Валевская, Мария

Мария Валевская
польск. Maria Walewska
Мария Валевская
Имя при рождении:	Мария Лончинская
Дата рождения:	7 декабря 1786(1786-12-07)
Место рождения:	Керноза (гмина), Польша
Дата смерти:	11 декабря 1817(1817-12-11) (31 год)
Место смерти:	Париж, Франция
Отец:	Матвей Лончинский
Супруг:	Анастазий Валевский
Дети:	Сыновья: Антоний Базыль Рудольф Александр Жозеф Флориан Рудольф Огюст

Графиня Мария Вале́вская (польск. Maria Walewska, урождённая Лончи́нская; польск. Łączyńska; 7 декабря 1786, Керноза, Лодзинское воеводство, Польша — 11 декабря 1817, Париж) — польская дворянка, дочь гостыньского старосты Матвея Лончинского, любовница Наполеона I, мать его сына — графа Александра Колонна-Валевского.

Биография

После блестящих побед при Аустерлице (против русских и австрийцев), при Йене и Ауэрштедте (против пруссаков) Наполеон стал господином Европы. В конце 1806 года боевые действия были перенесены на территорию Польши. Юная Мария решила обязательно увидеть Наполеона и тайно приехала в Яблоновскую, через которую должен был он проезжать. Выбежав из толпы, она сказала, что все рады видеть его на польской земле. Правда, сам Наполеон, по воспоминаниям Монтолона, говорил о том, что впервые увидел Марию на балу у Талейрана в Варшаве (17 января 1807 года).

Высший свет Варшавы с интересом следил за стремительным развитием романа. За скромность и преданность Марию прозвали «Лавальер императора». В апреле 1807 года Наполеон перенёс свою штаб-квартиру в дворец Финкенштейн (ныне Каменец Суский ), Мария тайно посетила его и провела там три недели. Известно, что после битвы под Ваграмом (5 — 6 июля 1809 года) император встретился с Валевской в одном из поместий под Веной. Спустя две недели по приезде в Вену выяснилось, что Мария беременна.

Впервые он [Наполеон] почувствовал полную уверенность, что может стать основателем династии, вопреки утверждениям императрицы Жозефины, которая возлагала на него всю вину за её бездетность. Правда, у императора уже был один незаконный отпрыск, родившийся незадолго до знакомства с Валевской от мимолётной связи с Элеонорой Денюель де ля Плэнь Ревель, хорошенькой чтицей сестры, подсунутой ему Мюратом, но в своём отцовстве он не вполне был уверен.<…> Что же касается Валевской, то даже тень сомнения не омрачала отцовской гордости. После этой героической проверки он имел право и даже обязан был развестись с Жозефиной и поискать новую императрицу, способную дать Франции наследника престола.

Сын императора родился в Валевицах — родовом поместье мужа Марии камергера Анастазия Валевского. Осенью 1810 года Мария с двумя детьми переехала в Париж. Как сказал её современник: «Она делала добро, кому только могла, никому не чиня зла, посему и была повсюду почитаема и любима». После того, как Наполеон вступил в брак с Марией-Луизой Австрийской, отношения между ним и Валевской были прерваны. Мария виделась с императором исключительно по вопросам воспитания сына и обеспечения его будущего. Мемуаристка Анна Потоцкая отмечала:

Вынужденная считаться с Марией-Луизой, очень, по словам её окружения, ревнивой, пани Валевская сумела в самом центре Парижа заставить людей усомниться, действительно ли она продолжает поддерживать тайные отношения с императором. Потому это и была единственная любовная связь, которую Наполеон поддерживал

Наполеон позаботился о наследстве для сына: по декрету от 5 мая 1812 года тот стал владельцем майората в Неаполитанском королевстве и получил титул графа Империи. До совершеннолетия Александра майоратом должна была управлять его мать. Летом того же года Мария выехала в Польшу, чтобы развестись со своим мужем. Брак был расторгнут 24 августа 1812 года. Во Францию Валевская вернулась после провала русской кампании. Есть сведения, что Мария была официально принята при дворе в последний год правления Наполеона. Часто она бывала и в Мальмезоне у бывшей жены императора Жозефины.

В Париже Мария познакомилась со своим будущим вторым мужем — дивизионным генералом Филиппом-Антуаном д’Орнано (фр. Philippe Antoine Ornano) — родственником императора через свою мать Изабеллу Бонапарт.

После отречения императора и капитуляции Парижа Валевская пыталась встретиться с Наполеоном в Фонтенебло, но он не смог её принять. Низложенный император написал ей письмо, где выразил надежду на свидание в будущем. Мария с сыном, сопровождаемая своими родственниками, тайно навестила Наполеона на о. Эльба в начале сентября 1814 года. Последний раз Мария и Наполеон виделись после его поражения под Ватерлоо 28 июня 1815 года в Мальмезоне.

Летом 1816 года Валевская переехала в Брюссель, где 7 сентября обвенчалась с генералом Орнано. 9 июня 1817 года графиня Орнано родила сына, после родов состояние её здоровья резко ухудшилось (вероятно это была почечно-каменная болезнь). Мария настояла на возвращении в Париж. Зная, что скоро умрёт, она продиктовала секретарю свои воспоминания. В ноябре 1817 года семья Орнано переехала в Париж. Мария умерла 11 декабря 1817 года. Согласно последней воле Марии, она была погребена в семейном склепе в Кернозе под Ловичем.

Архив Марии Валевской

После смерти Марии её бумаги были поделены путём жеребьёвки между тремя сыновьями. По-видимому каждый из них получил в том числе и экземпляр «Воспоминаний» матери. Таким образом, все бумаги Марии Валевской хранились в частных архивах её потомков и были недоступны для её биографов. Первым серьёзным трудом о жизни Валевской стал биографический очерк Фредерика Массона, опубликованный в 1893 году. Массон первым из историков ознакомился с семейным архивом. Он же сделал выписки из «Воспоминаний» Марии с оригинала, предоставленного на время её наследниками.

Вторым серьёзным источником информации о «польской супруге императора» долгое время считалась книга её правнука Филиппа-Антуана д’Орнано «Жизнь и любовь Марии Валевской» («Life and loves of Marie Walewska» 1934—1935). Семейный биограф уверял, что его труд является «точно документированной биографией и точно соответствует правде». Исследователи наполеоновской эпохи охотно пользовались этой книгой, выдержавшей шесть изданий (на французском и английском языках). Однако в 60-х годах XX века на процессе наследников Орнано против историка Жана Савана утверждалось (на основании заявления Орнано, сделанного им незадолго перед своей смертью), что она не является историческим трудом, а «подлинные» письма сочинены им. Жан Саван, использовавший факты из книги Орнано, был обвинён в нарушении авторского права. Когда в ходе процесса защитники Савана потребовали предоставить документы из семейного архива из замка Браншуар для сличения с ними текста книги правнука Валевской, вдова Орнано заявила, что их не существовало: «Письма, заметки и разговоры <…> были придуманы покойным графом». Судом первой инстанции Саван был признан виновным в плагиате. Между тем он верил в то, что потомок Марии пользовался при написании книги некими архивами.

Дети

От брака (с 17 июня 1803 — развод 24 августа 1812) с Анастазием Колонна-Валевским (ум. 1815), сын:

• Антоний Базыль Рудольф (13 июня 1805 — ?);

От связи с Наполеоном Бонапартом, сын:

• Александр Жозеф Флориан (4 мая 1810 — 27 сентября 1868);

От брака (с 7 сентября 1816) с Филиппом-Антуаном д’Орнано, сын:

• Рудольф Огюст (9 июня 1817—1865).

Киновоплощения

• «Бог войны» / Bóg wojny (Польша, 1914) — Мария Дулеба
• «Графиня Валевская» / Gräfin Walewska (Германия, 1920) — Хелла Моя
• «Покорение» (Conquest, 1937) — Грета Гарбо
• «Наполеон: путь к вершине» (1955) — Лана Маркони
• «Марыся и Наполеон» (ПНР, 1966) — Беата Тышкевич
• «Schulmeister, espion de l’empereur» (Франция, 1971—1974) — Франсуаза Жиро (Françoise Giret)
• «Наполеон и любовь» (Англия, 1974) / «Napoleon and Love» — Кэтрин Шелл (Catherine Schell)
• «Наполеон и Жозефина» / «Napoleon and Josephine: A Love Story» (1987) — Венди Стокуэл (Wendy Stockle)
• «Наполеон в Европе» / «Napoléon et l’Europe» (Франция, 1991) — Иоанна Жепковска (Joanna Szczepkowska)
• «Наполеон» — Александра Мария Лара
• «1812: Уланская баллада» (Россия, 2012) — Светлана Меткина

Разное

• В Польше изготовлялись женские духи «Пани Валевска» с её профилем на коробке. А сам флакон имел форму дамы в кринолине.

Литература

• Гонсеровский В. Пани Валевская. — Крон-Пресс, Корона, 1994. — С. 448. — ISBN 5-8317-0059-3.
• Брандыс М. Мария Валевская // Исторические повести — Москва: Прогресс, 1975. — С. 339—541.
• Jean Savant. L’affaire Marie Walewska : procès Ornano-Jean Savant. Paris. 1963

Ссылки

• [www.walewice.republika.pl/pani_walewska.htm Pani Walewska] (польск.)

Отрывок, характеризующий Валевская, Мария

– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.