Варфоломей (архиепископ Нарбона)

Варфоломей лат. Bartomeu
архиепископ Нарбона
не позднее 828 — 834/842
Предшественник:	Нибридий
Преемник:	Берарий
Смерть:	844(0844)

Варфоломей (Бартелеми; лат. Bartomeu, фр. Barthélemy; умер в 844) — архиепископ Нарбона (не позднее 828—834/842).

Биография

Получение Нарбонского архиепископства

О происхождении и ранних годах жизни Варфоломея сведений в исторических источниках не сохранилось. Первые свидетельства о нём относятся к 828 году, когда он уже был главой Нарбонской митрополии. Предполагается, что Варфоломей занял нарбонскую кафедру незадолго до этой даты. В списках нарбонских архиепископов Варфоломей назван преемником Нибридия, в последний раз упоминающегося в сентябре 822 года. В поминальной книге аббатства Лаграс сообщается о том, что Нибридий скончался 1 января. Следовательно, наиболее ранняя из возможных дат его смерти — 823 год. Возможно, в получении Варфоломеем архиепископского сана значительную роль сыграл архиепископ Лиона Агобард, в отношении которого глава Нарбонской митрополии всегда выказывал огромное уважение.

Тулузский собор

В декабре 828 года император Людовик I Благочестивый и его сын Лотарь I повелели провести во Франкской империи четыре поместных собора в Майнце, Париже, Лионе и Тулузе. Франкское духовенство было извещено об этом специальными посланиями императора. Одно из писем было направлено и Варфоломею, главе Нарбонской митрополии. Ему, а также другим иерархам Южной Франкии, было приказано провести в следующем году синод в Тулузе.

23 мая 829 года Тулузский собор начал свою работу. Председателем собрания был избран архиепископ Арля Нотон. В Тулузском соборе участвовали прелаты Арльской, Нарбонской, Буржской и Бордоской митрополий во главе со своими митрополитами: Нотоном, Варфоломеем, Агиульфом и Адалельмом. Акты этого церковного собора не сохранились, но, как предполагается, на нём был обсуждён тот же круг вопросов, что и на Парижском соборе, который уделил особое внимание усилению церковной дисциплины и улучшению процесса образования.

События в Юзесской епархии

Сохранилось письмо, написанное между 827 и 830 годом архиепископом Варфоломеем. Его адресатами были лионский диакон Флор, архиепископ Агобард и пресвитер Хильдигис. Это послание — первое свидетельство о Флоре, одном из деятелей Каролингского Возрождения. В письме Варфоломей просил у одних из наиболее известных в то время теологов Франкской империи совета, как поступить с суевериями, охватившими Юзесскую епархию. Глава Нарбонской митрополии писал, что посещавшие для поклонения могилу святого Фирмина видели там, якобы, многочисленные чудеса, в том числе, исцеления больных и одержимых. Однако юзесский епископ Амелий I заподозрил, что это дело рук преступных людей, собиравших деньги с паломников за доступ к святыне. В ответном письме Агобард подтвердил, что скорее всего «чудеса» — результат корысти местных священников. По совету лионского архиепископа Варфоломей запретил посещение могилы Фирмина и разрешил его только после того, как все слухи среди паломников полностью рассеялись. Уже значительно позднее Амаларий, сменивший в 835 году Агобарда на лионской кафедре, ставил Варфоломею в особую заслугу заботу о борьбе с суевериями и рвение в поддержке церковной дисциплины.

Участие в мятеже против Людовика I Благочестивого

Во время смуты 830—834 годов во Франкском государстве Варфоломей проявил себя как твёрдый сторонник короля Италии Лотаря I. Вместе с рядом других видных франкских деятелей — таких как Вала Корбийский, Гильдуин Сен-Денийский, Агобард Лионский, Иона Орлеанский, Исайя Амьенский и Эббон Реймсский — архиепископ Нарбона поддержал мятеж Лотаря против отца, императора Людовика I Благочестивого. 1 октября 833 года Варфоломей участвовал в заседании государственной ассамблеи Франкской империи в Компьене. На этом собрании, созванном по требованию Лотаря, состоялся суд над императором Людовиком. Главными обвинителями были архиепископы Эббон Реймсский, Агобард Лионский, Варфоломей Нарбонский и Бернар Вьенский. Под угрозами Людовик I Благочестивый был вынужден признать себя полностью виновным. Он был сослан в аббатство Святого Медара в Суассоне и пострижен здесь в монахи.

Возвращаясь из Компьена в Септиманию, Варфоломей посетил Санс. Здесь он подписался под дарственной хартией Лотаря I, данной новым императором по ходатайству архиепископа Адальрика аббатству Святого Ремигия. Среди подписавших этот документ были и два суффрагана Нарбонской митрополии, епископы Стефан Безьеский и Теугрий Вивьеский.

Однако вскоре удача изменила архиепископу Варфоломею: весной 834 года решением части знати и духовенства Франкского государства Людовик I Благочестивый был освобождён из заключения и вновь восстановлен в императорском сане. В «Истории Реймсской церкви» Флодоарда сообщается о том, что вскоре после этого Агобард, Варфоломей и несколько других приближённых к Лотарю I иерархов был лишены своих епархий.

В феврале 835 года на церковном соборе в Тьонвиле над обвинёнными в государственной измене лицами состоялся суд. На него были вызваны Эббон, Агобард, Бернар и Варфоломей, но лично присутствовать на заседаниях осмелился только бывший архиепископ Реймса. В результате участники синода постановили признать всех обвиняемых виновными.

Последние годы

В средневековых исторических источниках не сохранилось сведений о деятельности Варфоломея в следующие несколько лет. Предполагается, что он уже не смог возвратиться в Септиманию. Возможно, что сначала он, вместе с другими оставшимися верными Лотарю I лицами, последовал за этим монархом в Бургундию, а затем жил при дворе младшего сына императора Людовика I Благочестивого, короля Карла II Лысого. Этот вывод делается на основании известия о присутствии Варфоломея 6 сентября 838 года на государственной ассамблее в Кьерзи, где состоялась коронация Карла II Лысого. Предполагается, что этот факт может свидетельствовать о том, что к тому времени Варфоломей был уже прощён Людовиком I Благочестивым. Однако, возвратил ли император ему власть над Нарбонской митрополией, точно не установлено. В постановлениях ассамблеи в Кьерзи, сохранившихся в поздней копии, достоверность которой вызывает у историков сомнение, упомянут «Бернегарий, архиепископ Нарбона», о котором больше ничего не известно. Однако в написанной в 840 году Флором Лионским поэме «О разделении империи» (лат. De divisione imperii) Нарбонское архиепископство было причислено к вдовствующим кафедрам Франкского государства.

Не вызывает сомнение только то, что не позднее 841 года Варфоломей по неизвестным причинам поссорился с Карлом II Лысым, вновь примкнул к сторонникам Лотаря I и во время битвы при Фонтене находился в лагере императора. По свидетельству Флора Лионского, весьма лестно отзывавшегося о Варфоломее, в 842 году Карл Лысый повелел лишить нарбонского архиепископа не только власти над митрополией, но и самого архиерейского сана, что было грубым нарушением церковных канонов. Новым главой Нарбонской митрополии был избран Берарий, который в этом качестве уже 13 декабря 842 года присутствовал на свадьбе Карла II Лысого с Ирментрудой в Кьерзи.

По свидетельству «Liber Pontificalis», зная о неканоничности своего свержения с архиепископского престола, Варфоломей в 844 году ездил в Рим, где просил недавно избранного папу Сергия II не только возвратить ему власть над Нарбонской митрополией, но и вручить паллий, сделав папским викарием в Южной Франкии. Здесь же с аналогичной просьбой находился и его друг, бывший архиепископ Реймса Эббон. По неизвестным причинам папа римский отказался удовлетворить просьбу Варфоломея, лишь обещав рассмотреть этот вопрос позднее.

Дата смерти Варфоломея не известна. Возможно, что он умер в Риме уже в 844 году. Предполагается, что это могло произойти между 12 и 20 июня того года. Как уже скончавшийся Варфоломей упоминается в «Хартии Алаона», данной королём Карлом II Лысым в Компьене 30 января 845 года. Однако многие историки высказывают серьёзные сомнения в достоверности этого юридического акта, считая его позднейшей фальсификацией.

Литература

• Dom. C. Devic and Dom. J. Vaissete. [www.archive.org/stream/histoiregnra01viccuoft#page/n5/mode/2up Histoire générale de Languedoc]. — Toulouse: Édouard Privat, Libraire-Éditeur, 1872. — Т. I. — 1290 p.
• Dom. C. Devic and Dom. J. Vaissete. [www.archive.org/stream/p1histoiregnra04viccuoft#page/n7/mode/2up Histoire générale de Languedoc]. — Toulouse: Édouard Privat, Libraire-Éditeur, 1872. — Т. IV. — 1048 p.
• Griffe É. [www.mgh-bibliothek.de/dokumente/b/b033041+0001.pdf Histoire Religieuse des Anciens Pays de l’Aude. Tome I. Des Origines Chrétiennes a la Fin de l’Epoque Carolingienne]. — Paris: Auguste Picard, 1933. — 297 p.

Отрывок, характеризующий Варфоломей (архиепископ Нарбона)

Двое из людей сошли с крыльца, зашли за карету и присели на подножку.
– Это левей! Как же, Мытищи вон где, а это вовсе в другой стороне.
Несколько людей присоединились к первым.
– Вишь, полыхает, – сказал один, – это, господа, в Москве пожар: либо в Сущевской, либо в Рогожской.
Никто не ответил на это замечание. И довольно долго все эти люди молча смотрели на далекое разгоравшееся пламя нового пожара.
Старик, графский камердинер (как его называли), Данило Терентьич подошел к толпе и крикнул Мишку.
– Ты чего не видал, шалава… Граф спросит, а никого нет; иди платье собери.
– Да я только за водой бежал, – сказал Мишка.
– А вы как думаете, Данило Терентьич, ведь это будто в Москве зарево? – сказал один из лакеев.
Данило Терентьич ничего не отвечал, и долго опять все молчали. Зарево расходилось и колыхалось дальше и дальше.
– Помилуй бог!.. ветер да сушь… – опять сказал голос.
– Глянь ко, как пошло. О господи! аж галки видно. Господи, помилуй нас грешных!
– Потушат небось.
– Кому тушить то? – послышался голос Данилы Терентьича, молчавшего до сих пор. Голос его был спокоен и медлителен. – Москва и есть, братцы, – сказал он, – она матушка белока… – Голос его оборвался, и он вдруг старчески всхлипнул. И как будто только этого ждали все, чтобы понять то значение, которое имело для них это видневшееся зарево. Послышались вздохи, слова молитвы и всхлипывание старого графского камердинера.


Камердинер, вернувшись, доложил графу, что горит Москва. Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня, и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством; он пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Графиня заплакала, услыхавши весть о пожаре Москвы. Наташа, бледная, с остановившимися глазами, сидевшая под образами на лавке (на том самом месте, на которое она села приехавши), не обратила никакого внимания на слова отца. Она прислушивалась к неумолкаемому стону адъютанта, слышному через три дома.
– Ах, какой ужас! – сказала, со двора возвративись, иззябшая и испуганная Соня. – Я думаю, вся Москва сгорит, ужасное зарево! Наташа, посмотри теперь, отсюда из окошка видно, – сказала она сестре, видимо, желая чем нибудь развлечь ее. Но Наташа посмотрела на нее, как бы не понимая того, что у ней спрашивали, и опять уставилась глазами в угол печи. Наташа находилась в этом состоянии столбняка с нынешнего утра, с того самого времени, как Соня, к удивлению и досаде графини, непонятно для чего, нашла нужным объявить Наташе о ране князя Андрея и о его присутствии с ними в поезде. Графиня рассердилась на Соню, как она редко сердилась. Соня плакала и просила прощенья и теперь, как бы стараясь загладить свою вину, не переставая ухаживала за сестрой.
– Посмотри, Наташа, как ужасно горит, – сказала Соня.
– Что горит? – спросила Наташа. – Ах, да, Москва.
И как бы для того, чтобы не обидеть Сони отказом и отделаться от нее, она подвинула голову к окну, поглядела так, что, очевидно, не могла ничего видеть, и опять села в свое прежнее положение.
– Да ты не видела?
– Нет, право, я видела, – умоляющим о спокойствии голосом сказала она.
И графине и Соне понятно было, что Москва, пожар Москвы, что бы то ни было, конечно, не могло иметь значения для Наташи.
Граф опять пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутой рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтобы узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
– Ты озябла. Ты вся дрожишь. Ты бы ложилась, – сказала она.
– Ложиться? Да, хорошо, я лягу. Я сейчас лягу, – сказала Наташа.
С тех пор как Наташе в нынешнее утро сказали о том, что князь Андрей тяжело ранен и едет с ними, она только в первую минуту много спрашивала о том, куда? как? опасно ли он ранен? и можно ли ей видеть его? Но после того как ей сказали, что видеть его ей нельзя, что он ранен тяжело, но что жизнь его не в опасности, она, очевидно, не поверив тому, что ей говорили, но убедившись, что сколько бы она ни говорила, ей будут отвечать одно и то же, перестала спрашивать и говорить. Всю дорогу с большими глазами, которые так знала и которых выражения так боялась графиня, Наташа сидела неподвижно в углу кареты и так же сидела теперь на лавке, на которую села. Что то она задумывала, что то она решала или уже решила в своем уме теперь, – это знала графиня, но что это такое было, она не знала, и это то страшило и мучило ее.
– Наташа, разденься, голубушка, ложись на мою постель. (Только графине одной была постелена постель на кровати; m me Schoss и обе барышни должны были спать на полу на сене.)
– Нет, мама, я лягу тут, на полу, – сердито сказала Наташа, подошла к окну и отворила его. Стон адъютанта из открытого окна послышался явственнее. Она высунула голову в сырой воздух ночи, и графиня видела, как тонкие плечи ее тряслись от рыданий и бились о раму. Наташа знала, что стонал не князь Андрей. Она знала, что князь Андрей лежал в той же связи, где они были, в другой избе через сени; но этот страшный неумолкавший стон заставил зарыдать ее. Графиня переглянулась с Соней.
– Ложись, голубушка, ложись, мой дружок, – сказала графиня, слегка дотрогиваясь рукой до плеча Наташи. – Ну, ложись же.
– Ах, да… Я сейчас, сейчас лягу, – сказала Наташа, поспешно раздеваясь и обрывая завязки юбок. Скинув платье и надев кофту, она, подвернув ноги, села на приготовленную на полу постель и, перекинув через плечо наперед свою недлинную тонкую косу, стала переплетать ее. Тонкие длинные привычные пальцы быстро, ловко разбирали, плели, завязывали косу. Голова Наташи привычным жестом поворачивалась то в одну, то в другую сторону, но глаза, лихорадочно открытые, неподвижно смотрели прямо. Когда ночной костюм был окончен, Наташа тихо опустилась на простыню, постланную на сено с края от двери.
– Наташа, ты в середину ляг, – сказала Соня.
– Нет, я тут, – проговорила Наташа. – Да ложитесь же, – прибавила она с досадой. И она зарылась лицом в подушку.
Графиня, m me Schoss и Соня поспешно разделись и легли. Одна лампадка осталась в комнате. Но на дворе светлело от пожара Малых Мытищ за две версты, и гудели пьяные крики народа в кабаке, который разбили мамоновские казаки, на перекоске, на улице, и все слышался неумолкаемый стон адъютанта.
Долго прислушивалась Наташа к внутренним и внешним звукам, доносившимся до нее, и не шевелилась. Она слышала сначала молитву и вздохи матери, трещание под ней ее кровати, знакомый с свистом храп m me Schoss, тихое дыханье Сони. Потом графиня окликнула Наташу. Наташа не отвечала ей.
– Кажется, спит, мама, – тихо отвечала Соня. Графиня, помолчав немного, окликнула еще раз, но уже никто ей не откликнулся.
Скоро после этого Наташа услышала ровное дыхание матери. Наташа не шевелилась, несмотря на то, что ее маленькая босая нога, выбившись из под одеяла, зябла на голом полу.
Как бы празднуя победу над всеми, в щели закричал сверчок. Пропел петух далеко, откликнулись близкие. В кабаке затихли крики, только слышался тот же стой адъютанта. Наташа приподнялась.
– Соня? ты спишь? Мама? – прошептала она. Никто не ответил. Наташа медленно и осторожно встала, перекрестилась и ступила осторожно узкой и гибкой босой ступней на грязный холодный пол. Скрипнула половица. Она, быстро перебирая ногами, пробежала, как котенок, несколько шагов и взялась за холодную скобку двери.
Ей казалось, что то тяжелое, равномерно ударяя, стучит во все стены избы: это билось ее замиравшее от страха, от ужаса и любви разрывающееся сердце.
Она отворила дверь, перешагнула порог и ступила на сырую, холодную землю сеней. Обхвативший холод освежил ее. Она ощупала босой ногой спящего человека, перешагнула через него и отворила дверь в избу, где лежал князь Андрей. В избе этой было темно. В заднем углу у кровати, на которой лежало что то, на лавке стояла нагоревшая большим грибом сальная свечка.
Наташа с утра еще, когда ей сказали про рану и присутствие князя Андрея, решила, что она должна видеть его. Она не знала, для чего это должно было, но она знала, что свидание будет мучительно, и тем более она была убеждена, что оно было необходимо.
Весь день она жила только надеждой того, что ночью она уввдит его. Но теперь, когда наступила эта минута, на нее нашел ужас того, что она увидит. Как он был изуродован? Что оставалось от него? Такой ли он был, какой был этот неумолкавший стон адъютанта? Да, он был такой. Он был в ее воображении олицетворение этого ужасного стона. Когда она увидала неясную массу в углу и приняла его поднятые под одеялом колени за его плечи, она представила себе какое то ужасное тело и в ужасе остановилась. Но непреодолимая сила влекла ее вперед. Она осторожно ступила один шаг, другой и очутилась на середине небольшой загроможденной избы. В избе под образами лежал на лавках другой человек (это был Тимохин), и на полу лежали еще два какие то человека (это были доктор и камердинер).
Камердинер приподнялся и прошептал что то. Тимохин, страдая от боли в раненой ноге, не спал и во все глаза смотрел на странное явление девушки в бедой рубашке, кофте и вечном чепчике. Сонные и испуганные слова камердинера; «Чего вам, зачем?» – только заставили скорее Наташу подойти и тому, что лежало в углу. Как ни страшно, ни непохоже на человеческое было это тело, она должна была его видеть. Она миновала камердинера: нагоревший гриб свечки свалился, и она ясно увидала лежащего с выпростанными руками на одеяле князя Андрея, такого, каким она его всегда видела.
Он был таков же, как всегда; но воспаленный цвет его лица, блестящие глаза, устремленные восторженно на нее, а в особенности нежная детская шея, выступавшая из отложенного воротника рубашки, давали ему особый, невинный, ребяческий вид, которого, однако, она никогда не видала в князе Андрее. Она подошла к нему и быстрым, гибким, молодым движением стала на колени.
Он улыбнулся и протянул ей руку.


Для князя Андрея прошло семь дней с того времени, как он очнулся на перевязочном пункте Бородинского поля. Все это время он находился почти в постояниом беспамятстве. Горячечное состояние и воспаление кишок, которые были повреждены, по мнению доктора, ехавшего с раненым, должны были унести его. Но на седьмой день он с удовольствием съел ломоть хлеба с чаем, и доктор заметил, что общий жар уменьшился. Князь Андрей поутру пришел в сознание. Первую ночь после выезда из Москвы было довольно тепло, и князь Андрей был оставлен для ночлега в коляске; но в Мытищах раненый сам потребовал, чтобы его вынесли и чтобы ему дали чаю. Боль, причиненная ему переноской в избу, заставила князя Андрея громко стонать и потерять опять сознание. Когда его уложили на походной кровати, он долго лежал с закрытыми глазами без движения. Потом он открыл их и тихо прошептал: «Что же чаю?» Памятливость эта к мелким подробностям жизни поразила доктора. Он пощупал пульс и, к удивлению и неудовольствию своему, заметил, что пульс был лучше. К неудовольствию своему это заметил доктор потому, что он по опыту своему был убежден, что жить князь Андрей не может и что ежели он не умрет теперь, то он только с большими страданиями умрет несколько времени после. С князем Андреем везли присоединившегося к ним в Москве майора его полка Тимохина с красным носиком, раненного в ногу в том же Бородинском сражении. При них ехал доктор, камердинер князя, его кучер и два денщика.
Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.