Мурадели, Вано Ильич

Вано Мурадели
Основная информация
Имя при рождении	Иван Ильич Мурадов
Профессии	композитор, кинокомпозитор
Инструменты	фортепиано
Жанры	опера, оперетта, балет, симфония, песня
Сотрудничество	ГАБТ
Награды

Вано́ Ильи́ч Мураде́ли (арм. Վանո Իլիայի Մուրադյան, груз. ვანო ილიას ძე მურადელი; настоящее имя — Ива́н Ильи́ч Мура́дов; 24 марта (6 апреля) 1908 — 14 августа 1970) — советский композитор и дирижер. Народный артист СССР (1968). Лауреат двух Сталинских премий второй степени (1946, 1951). Член ВКП(б) с 1942 года.

Биография

Мурадели родился 24 марта (6 апреля) 1908 года в грузинском городе Гори в армянской семье. Отец — Илья Петрович Мурадов (Мурадян; 1864—1944) — рабочий винокуренного завода, активный участник подпольной социал-демократической организации Грузии, неоднократно подвергавшийся арестам и ссылкам. Мать — Елена Захаровна Мурадова — крестьянка, домохозяйка.

В молодости был ревностным сталинистом. Уроженец того же города Гори, что и Сталин, изменил свою фамилию на грузинский манер, дабы приблизить её по звучанию к фамилии Джугашвили. Кроме того, Мурадели переиначил имя на грузинский лад и самоидентифицировал себя как грузина. Сам Мурадели писал в воспоминаниях, что в возрасте пяти лет говорил только по-грузински. Московские современники воспринимали его в зрелом возрасте как грузина.

Первоначальное музыкальное образование получил в музыкальном техникуме Тбилиси (1925—26). В 1931 году окончил Тбилисскую консерваторию (класс композиции С. В. Бархударяна и В. В. Щербачёва, класс дирижирования М. М. Багриновского). В 1929—1931 годах — актёр и композитор Тбилисского передвижного театра. В 1931—1934 годах — музыкальный руководитель Театра рабочей молодёжи (ТРАМ) и Театра им. К. А. Марджанишвили в Тбилиси. Затем поступил в МГК имени П. И. Чайковского, где совершенствовался под руководством Н. Я. Мясковского и Б. С. Шехтера по классу композиции. Консерваторию окончил в 1938 году.

С 1939 по 1948 годы возглавлял Музыкальный фонд СССР при СК СССР, член президиума оргкомитета СК СССР, с 1948 года — член правления СК СССР. Во время войны (1942—1944) — художественный руководитель Центрального ансамбля ВМФ СССР, с которым выступал на фронтах и флотах. Имя Мурадели получило широкую огласку в связи с Постановлением ЦК ВКП(б) от 10 февраля 1948 года об опере «Великая дружба», в котором он (наряду с С. С. Прокофьевым, Д. Д. Шостаковичем и рядом других композиторов) был причислен к формалистам. После смерти И. В. Сталина и выхода в печать Постановления ЦК КПСС от 28 мая 1958 года об исправлении ошибок в оценке оперы «Великая дружба» и ряда других произведений был восстановлен на работе в Союзе композиторов СССР, с 1959 года возглавлял его Московское отделение. В 1960 году он становится секретарем правления СК РСФСР, с 1968 года — секретарь правления Союза композиторов СССР.

В марте 1966 года подписал письмо 13-ти деятелей советской науки, литературы и искусства в президиум ЦК КПСС против реабилитации И. В. Сталина.

В. И. Мурадели умер 14 августа 1970 года в Томске. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище (участок № 7).

Награды и звания

• заслуженный деятель искусств РСФСР (1948).
• заслуженный деятель искусств Кабардино-Балкарской АССР (1953).
• народный артист РСФСР (1957).
• народный артист СССР (1968).
• Сталинская премия второй степени (1946) — за симфонию № 2 ре-мажор
• Сталинская премия второй степени (1951) — за песни «Гимн Международного союза студентов», «Москва — Пекин», «Гимн Москве», «Нас воля Сталина свела», «Песня борцов за мир»
• орден Ленина (1967).
• орден Трудового Красного Знамени (1960) — в связи с декадой осетинского искусства и литературы в Москве.
• медали.

Интересные факты

• Василий Павлович Соловьёв-Седой однажды заметил Вано Ильичу:
  

— Вано, ты не композитор.
— Почему же, Вася, я не композитор?
— Потому что фамилия — Мурадели. Вместо «ми» у тебя «му», вместо «ре» — «ра», вместо «до» — «де», вместо «ля» — «ли». Ты же, Вано, не попадаешь в ноты!

Песня «Возьмём оружье, граждане»

Осенью 1941 года (начальный период ВОВ) Вано Мурадели и поэт Яков Хелемский получили задание срочно создать песню защитников Отечества к первому антифашистскому митингу молодёжи в Колонном зале Дома союзов. За один день были написаны музыка и стихи к песне «Возьмём оружье, граждане».

После выступления на митинге, где песня была исполнена впервые, Вано Мурадели выехал на фронт. Там на передовой, в сорока километрах от Вязьмы, в расположении кавалерийского соединения песня прозвучала второй раз — в исполнении Вано Мурадели.

В связи с резко ухудшившейся обстановкой на фронте в районе Вязьмы, фронтовой бригаде, в составе которой был В. Мурадели, пришлось срочно возвращаться в Москву. Часть, в расположении которой проходило его выступление, попала в окружение. Судьба песни не сложилась — она осталась безвестной:

…так вышло, что она никогда больше не публиковалась и не исполнялась — дело в том, что ни у Хелемского, ни у меня не сохранился авторский экземпляр, партитура тоже затерялась. Так что песня как бы тоже «пропала без вести».

— В. Мурадели

В 1969 году поисковая экспедиция газеты «Труд» проводила раскопки братской могилы в полутора километрах от деревни Большое Шевнино Холм-Жирковского района Смоленской области с целью идентификации и перезахоронения останков советских солдат времен ВОВ. Среди найденных в могиле вещей был свёрнутый, слежавшийся газетный листок. Криминалистам удалось частично восстановить текст — на листе газеты от 2 октября 1941 года были напечатаны слова и ноты песни «Возьмём оружье, граждане».

Отчизна кличет каждого. На подвиг боевой Возьмём оружье, граждане, И долг исполним свой.

Узнав о находке летом 1970 года, В. Мурадели решил восстановить партитуру песни и, собрав хор и оркестр, исполнить её у памятника советским воинам в посёлке Холм-Жирковский, где были захоронены останки 70 воинов, найденных в братской могиле. Но через три недели его не стало.

С помощью Якова Хелемского и сотрудников музыкальной редакции журнала «Кругозор» партитура песни была восстановлена, и после рассказа Я. Хелемского о её судьбе она снова прозвучала в Колонном зале Дома союзов.

Творчество

Мурадели — автор ряда опер, оркестровых и вокально-симфонических сочинений, музыки к кинофильмам, однако наибольшую известность ему принесли песни (более 200).

Перечень некоторых произведений В. И. Мурадели:

• симфония памяти Кирова (1938)
• поэма-кантата «Вождю» (1939)
• «Кантата о Сталине» (1939)
• Торжественная увертюра к 50-летию Молотова (1940)
• «Песня-здравица» в честь Сталина (1941)
• песня «Нас воля Сталина вела» (1945)
• Вторая симфония Ре мажор (1944 год, переработана в 1945 году).
• опера «Великая дружба» на либретто Г. Мдивани. Премьера состоялась 28 сентября 1947 года в оперном театре города Сталино (ныне Донецк, Украина). Московская премьера «Великой дружбы» состоялась в день тридцатилетия Октябрьской революции, 7 ноября 1947 года, на сцене Большого театра
• опера «Октябрь» на либретто Владимира Луговского (1961)
• балет «Зоя Космодемьянская»
• «Гимн международного союза студентов» (1949)
• песня «Москва — Пекин» («Русский с китайцем — братья навек…», 1950), посвящена сближению СССР и КНР
• песня «[www.youtube.com/watch?v=78CHNf0WEqM Едем мы друзья]», слова Э. Иодковский, 1952 год.
• песня [www.youtube.com/watch?v=rEiN90EKDhM «Легендарный Севастополь»] на стихи П. Градова (1954), с 1994 года гимн города Севастополя
• песня «Журавли» (1958)
• песня «Бухенвальдский набат» на стихи А. Соболева (1959)
• «Песня журналистов» на стихи А. Левикова (1962)
• песня «Марш космонавтов» («Я — Земля!») на стихи Е. Долматовского (1963)
• песня «На Марсе будут яблони цвести» на стихи Е. Долматовского (1963)
• песня «Марш пограничников»
• песня «Город над Томью» на слова В. Пухначёва (1970)
• оперетта «Девушка с голубыми глазами»
• оперетта «Москва-Париж-Москва» (1968). Премьера состоялась на сцене Ростовского театра музыкальной комедии.

Литература

В. Мурадели. Из моей жизни. — М.: Музыка, 1970.

Ссылки

• [www.solnet.ee/parents/p15_r07.html «Размышлизмы» Михаила Садовского. Вано Ильич Мурадели]
• В. А. Разумный [razumny.ru/muradeli.htm Воспоминания современника о В. И. Мурадели]
• В. И. Мурадели. Нотобиблиографская справка. Сост. Д. М. Персон и В. И. Мурадели. М., 1983.
• Вано Мурадели. Воспоминания и статьи. Сост. А. Д. Скоблионок и И. Е. Олинской. М., 1983.

Отрывок, характеризующий Мурадели, Вано Ильич

Несколько пленных офицеров, чтобы лучше видеть, влезли на стену обгорелого дома, подле которого стоял Пьер.
– Народу то! Эка народу!.. И на пушках то навалили! Смотри: меха… – говорили они. – Вишь, стервецы, награбили… Вон у того то сзади, на телеге… Ведь это – с иконы, ей богу!.. Это немцы, должно быть. И наш мужик, ей богу!.. Ах, подлецы!.. Вишь, навьючился то, насилу идет! Вот те на, дрожки – и те захватили!.. Вишь, уселся на сундуках то. Батюшки!.. Подрались!..
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.


В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
Естественно, что для человека, не понимающего хода машины, при виде ее действия кажется, что важнейшая часть этой машины есть та щепка, которая случайно попала в нее и, мешая ее ходу, треплется в ней. Человек, не знающий устройства машины, не может понять того, что не эта портящая и мешающая делу щепка, а та маленькая передаточная шестерня, которая неслышно вертится, есть одна из существеннейших частей машины.
10 го октября, в тот самый день, как Дохтуров прошел половину дороги до Фоминского и остановился в деревне Аристове, приготавливаясь в точности исполнить отданное приказание, все французское войско, в своем судорожном движении дойдя до позиции Мюрата, как казалось, для того, чтобы дать сражение, вдруг без причины повернуло влево на новую Калужскую дорогу и стало входить в Фоминское, в котором прежде стоял один Брусье. У Дохтурова под командою в это время были, кроме Дорохова, два небольших отряда Фигнера и Сеславина.
Вечером 11 го октября Сеславин приехал в Аристово к начальству с пойманным пленным французским гвардейцем. Пленный говорил, что войска, вошедшие нынче в Фоминское, составляли авангард всей большой армии, что Наполеон был тут же, что армия вся уже пятый день вышла из Москвы. В тот же вечер дворовый человек, пришедший из Боровска, рассказал, как он видел вступление огромного войска в город. Казаки из отряда Дорохова доносили, что они видели французскую гвардию, шедшую по дороге к Боровску. Из всех этих известий стало очевидно, что там, где думали найти одну дивизию, теперь была вся армия французов, шедшая из Москвы по неожиданному направлению – по старой Калужской дороге. Дохтуров ничего не хотел предпринимать, так как ему не ясно было теперь, в чем состоит его обязанность. Ему велено было атаковать Фоминское. Но в Фоминском прежде был один Брусье, теперь была вся французская армия. Ермолов хотел поступить по своему усмотрению, но Дохтуров настаивал на том, что ему нужно иметь приказание от светлейшего. Решено было послать донесение в штаб.
Для этого избран толковый офицер, Болховитинов, который, кроме письменного донесения, должен был на словах рассказать все дело. В двенадцатом часу ночи Болховитинов, получив конверт и словесное приказание, поскакал, сопутствуемый казаком, с запасными лошадьми в главный штаб.


Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав тридцать верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
– Дежурного генерала скорее! Очень важное! – проговорил он кому то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.