Валуа, Жорж

Жорж Валуа
фр. Georges Valois
Имя при рождении:	Альфред-Жорж Грессан
Дата рождения:	7 октября 1878(1878-10-07)
Место рождения:	Париж
Дата смерти:	1945(1945)
Место смерти:	концлагерь Берген-Бельзен
Гражданство:	Франция Франция
Партия:	Аксьон франсез, Фэсо, Республиканская синдикалистская партия
Основные идеи:	революционный синдикализм
Род деятельности:	политик, журналист

Жорж Валуа (фр. Georges Valois; 7 октября 1878, Париж — 1945, точная дата не установлена, Берген-Бельзен), он же Альфред-Жорж Грессан — французский лево- и праворадикальный политик. Участник роялистской лиги «Аксьон франсез». Национал-синдикалист. Основатель первой во Франции фашистской организации «Фэсо». Участник движения Сопротивления.

Левый монархист

Родился в семье мясника. Много путешествовал, побывал в британском Сингапуре и царской России. С юности увлёкся идеями прудонизма и Жоржа Сореля, стал убеждённым социалистом и синдикалистом. Работал секретарём анархо-синдикалистского издания L’Humanité nouvelle («Новое человечество»).

Примкнул к Аксьон франсез, поскольку видел в лиге Шарля Морраса прежде всего антикапиталистическую, а не монархическую силу. Поддерживал претензии герцога Жана де Гиза на французский престол. Пытался совместить роялизм с анархо-синдикализмом, курировал связи монархистов с рабочим движением. Однако роялистская пропаганда не имела успеха в пролетарской среде.

В 1911 году на съезде Аксьон франсез Валуа заявил об общности целей правого национализма и левого синдикализма. Организовал национал-синдикалистский Cercle Proudhon («Кружок Прудона»), выпускал журнал Cahiers du cercle Proudhon. Интеллектуально «Кружок Прудона» формулировал социальные концепции, сходные с идеями раннего фашизма.

Основатели — республиканцы, федералисты, интегральные националисты и синдикалисты… с большим энтузиазмом относятся к идее организации французского общества согласно принципам французской традиции, которые они нашли в трудах Прудона и в современном синдикалистском движении.
Декларация Cercle Proudhon

В 1925 году отношения между Валуа и Моррасом резко обострились. После того, как Валуа приступил к изданию радикально-синдикалистской газеты Le Nouveau Siècle («Новый век»), он был исключён из «Аксьон франсез».

Преждевременный фашист

11 ноября 1925 году Жорж Валуа основал Фэсо — Le Faisceau (калька с итальянского Fascio: «Фасции», «Связка», «Пучок») — первую во Франции откровенно фашистскую политическую структуру. Финансирование поступило от парфюмерного магната Франсуа Коти, заинтересованного в подрыве влияния коммунистов. Для Валуа же фашизм, как ранее роялизм, был лишь своеобразной «политической оболочкой» главной идеи — синдикалистской.

При этом Валуа повёл кампанию против «Аксьон франсез», считая эту организацию архаичной и реакционной на фоне примера Муссолини. Ближайшим соратником Валуа стал крайне правый националист Марсель Бюкар, будущий лидер Франсизма. По итальянскому образцу в «Фэсо» созздавались штурмовые отряды «синерубашечников».

Проект «Фэсо» не получил развития — Франция 1920-х годов, в отличие от Италии, совершенно не воспринимала фашистских идей (почва для них появилась лишь десятилетие спустя). Правая часть французского общества поддерживала либо парламентских консерваторов и либералов (Республиканская федерация, Демократический альянс), либо — в гораздо меньшей степени — роялистские «мятежные лиги». Валуа попытался усилить более органичные для французской политики леворадикальные элементы своей программы. Он акцентировал синдикализм, стал резко критиковать фашизм, категорически осуждал антисемитизм. В 1928 году организация «Фэсо» распалась.

Новый сдвиг влево

К тому времени, когда французский фашизм обрёл свою сильную партию, Жорж Валуа уже порвал с этим движением, равно как и с монархизмом. Он учредил Республиканскую синдикалистскую партию, идеология которой соединяла социальные принципы корпоративизма с политическим неоякобинством, радикальной республиканской традицией Великой французской революции. Эта программа частично предвосхитила неосоциализм Марселя Деа.

В идеологии Валуа чем дальше тем больше просматривался ещё один мотив — технократический. Он размышлял о грядущем «техническом государстве», основанном на социальном союзе технических специалистов с пролетариями. Структурную основу такого союза Валуа усматривал в рабочих синдикатах, противостоящих бюрократии и буржуазии. Он считал, что именно Франция способна предложить миру новую общественную систему, тем самым сохранив за Европой лидерство в конкуренции с США и СССР.

6 февраля 1934 года в Париже произошли крупные беспорядки, организованные мятежными лигами и фашистскими организациями. В стране едва не был осуществлён правоавторитарный переворот. Эти события побудили Валуа вновь изменить позицию в левом направлении. В 1935 году Жорж Валуа подал заявление в основную соцпартию Франции СФИО, но получил отказ в силу политической биографии. Он также основал журнал Le Nouvel Age («Новая эра»), который позиционировал как левый, но корпоративистский.

В годы Второй мировой войны Жорж Валуа примкнул к французскому Сопротивлению. 18 мая 1944 года был схвачен немцами, заключён в концлагерь Берген-Бельзен, где и погиб в феврале 1945 года.

Идейное наследие

Политические виражи Жоржа Валуа характерны для многих французских политиков межвоенного периода. Они порождались поиском альтернативы капитализму и коммунизму — причём альтернативы, основанной на французской традиции.

Я менялся лишь в деталях, а в основ­ном оставался верен себе.
Жорж Валуа

Политические проекты Валуа не увенчались успехом. Однако его теоретические разработки и технологии политической активности были использованы различными политическими силами — от фашизма до левого голлизма, от Жака Дорио до Пьера Мендес-Франса. Синдикалистские концепции получили развитие в ином идеологическом контексте.

Определённый интерес к идейно-политическому наследию Жоржа Валуа наблюдается в радикальных кругах российской оппозиции, особенно в бывшей НБП и партии «Другая Россия».

Жорж Валуа — автор ряда работ политической и социально-экономической тематики.

См. также

• Густав Эрве

Отрывок, характеризующий Валуа, Жорж

Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.