Варвоглис, Мариос

Мариос Варвоглис греч. Μάριος Βάρβογλης
Основная информация
Дата рождения	10 декабря 1885(1885-12-10)
Место рождения	Брюссель, Бельгия
Дата смерти	30 июля 1967(1967-07-30) (81 год)
Место смерти	Афины, Греция
Страна	Греция Греция
Профессии	композитор, дирижёр
Жанры	классическая музыка, народная музыка, авангард, неоклассицизм

Ма́риос Варво́глис (греч. Μάριος Βάρβογλης; 10 декабря 1885, Брюссель — 30 июля 1967, Афины) — видный греческий композитор и дирижёр XX века. Вместе с Эмилием Риадисом, Дионисием Лаврангасом, Георгием Ламбелетом и Манолисом Каломирисом является одним из основоположников современной Национальной греческой музыкальной школы.

Род Варвоглисов

Род Варвоглисов восходит к восточномакедонскому городу Серрес. С падением Константинополя в 1453 году, род распался на ветви. Часть семьи нашла убежище в Венеции, другая осталась в завоёванном османами Константинополе. Члены венецианской ветви рода Варвоглисов прибыли позже на Пелопоннес, во время военных операций Франческо Морозини (1684—1688), выбивших турок с полуострова. С армией Морозини на Пелопоннес прибыл офицер Константин Варвоглис и его сын Александр. Последний положил начало пелопоннеской ветви Варвоглисов. Один из потомков Александра, Георгиос Варвоглис, вернулся к истокам семьи, в восточномакедонский Серрес, после чего развернул коммерческую деятельность в Одессе, нажил состояние в России, вернулся на Пелопоннес, но после Пелопоннесского восстания был истерзан турками, вместе с другими членами семьи.

Прадед композитора Георгиос Варвоглис и его дед Панайотис были участниками Греческой освободительной войны (1821—1829), причём дед, Панайотис Варвоглис, стал министром (1849) в воссозданном греческом государстве. Отец композитора, Николаос Варвоглис, был офицером армии, директором порохового завода и преподавал в военном училище эвэлпидов. А дядя будущего композитора, Филиппос Варвоглис, стал в 1895 году министром в правительстве Теодора Дилиянниса.

Биография

Молодость

Мариос Варвоглис родился в 1885 году в Брюсселе, во время служебной поездки отца, которого сопровождала его жена, Мария Франдзиду. Мариос вырос в Афинах. Первоначально Мариос хотел учиться на художника, и в 1900 году записался в Афинскую школу изящных искусств (класс Литраса и Ройлоса. Параллельно он брал уроки музыки в Афинской консерватории.

В 1902 году Мариос отправился в Париж, чтобы там учиться политическим наукам (как того желала семья). Οднако Мариос связался с художественными кругами Монмартра и сделал решительный поворот в пользу музыки. После этого Мариос учился музыке в Парижской консерватории и в парижской Школе санторум у Ксавье Леру (фр. Xavier Leroux), Жорже Кассаде (фр. Georges Caussade) и Венсана Д’Энди. Он остался жить в Париже, где учился и работал до 1920 года, с маленьким перерывом в 1909-12, когда он временно работал в Вене и Дюссельдорфе. В Париже он вращался в кругах авангардистов и познакомился с известными художниками и музыкантами (его друзьями были Альфредо Казелла, Морис Равель, Эдгар Варез, Камиль Сен-Санс и Амедео Модильяни). Примечательно, что портрет Варвоглиса работы Модильяни стал последней работой художника перед его смертью, которая также сопровождалась надписью «Le beau Marius» (рус. Прекрасный Мариос).

Среди греков Парижа друзьями Мариоса были поэт Сотирис Скипис (1881—1952), композитор Эмилиос Риадис и натурализовавшийся во Франции поэт Жан Мореас. Пока Мореас был ещё жив, он старался удерживать Варвоглиса от еретических крайностей всевозможных «школ» той эпохи.

Афинский период творчества

Варвоглис вернулся в Афины в 1920 году вместе со своей женой, француженкой-декораторшей Эдит Коннье, с которой у него было двое детей. Он был принят профессором на кафедру теории музыки в Афинской консерватории и активизировался в кругах музыкальной критики и композиции. Одновременно он преподавал музыку в различных гимназиях. В 1931 году он стал одним из пяти учредителей Союза греческих музыкантов, и с 1936 по 1957 год был заместителем председателя Союза. Он продолжил своё сотрудничество с журналом «Нумас», начатое ещё в 1909 году.

До последних лет Мариос жил и работал в Афинах. В 1923 году он был награждён «Национальным знаком отличия в области искусств и литературы», а в 1937 году — музыкальной «Премией Такиса Кандилороса» Афинской академии наук.

Гонения за политические убеждения

Варвоглис преследовался за свои политические убеждения в годы диктатуры генерала Метаксаса. Трудные годы тройной, германо-итало-болгарской оккупации Греции, Варвоглис прожил в Афинах. После освобожения страны силами народно-освободительной армии, и последовавшей сразу за этим британской военной интервенции в декабре 1944 года, Варвоглис, вместе с тысячами сторонников и просто симпатизирующих левым освободительным силам греков, был заключён в британские концентрационные лагеря.

В действительности Варвоглис не был коммунистом, но поплатился за свою дружбу с такими коммунистами, как поэт Костас Варналис и литературный критик Марк Авгерис. После того как Варвоглис был освобождён из концлагеря, он был уволен из гимназии, в которой преподавал около 20 лет. Все последующие годы Манолис Каломирис безуспешно пытался «протащить» Варвоглиса в Афинскую академию наук, не в последнюю очередь, чтобы поправить его финансовое положение. В марте 1966 года, через несколько лет после смерти Каломириса и за год до смерти самого Варвоглиса, его кандидатура в Академию была отклонена в очередной раз, с разницей на голосовании в один голос.

Последние годы

В 1957 году Варвоглис стал председателем Союза греческих композиторов. Одновременно в период 1955—1967 он был музыкальным критиком редакций газет «Свободное Слово» (греч. Ελεύθερος Λόγος) и «Новости» (греч. Τα Νέα). Несмотря на свои сложные отношения с официальной Грецией, в 1965 году Варвоглис был награждён Орденом Феникса за свой вклад в греческую музыку.

Мариос Варвоглис умер в Афинах в 1967 году и был похоронен на кладбище муниципалитета Зографос.

Оценки творчества Варвоглиса

Варвоглис с большим трудом писал простую музыку, используя свой дар «непринуждённого потока». Его друг, композитор Эмилиос Риадис, писал: «Музыка Варвоглиса льётся немногими каплями и чиста, как кристально чистая вода греческого источника». Музыковед С. Спанудис писал, что музыка Варвоглиса концентрирует в себе все элементы чистого «неоклассического» вдохновения, переполненного лирикой и «аттической чувствительностью».

В результате, творчество Варвоглиса, хоть и небольшое по объёму, является одним из наиболее значительных среди греческих композиторов, поскольку композитор с религиозным почтением неукоснительно следовал доктрине своего друга Жана Мореаса: «Faire tres difficilement des vers faciles» («Делай с большой трудностью лёгкие стихи»). Музыковед Кети Роману считает, что несмотря на то, что Варвоглис мало известен в широких слоях греческого населения, его вклад в то, что сегодня именуется «Национальная музыкальная школа», более чем существенен.

Труды

Некоторые из его самых значительных работ:

Опера:

• Святая Варвара (Αγία Βαρβάρα, 1912)
• Полдень любви (Το Απόγευμα της Αγάπης, 1935)

Сценическая музыка:

• Агамемнон Эсхила (1932)
• Персы Эсхила (1934)
• Птицы Аристофана (1929)
• Медея Еврипида (1942)
• Клятва мёртвых Захариаса Папантониу (Ο Όρκος των Νεκρών, 1929)
• «Пусть живёт Месолонгион» Василиса Ротаса (Να ζει το Μεσολόγγι, 1933)

Оркестровая музыка:

• «Пир» (Το πανυγήρι/The Feast, 1906—1909)
• «Буколическая сюита» (Ποιμενική σουίτα, 1912)
• «Греческое Капричио» (Ελληνικό Καπρίτσιο, 1914)
• «Канон, хоровод и фуга» — посвящение Иоганну Себастьяну Баху (Κανόνας, Χορικό και Φούγκα, 1930)
• «Прелюдия, хоровод и фуга» — второе посвящение Баху (Πρελούδιο, χορικό και φούγκα, 1937)
• «Размышление для скрипки» (Στοχασμός, 1938)
• «Лавры и кипарисы» (Δάφνες και Κυπαρίσσια, 1950)
• «За колючей проволокой» (Πίσω από το συρματόπλεγμα, 1945)

Камерная музыка:

• «Колыбельная куклы» (Doll’s Serenade, 1905)
• «Буколическая сюита» (Ποιμενική σουίτα, 1912)
• «Дань уважения Цезарю Франку» для скрипки и фортепиано (Hommage a César Franck, 1922)
• «Трио для скрипки» (1938)
• «Трио для фортепиано» (1943)
• «Прелюдия и фуга на Византийскую тему» (Πρελούδιο και Φούγκα σε Βυζαντινό θέμα, 1953)
• «Посвящение Никосу Скалкотасу» (Αφιέρωμα στο Νίκο Σκαλκώτα, 1967)

Музыка для фортепиано:

• «Детский час» (Η ώρα των παιδιών, 1904) — 14 разноплановых детских произведений
• «Греческая рапсодия» (Ελληνική Ραψωδία, 1909)
• «Сонатина» (Σονατίνα, 1927)

Вокальная музыка

• «Эврикоми» (Ευρυκόμη, 1906) — на стихи Дионисиоса Соломоса
• «Песня повозчика» (Το τραγούδι του αγωγιάτη, 1906)
• «Греческий ветерок» (Ελληνικό αγέρι, 1927) — произведение для мужского хора
• «Может вы знаете почему?» (Μην ξέρετε γιατί, 1935) — рождественская песня
• «Облака» (Τα σύννεφα, 1940) — произведение для женского хора

Ссылки

• [www.youtube.com/watch?v=nmGFAbXGj2M Marios Varvoglis / Sonatine pour piano, 1927 — YouTube]
• [www.youtube.com/watch?v=eViOgNdmJ84 Mario Varvoglis / Reflection, 1938 — YouTube]

Отрывок, характеризующий Варвоглис, Мариос

– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.