Вавилонская башня (гравюра Эшера)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Эшер, Мауриц Корнелис
Вавилонская башня. 1928
Ксилография. 62,1 × 38,6 см

«Вавилонская башня» — ксилография 1928 года нидерландского художника Эшера. Она запечатлевает сюжет библейского предания, изложенного во 2 главе «Ноах» книги Бытие. Согласно этому преданию, после Всемирного потопа человечество было представлено одним народом, решившим построить город Вавилон и башню высотой до небес. Разгневанный Бог решил проучить дерзких людей и создал различные языки. Таким образом люди не могли больше понимать друг друга, и строительство Башни было остановлено.





Место в творчестве

Хотя Эшер считал произведения, выполненные до 1935 года, не представляющими художественного интереса, называя их малозначительными и «по большей части упражнениями», некоторые из них, в том числе Вавилонская башня, наметили дальнейшее развитие его творчества. Эта работа демонстрирует его зарождающийся интерес к перспективе и необычным ракурсам, которые станут отличительными признаками его поздних, более известных работ.

Отличительные особенности

В отличие от многих других изображений библейской истории, таких, как картины Питера Брейгеля Старшего Вавилонская башня или Смешение языков Гюстава Доре, Эшер изображает башню, как геометрическую структуру и располагает зрителя как бы над башней. Это позволяет ему проявлять своё мастерство работы с перспективой, выбирая верхнюю части башни в качестве центра картины, запечатлевающую кульминационный момент действия[1].

См. также

Напишите отзыв о статье "Вавилонская башня (гравюра Эшера)"

Примечания

  1. Babylon; Finkel, I.L.(ed), M.J. Seymour(ed); Oxford University Press, 2009 (англ.)

Литература

  • Miranda Fellows. The Life and Works of Escher. — Bristol: Paragon Book Service, 1995. — ISBN 0-7525-1175-0.

Отрывок, характеризующий Вавилонская башня (гравюра Эшера)

С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.