Ван Говэй
| Ван Говэй |
Ван Говэй (кит. 王国维, 2 декабря 1877 — 2 июня 1927) — китайский историк, филолог, писатель, переводчик, преподаватель, философ, поэт времён падения династии Цин и первых лет Китайской республики.
Родился в уезде Хайнин провинции Чжэцзян. Получил классическое образование. В 1882 году окончил местную частную школу. В 1893 году сдал провинциальные экзамены. В 1899 году, после провала на императорском экзамене, перебирается в Шанхай, где работает корректором в газете. Впоследствии поступает в японскую школу преподавания языков. В 1901 году при поддержке влиятельного сановника Лю Женя переезжает в Токио, где занимается естественным науками. В 1902 году по возвращении в Китай занимается преподавательской деятельностью.
Ван Говэй не поддержал синьхайскую революцию 1911 года, которая свергла монархию в Китае. Он вынужден был бежать в Японию, откуда вернулся только в 1916 году. Переезжает в Пекин, где поддерживает идею восстановления династии Цин. Тогда же начинает преподавать в университете Циньхуа в качестве профессора. На этом посту он находился до 1927 года, когда в столицу Китая вошли республиканские войска Гоминьдана. Понимание невозможности внедрить свои надежды на восстановление монархии привели к тому, что Ван Говэй покончил с собой, утопившись в озере Куньмин у Летнего дворца бывшего императора Пуи.
Философия
Подвергал критике ориентацию философии на политику и национальные проблемы (Янь Фу, Лян Цичао), выступал против попыток реформаторов (Кан Ювэй, Тань Сытун) превратить конфуцианство во Всекитайскою религию. Констатировал «инструментальность» традиционной китайской культуры, отсутствие в ней «чисто» философских традиций (метафизики, логики, гносеологии). Подчеркивал «практический уклон» китайской философии в отличие от «теоретичности» западной философской мысли. Считал, что, подобно тому как в эпоху Хань китайская культура была оживлена буддийской философией, в 20 веке она должна быть оживлена европейской. Ван Говэй - первый в Китае исследователь и переводчик трудов Шопенгауэра и Ницше. Вклад Канта в мировую философию видел в установлении критерия истинности, доказательстве формальной субъективности знания об объекте. Шопенгауэра рассматривал как центральную фигуру европейской философии, видя сходство его учения в буддизме и упанишад.
После Синьхайской революции Ван Говэй отказался от прежних увлечений немецкой философией, предостерегал о пагубном влиянии западных идей.
Ван Говэй внес значительный вклад в развитие китайской филологии. Самым значимым является его труд по дешифровке древних гадательных надписей. Занимался также филологическим исследованием романа «Сон в красном тереме».
Был первым историком китайского театра. Особенно значимыми являются его научные исследования по истории театра во времена династий Сун и Юань. Труды по филологии и истории вошли в сборник «Гуантань Цзилинь».
Ван Говэй известен своей философской лирикой. Здесь прослеживаются традиционные темы китайской поэзии, которые были переосмыслены автором в духе западной философии. В то же время теоретические труды Ван Говэя сыграли значительную роль в осмыслении прозы в рамках общей теории эстетики. Эстетические взгляды у него сложились под влиянием немецкой философии. Искусство, по Ван Говэю - форма реализации «избыточной» энергии, «взрослый» аналог детской игры. Его цель - «разъяснение идеи», познание. Если альтернативой «вульгарному времяпрепровождению» для «средних людей» является общая религия, предназначенная для нравственного воспитания, то для элиты - искусство.
Поэтические и прозаические произведения вошли в сборник «Ван Говэй Вэньцзе» (Сборник литературных произведений Ван Говэя).
Напишите отзыв о статье "Ван Говэй"
Литература
- Wang Keping. Wang Guowei: Philosophy of Aesthetic Criticism // Contemporary Chinese Philosophy / Ed. by Chung-ying Cheng and N.Bunnin. Malden (Mass.) — Oxf., 2002, p. 37-56
Отрывок, характеризующий Ван Говэй
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
