Ван Хунвэнь

Ван Хунвэнь 王洪文<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Китайский партийный лидер, один из руководителей КПК и Великой пролетарской культурной революции
Рождение:	1935(1935) пров. Цзилинь, Маньчжоу-Го
Смерть:	3 августа 1992(1992-08-03) Пекин
Партия:	Коммунистическая Партия Китая

Ван Хунвэнь (кит. трад. 王洪文, пиньинь: Wáng Hóngwén, 1935, провинция Цзилинь — 3 августа 1992 года, Пекин) — китайский политический деятель, один из руководителей Коммунистической партии Китая и Культурной революции, участник так называемой Банды четырёх.

Биография

Юность

Ван Хунвэнь родился в январе 1935 года в деревне неподалёку от города Чанчунь провинции Цзилинь в Маньчжурии. Точная дата и год его рождения неизвестны. В те годы оккупированная Японией Маньчжурия была превращена в марионеточное государство «Маньчжоу-Го», и семья Ван Хунвэня сочувствовала Коммунистической партии Китая (КПК), продолжавшей борьбу с японской оккупацией . Еще в детстве Ван Хунвэнь присоединился к частям Народно-освободительной армии Китая (НОАК). В 1950 году Ван Хунвэнь, которому было только 15 лет, пошел воевать в Корею в составе добровольческих сил маршала Пэн Дэхуая, был полевым посыльным, вступил в КПК. После демобилизации работал на 17-й хлопчатобумажной фабрике в Шанхае и, как человек с военным опытом, был направлен на службу в фабричную охрану. В начале Культурной революции, будучи младшим офицером охраны, заинтересовался профсоюзной деятельностью и вскоре проявил большие организаторские и ораторские способности.

Во главе Культурной революции в Шанхае

В июне 1966 года, после появления первого дацзыбао Культурной революции Ван Хунвэнь вместе с шестью своими друзьями написал дацзыбао, в котором обвинил руководство фабрики в том, что оно «идет по капиталистическому пути». Однако местные партийные органы не согласились с критикой «стоящих у власти и идущих по капиталистическому пути» и направили на 17-ю текстильную фабрику один из «рабочих отрядов», созданных по указанию Лю Шаоци и Дэн Сяопина. Действия Ван Хунвэня были признаны «контрреволюционными». От расправы его спасло заступничество Цзян Цин. Однако вскоре рабочие отряды были распущены, и Ван Хунвэнь стал признанным вождем шанхайских цзаофаней. По указанию Цзян Цин ему на помощь в Шанхай была послана автор первого дацзыбао Не Юаньцзы. 6 октября Ван Хунвэнь и его сторонники сформировали «Штаб революционных цзаофаней — рабочих Шанхая» и призвали «сосредоточить атаки на Шанхайском горкоме». В ноябре 1966 года сподвижники Ван Хунвэня легли на рельсы железной дороги на станции Аньтин в предместье Шанхая и прервали на 30 часов железнодорожное сообщение, требуя предоставления им поезда для поездки в Пекин к Мао. Когда требование было удовлетворено, Ван Хунвэнь прибыл в Пекин, где его приняли члены Группы по делам Культурной революции при ЦК КПК — Чэнь Бода, Цзян Цин и Чжан Чуньцяо. После этого Ван Хунвэня пригласили к себе Мао Цзэдун и Линь Бяо, которые пообещали ему поддержку и отправили назад в Шанхай. Однако 26 ноября шанхайские рабочие, недовольные хаосом, устроенным цзаофанями Ван Хунвэня, создали отряды «красной гвардии» (чивэйдуи) и вступили с ними в противоборство. 28 ноября Шанхай был охвачен уличными сражениями, в которых погибли или были ранены 91 человек. Но цзаофаням не удалось подавить отряды «красной гвардии», численность которых достигла 400.000 человек. Через месяц рабочие Шанхая прекратили работу, оставив город без электроэнергии и воды. Встал шанхайский порт, остановился транспорт, прекратились железнодорожные перевозки. 4 января 1967 года на помощь Ван Хунвэню в Шанхай срочно выехали Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань.

6 января Ван Хунвэнь, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюань собрали миллионный митинг под лозунгами свержения Шанхайского горкома КПК. Во время трансляции митинга телевидением они заявили о смещении первого секретаря горкома Чэн Писяня и мэра города Цао Дицю и призвали «полностью разгромить» горком партии. В это же время части НОАК взяли под охрану банки и правительственные здания, а цзаофани захватили радио и редакции печатных изданий. 9 января цзаофани при поддержке армии начали штурм Шанхайского горкома, продолжавшийся пять дней. Несмотря на то, что на стороне горкома выступили военные во главе с командующим флотом Восточного моря Тао Юном, власть в городе перешла в руки цзаофаней. Захват власти в Шанхае получил название «Январской революции». 5 февраля 1967 года в 14.00 было объявлено о переходе власти в Шанхае в руки Шанхайской коммуны. В распространенном манифесте утверждалось, что Шанхайская коммуна избрана на тех же принципах, что и Парижская коммуна 1871 года и будет продолжать её традиции. Но 25 февраля Шанхайская коммуна, не получившая поддержки Мао Цзэдуна была заменена Шанхайским революционным комитетом.

Из Шанхая в Пекин

Ван Хунвэнь стал членом, затем вице-председателем Шанхайского Ревкома, потом его возглавлял. Некоторое время казалось, что его карьера ограничится уровнем провинции, но в апреле 1969 года Ван Хунвэнь был избран в Президиум IX съезда КПК как «рабочий вожак новой формации». На съезде он был избран членом Центрального комитета КПК — Мао Цзэдун считал, что выдвижение Ван Хунвэня вовлечёт в Культурную революцию больше молодежи.

В августе 1970 года на Лушаньском пленуме ЦК он первым выступил против Линь Бяо и Чэнь Бода, чем вновь укрепил свои позиции. В январе 1971 года он стал одним из секретарей Шанхайского горкома КПК, а в сентябре 1972 года Цзян Цин убедила Мао Цзэдуна направить Ван Хунвэня на работу в аппарат ЦК КПК. В мае 1973 года Цзян Цин также добилась, чтобы Ван Хунвэнь участвовал в работе Политбюро ЦК КПК (одновременно к работе были допущены также У Дэ и Хуа Гофэн). 4 июля того же года Ван Хунвэнь вместе с Чжан Чуньцяо добились приема у Мао Цзэдуна и обрушились с критикой на Чжоу Эньлая. Мао Цзэдун в разговоре встал на их сторону, однако организационных изменений не последовало. На открытии Х съезда КПК 24 августа 1973 года Мао Цзэдун оказал Ван Хунвэню самую высокую честь, посадив его по правую руку от себя, в то время, как Чжоу Эньлай был посажен слева. На съезде Ван Хунвэнь выступил с докладом «Об изменениях в Уставе КПК». Он подтвердил курс на продолжение Культурной революции и процитировал письмо Мао Цзэдуна к Цзян Цин — «Каждые семь-восемь лет (примерно!) чудовища и демоны будут выползать на свет». 28 августа 1973 года на X съезде КПК он был избран одним из пяти заместителей Председателя ЦК КПК, членом Политбюро ЦК КПК и Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК. Был членом Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей (ВСНП). Ван Хунвэнь был одним из создателей и руководителей народного ополчения «миньбин», которое фактически контролировало жизнь страны, по численности не уступало армии и не подчинялось армейскому командованию. Миньбины в полувоенной форме патрулировали улицы городов и поселков, следили за общественным порядком, проверяли плановое расходование продовольствия в семьях и даже фасоны стрижек в парикмахерских. Они считались реальной опорой не только Мао Цзэдуна, но и «радикальной», как её называли иностранные наблюдатели, группировки выдвиженцев «Культурной революции» — Цзян Цин, Ван Хунвэня, Яо Вэньюаня и других.

В роли наследника Мао

В сентябре 1973 года во время беседы с президентом Франции Жоржем Помпиду Мао Цзэдун неожиданно заговорил о Ван Хунвэне. Мао указал на него и сказал: «Это — Ван Хунвэнь, во всех странах говорят о нем. Во время войны в Корее он был в армии китайских народных добровольцев, позже — рабочим в Шанхае. В 1970 году на Лушаньском пленуме ЦК КПК Ван Хунвэнь первым разоблачил интриги Линь Бяо…».

Ван Хунвэня стали рассматривать как возможного преемника Мао Цзэдуна, однако сам Ван Хунвэнь в эти годы вел себя осторожно и не играл второй роли в партии.

Многие считали, что роль преемника для Ван Хунвэня вообще невозможна в силу его возраста и отсутствия образования, и что он является фигурой декоративной. К тому же говорили, что в быту он ведет себя небезупречно. Но Ван Хунвэнь обладал реальной властью как заместитель Мао и человек, способный контролировать ополчение «минбин».

28 декабря 1973 года Мао Цзэдун формально назначил Ван Хунвэня своим новым преемником. После того, как 1 июля 1974 года Чжоу Эньлай был помещен в госпиталь, Мао Цзэдун также поручил Ван Хунвэню руководство повседневной работой партии, назначив в противовес ему Дэн Сяопина заместителем Премьера Госсовета КНР. Вечером 17 декабря того же года Цзян Цин собрала тайное совещание своих сторонников, на котором было решено в тайне от Политбюро направить Ван Хунвэня к Мао, чтобы тот сообщил Председателю, что Чжоу Эньлай и Дэн Сяопин «встали на путь Линь Бяо» и готовят его свержение. Ван Хунвэнь выполнил это поручение, однако Мао отчитал его, приказал ему «налаживать сплочение с товарищем Сяопином» и предостерег от союза с Цзян Цин.

В сентябре 1975 года Ван Хунвэнь посетил Шанхай заявил: «Меня беспокоит то, что армия не находится в наших руках. Поэтому необходимо создавать штаб по руководству народными ополченцами, слить его с отделом вооружения шанхайского горкома партии. И это не формальный вопрос, а проблема стратегического значения. Шанхайское ополчение создали мы с Чжан Чуньцяо, а вы должны у меня это дело наладить. В настоящее время вы должны быть морально готовы. Когда они вознамерятся нанести удар, тогда это и будет испытанием и покажет, способны ли мы выдержать их удар».

В январе 1976 года, после смерти Чжоу Эньлая, Ван Хунвэнь претендовал на его пост Премьера Госсовета КНР, однако другая группировка партийного руководства видела в качестве кандидата Дэн Сяопина. Нет точных данных, поддерживали или нет стремление Ван Хунвэня его союзники — считается, что кандидатами на место Чжоу Эньлая были и Цзян Цин и, в особенности, Чжан Чуньцяо. Ожесточенная борьба между группировками закончилась отставкой и преследованием Дэн Сяопина, против которого активно выступил Ван Хунвэнь, но Премьером Госсовета и первым заместителем Председателя ЦК КПК был назначен компромиссный кандидат — Хуа Гофэн.

«Междуцарствие» и «Банда четырех»

9 сентября 1976 года, когда скончался Мао Цзэдун, Ван Хунвэнь от имени канцелярии ЦК КПК уведомил страну, чтобы по всем важнейшим вопросам докладывали ему лично. В опубликованном 11 сентября списке Комиссии по организации похорон Мао Цзэдуна фамилия Ван Хунвэня шла второй после Хуа Гофэна и была одной из четырех выделенных особым шрифтом. 18 сентября 1976 года от имени ЦК КПК он открыл траурный митинг памяти Мао на площади Тяньаньмэнь. Премьер Госсовета КНР Хуа Гофэн выступал вторым. Вопрос о преемнике Мао Цзэдуна казался открытым. Выдвиженцы культурной революции фактически контролировали партию, органы пропаганды, министерство иностранных дел и ополчение минбин, однако не обладали влиянием в армии и не могли контролировать весь государственный аппарат. 23 сентября Ван Хунвэнь позвонил в Шанхай и отдал распоряжение: «Необходимо повышать бдительность; борьба никоим образом не закончилась; буржуазия внутри партии ни в коем случае не смирится». Он посетил уезд Пингу под Пекином, где повторил высказывание Мао Цзэдуна: «Если в ЦК партии появится ревизионизм, что вы будете делать? Надо будет свергнуть его! Если кто-то будет проводить в жизнь ревизионизм, я также свергну его, а если я буду осуществлять ревизионизм, то вы тоже поднимайтесь на бунт; необходимо смотреть на вещи широко раскрытыми глазами, разглядеть ревизионизм!»" . 4 октября газета «Гуанмин жибао» опубликовала статью «Вечно следовать курсом, определённым председателем Мао Цзэдуном», которая продолжала линию Ван Хунвэня: «Фальсификация курса, определённого председателем Мао Цзэдуном, как раз и представляет собой предательство по отношению к марксизму, предательство по отношению к социализму, предательство по отношению к великому учению о продолжении революции при диктатуре пролетариата». Но спор идеологов за власть решила армия.

Вечером 6 октября 1976 года Ван Хунвэнь вместе с другими членами «радикальной группировки» — Цзян Цин, Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюанем — был арестован спецназом из воинской части № 8341 под командой начальника личной охраны Мао Чжан Яоцзы. Арест производиля по приказу руководителя Центрального бюро безопасности КПК Ван Дунсина, в подчинении которого состоял «Отряд 8341». При аресте присутствовали Премьер Госсовета КНР Хуа Гофэн и министр обороны маршал Е Цзяньин. Арестованных обвинили в заговоре с целью захвата власти. При аресте он оказал сопротивление. Утверждалось, что при обыске в его квартире был обнаружен доклад, который Ван Хунвэнь собирался сделать еще в январе 1976 года в качестве руководителя партии, и секретные документы Госсовета КНР, ЦК КПК и Военного совета при ЦК КПК, предназначенные для составления компрометирующих материалов на ряд руководителей КНР.

Вскоре в КНР началась кампания критики арестованных «радикалов», которые получили название «антипартийная контрреволюционная группа четырёх» или Банда четырёх. 27 апреля 1977 года газета «Жэньминь жибао» охарактеризовала Ван Хунвэня как «буржуазного элемента новой формации». Секретный документ ЦК КПК № 24 говорил о нем более подробно: "Ван Хунвэнь — представитель новой буржуазии, тщетно пытался свергнуть диктатуру пролетариата в стране, а на международной арене капитулировать перед империализмом… Подготовил 1 миллион своих стандартных портретов в ожидании прихода к власти… Окончательно разложился в быту… Имел девять машин, ездил на охоту и рыбную ловлю, развратничал, унес 200 пар наручных часов с шанхайского часового завода…. «Банду четырёх», в том числе и Ван Хунвэня, критиковали в многочисленных плакатах, карикатурах, листовках и даже в мультфильмах.

Тем временем Ван Хунвэнь четыре года без суда находился в тюрьме. На процессе 20 ноября — 29 декабря 1980 года он раскаялся, признал, что «организовал бунты» в Шанхае. 25 января 1981 года был приговорен к пожизненному тюремному заключению и лишению политических прав. В 1986 году он был госпитализирован из-за болезни печени.

Ван Хунвэнь скончался от рака печени в пекинской больнице 3 августа 1992 года.

Оценки личности Ван Хунвэня

Личный врач Мао Цзэдуна Ли Чжисуй в своих мемуарах «The private life of Chairman Mao» дает Ван Хунвэню такую характеристику:

«Ван был младшим из членов политбюро и его иногда в шутку называли „ракетой“. из-за стремительной карьеры от мелкого служащего отдела безопасности шанхайской фабрики до вершин политической власти. Никто не мог понять расположения Мао к этому юнцу и простить ему этого стремительного взлета. Худощавого и симпатичного Вана можно было принять за интеллигента, если бы не его взгляды. С большим напряжением ему удалось закончить лишь среднюю школу, а его невежество и несообразительность вряд ли могли быть полезны вождю. В мае (1976 года), после резкого ухудшения здоровья Мао, Ван явился ко мне и предложил вместо лекарств давать Мао измельченный жемчуг, но я отверг это предложение, и вождю не привелось попробовать этого чудодейственного средства. Когда Мао был при смерти, Ван в дни своего дежурства нередко отлучался, чтобы поохотится на кроликов вблизи закрытого военного аэродрома в Сюяне. Большую часть своего свободного времени он отдавал просмотру привезенных из Гонконга фильмов. Я не сомневаюсь, что Ван и раньше не был порядочным человеком, но власть испортила его еще больше».

Литература

• Ли Чжисуй Мао Цзэдун. Записки личного врача. Т.1 / Пер. с англ. А. Г. Скоморохова. — Мн.: Интердайджест; Смоленск: ТОО «Эхо», 1996 ISBN 985-10-0011-6
• Босев, Крум Тайфун пер. с болгарского / М. Политиздат, 1978
• Панцов А. В. Мао Цзэдун: последние годы // Проблемы Дальнего Востока — 2006 — № 6

Ссылки

• memzal.ru/text/1137/page/8
• query.nytimes.com/gst/fullpage.html?res=9E0CE7DC1F30F936A3575BC0A964958260
• library.maoism.ru/Maos_death.htm

Отрывок, характеризующий Ван Хунвэнь

Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d'honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s'est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l'avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.
Русские и французские услужливые руки, мгновенно подхватив крест, прицепили его к мундиру. Лазарев мрачно взглянул на маленького человечка, с белыми руками, который что то сделал над ним, и продолжая неподвижно держать на караул, опять прямо стал глядеть в глаза Александру, как будто он спрашивал Александра: всё ли еще ему стоять, или не прикажут ли ему пройтись теперь, или может быть еще что нибудь сделать? Но ему ничего не приказывали, и он довольно долго оставался в этом неподвижном состоянии.
Государи сели верхами и уехали. Преображенцы, расстроивая ряды, перемешались с французскими гвардейцами и сели за столы, приготовленные для них.
Лазарев сидел на почетном месте; его обнимали, поздравляли и жали ему руки русские и французские офицеры. Толпы офицеров и народа подходили, чтобы только посмотреть на Лазарева. Гул говора русского французского и хохота стоял на площади вокруг столов. Два офицера с раскрасневшимися лицами, веселые и счастливые прошли мимо Ростова.
– Каково, брат, угощенье? Всё на серебре, – сказал один. – Лазарева видел?
– Видел.
– Завтра, говорят, преображенцы их угащивать будут.
– Нет, Лазареву то какое счастье! 10 франков пожизненного пенсиона.
– Вот так шапка, ребята! – кричал преображенец, надевая мохнатую шапку француза.
– Чудо как хорошо, прелесть!
– Ты слышал отзыв? – сказал гвардейский офицер другому. Третьего дня было Napoleon, France, bravoure; [Наполеон, Франция, храбрость;] вчера Alexandre, Russie, grandeur; [Александр, Россия, величие;] один день наш государь дает отзыв, а другой день Наполеон. Завтра государь пошлет Георгия самому храброму из французских гвардейцев. Нельзя же! Должен ответить тем же.
Борис с своим товарищем Жилинским тоже пришел посмотреть на банкет преображенцев. Возвращаясь назад, Борис заметил Ростова, который стоял у угла дома.
– Ростов! здравствуй; мы и не видались, – сказал он ему, и не мог удержаться, чтобы не спросить у него, что с ним сделалось: так странно мрачно и расстроено было лицо Ростова.
– Ничего, ничего, – отвечал Ростов.
– Ты зайдешь?
– Да, зайду.
Ростов долго стоял у угла, издалека глядя на пирующих. В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца. В душе поднимались страшные сомнения. То ему вспоминался Денисов с своим изменившимся выражением, с своей покорностью и весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями. Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах. То ему вспоминался этот самодовольный Бонапарте с своей белой ручкой, который был теперь император, которого любит и уважает император Александр. Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди? То вспоминался ему награжденный Лазарев и Денисов, наказанный и непрощенный. Он заставал себя на таких странных мыслях, что пугался их.
Запах еды преображенцев и голод вызвали его из этого состояния: надо было поесть что нибудь, прежде чем уехать. Он пошел к гостинице, которую видел утром. В гостинице он застал так много народу, офицеров, так же как и он приехавших в статских платьях, что он насилу добился обеда. Два офицера одной с ним дивизии присоединились к нему. Разговор естественно зашел о мире. Офицеры, товарищи Ростова, как и большая часть армии, были недовольны миром, заключенным после Фридланда. Говорили, что еще бы подержаться, Наполеон бы пропал, что у него в войсках ни сухарей, ни зарядов уж не было. Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, всё также томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них. Вдруг на слова одного из офицеров, что обидно смотреть на французов, Ростов начал кричать с горячностью, ничем не оправданною, и потому очень удивившею офицеров.
– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!
– Да я ни слова не говорил о государе, – оправдывался офицер, не могший иначе как тем, что Ростов пьян, объяснить себе его вспыльчивости.
Но Ростов не слушал.
– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты и больше ничего, – продолжал он. – Умирать велят нам – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то, коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу кричал Николай, весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.
– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и всё, – заключил он.
– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.
– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он.



В 1808 году император Александр ездил в Эрфурт для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем Петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.
В 1809 году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу Бонапарте против прежнего союзника, австрийского императора; до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.
Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте, и вне всех возможных преобразований.
Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без выказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.
Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу.
Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.
Одну половину времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг, и к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.
Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.
Весною 1809 года, князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.
Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.
Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск, с оставшимся снегом у моста, подъём по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась и из под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала зеленея первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое где по березнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес и виднее запотели.
Лакей Петр что то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но видно Петру мало было сочувствования кучера: он повернулся на козлах к барину.
– Ваше сиятельство, лёгко как! – сказал он, почтительно улыбаясь.
– Что!
– Лёгко, ваше сиятельство.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И береза, и черемуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, – «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они – из спины, из боков; как выросли – так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, – наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.


По опекунским делам рязанского именья, князю Андрею надо было видеться с уездным предводителем. Предводителем был граф Илья Андреич Ростов, и князь Андрей в середине мая поехал к нему.
Был уже жаркий период весны. Лес уже весь оделся, была пыль и было так жарко, что проезжая мимо воды, хотелось купаться.
Князь Андрей, невеселый и озабоченный соображениями о том, что и что ему нужно о делах спросить у предводителя, подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из за деревьев он услыхал женский, веселый крик, и увидал бегущую на перерез его коляски толпу девушек. Впереди других ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, повязанная белым носовым платком, из под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что то кричала, но узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.
Князю Андрею вдруг стало от чего то больно. День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какой то своей отдельной, – верно глупой – но веселой и счастливой жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает! Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
Граф Илья Андреич в 1809 м году жил в Отрадном всё так же как и прежде, то есть принимая почти всю губернию, с охотами, театрами, обедами и музыкантами. Он, как всякому новому гостю, был рад князю Андрею, и почти насильно оставил его ночевать.
В продолжение скучного дня, во время которого князя Андрея занимали старшие хозяева и почетнейшие из гостей, которыми по случаю приближающихся именин был полон дом старого графа, Болконский несколько раз взглядывая на Наташу чему то смеявшуюся и веселившуюся между другой молодой половиной общества, всё спрашивал себя: «о чем она думает? Чему она так рада!».
Вечером оставшись один на новом месте, он долго не мог заснуть. Он читал, потом потушил свечу и опять зажег ее. В комнате с закрытыми изнутри ставнями было жарко. Он досадовал на этого глупого старика (так он называл Ростова), который задержал его, уверяя, что нужные бумаги в городе, не доставлены еще, досадовал на себя за то, что остался.
Князь Андрей встал и подошел к окну, чтобы отворить его. Как только он открыл ставни, лунный свет, как будто он настороже у окна давно ждал этого, ворвался в комнату. Он отворил окно. Ночь была свежая и неподвижно светлая. Перед самым окном был ряд подстриженных дерев, черных с одной и серебристо освещенных с другой стороны. Под деревами была какая то сочная, мокрая, кудрявая растительность с серебристыми кое где листьями и стеблями. Далее за черными деревами была какая то блестящая росой крыша, правее большое кудрявое дерево, с ярко белым стволом и сучьями, и выше его почти полная луна на светлом, почти беззвездном, весеннем небе. Князь Андрей облокотился на окно и глаза его остановились на этом небе.