого человека, что… Его остановили: это не шло к делу. Для чего он был на дворе загоревшегося дома, на котором его видели свидетели? Он отвечал, что шел посмотреть, что делалось в Москве. Его опять остановили: у него не спрашивали, куда он шел, а для чего он находился подле пожара? Кто он? повторили ему первый вопрос, на который он сказал, что не хочет отвечать. Опять он отвечал, что не может сказать этого.
– Запишите, это нехорошо. Очень нехорошо, – строго сказал ему генерал с белыми усами и красным, румяным лицом.
На четвертый день пожары начались на Зубовском валу.
Пьера с тринадцатью другими отвели на Крымский Брод, в каретный сарай купеческого дома. Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял над всем городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
В каретном сарае одного дома у Крымского Брода Пьер пробыл еще четыре дня и во время этих дней из разговора французских солдат узнал, что все содержащиеся здесь ожидали с каждым днем решения маршала. Какого маршала, Пьер не мог узнать от солдат. Для солдата, очевидно, маршал представлялся высшим и несколько таинственным звеном власти.
Эти первые дни, до 8 го сентября, – дня, в который пленных повели на вторичный допрос, были самые тяжелые для Пьера.

Х
8 го сентября в сарай к пленным вошел очень важный офицер, судя по почтительности, с которой с ним обращались караульные. Офицер этот, вероятно, штабный, с списком в руках, сделал перекличку всем русским, назвав Пьера: celui qui n'avoue pas son nom [тот, который не говорит своего имени]. И, равнодушно и лениво оглядев всех пленных, он приказал караульному офицеру прилично одеть и прибрать их, прежде чем вести к маршалу. Через час прибыла рота солдат, и Пьера с другими тринадцатью повели на Девичье поле. День был ясный, солнечный после дождя, и воздух был необыкновенно чист. Дым не стлался низом, как в тот день, когда Пьера вывели из гауптвахты Зубовского вала; дым поднимался столбами в чистом воздухе. Огня пожаров нигде не было видно, но со всех сторон поднимались столбы дыма, и вся Москва, все, что только мог видеть Пьер, было одно пожарище. Со всех сторон виднелись пустыри с печами и трубами и изредка обгорелые стены каменных домов. Пьер приглядывался к пожарищам и не узнавал знакомых кварталов города. Кое где виднелись уцелевшие церкви. Кремль, неразрушенный, белел издалека с своими башнями и Иваном Великим. Вблизи весело блестел купол Ново Девичьего монастыря, и особенно звонко слышался оттуда благовест. Благовест этот напомнил Пьеру, что было воскресенье и праздник рождества богородицы. Но казалось, некому было праздновать этот праздник: везде было разоренье пожарища, и из русского народа встречались только изредка оборванные, испуганные люди, которые прятались при виде французов.
Очевидно, русское гнездо было разорено и уничтожено; но за уничтожением этого русского порядка жизни Пьер бессознательно чувствовал, что над этим разоренным гнездом установился свой, совсем другой, но твердый французский порядок. Он чувствовал это по виду тех, бодро и весело, правильными рядами шедших солдат, которые конвоировали его с другими преступниками; он чувствовал это по виду какого то важного французского чиновника в парной коляске, управляемой солдатом, проехавшего ему навстречу. Он это чувствовал по веселым звукам полковой музыки, доносившимся с левой стороны поля, и в особенности он чувствовал и понимал это по тому списку, который, перекликая пленных, прочел нынче утром приезжавший французский офицер. Пьер был взят одними солдатами, отведен в одно, в другое место с десятками других людей; казалось, они могли бы забыть про него, смешать его с другими. Но нет: ответы его, данные на допросе, вернулись к нему в форме наименования его: celui qui n'avoue pas son nom. И под этим названием, которое страшно было Пьеру, его теперь вели куда то, с несомненной уверенностью, написанною на их лицах, что все остальные пленные и он были те самые, которых нужно, и что их ведут туда, куда нужно. Пьер чувствовал себя ничтожной щепкой, попавшей в колеса неизвестной ему, но правильно действующей машины.