Варшавская мелодия
| Варшавская мелодия | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| В главных ролях | |
| Оператор |
В. Каценс |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
118 мин. |
| Страна | |
| Год | |
«Варшавская мелодия» — фильм-спектакль, снятый Центральным телевидением в 1969 году.
В основе фильма — одноимённый спектакль по пьесе Леонида Зорина, поставленный режиссёром Рубеном Симоновым в Государственном академическом театре имени Вахтангова. В спектакле участвовали только два актёра — Юлия Борисова и Михаил Ульянов.
Содержание
Содержание
Декабрь 1946 — февраль 1947 года
Москва. Декабрь 1946-го. Виктор впервые в жизни попадает в консерваторию на концерт Шопена. В зале его соседкой оказывается девушка, которая настаивает, чтобы он освободил место: сюда должна прийти её подруга. Виктор поясняет, что подруга не придёт — она продала ему билет на улице.
Молодые люди знакомятся. Виктор рассказывает, что его будущая специальность — винодел. Гелена сообщает, что приехала из Польши учиться музыке — она станет «камеральной певицей».
Первое свидание Виктор назначает Гелене на углу Герцена[1] и Огарёва[2]. Денег на то, чтобы пригласить девушку в ресторан, у студента нет, и он предлагает ей пойти в кино. Геля вздыхает: «Меня отец предупреждал: с кино всё начинается».
Перед новым годом Виктор приходит к Гелене в общежитие. Прежде чем отправиться в гости, молодые люди обмениваются подарками: Геля преподносит своему другу галстук, он ей — новые туфли. Пока девушка переодевается в праздничное платье, Виктор, накануне разгружавший вагоны, засыпает. Геля, увидев это, снимает новые туфли и цветок с платья и бесшумно ждёт, когда он проснётся.
Виктор просыпается уже после боя курантов. Новогоднюю ночь влюблённые проводят вдвоём. Гелена исполняет старую польскую песню «Страшне чен кохам», что означает «Страшно люблю». Виктор предлагает девушке выйти за него замуж.
Свадебные планы разрушает указ от 15 февраля 1947 года[3], запрещающий советским гражданам браки с иностранцами. Гелена просит Виктора что-нибудь придумать, он обещает, но выхода не находит.
Осень 1957 года
Виктор приезжает в Варшаву. Из гостиницы он звонит Гелене и назначает ей встречу на углу Свентокшисской и Нового Свята.
За 10 лет в жизни героев многое изменилось. Виктор уехал жить в Краснодар, женился, защитил диссертацию. У Гелены тоже есть спутник жизни — музыкальный критик. Сама она стала певицей, но ни разу не приехала на гастроли в Советский Союз, потому что боялась встречи с Виктором. Все эти годы, бывая в Кракове, она оставляла записки королеве Ядвиге с просьбой: «Святая Ядвига, верни мне его».
Расставание мучительно для обоих. Виктор признаётся: «Так сложилась жизнь. А жизни надо смотреть в лицо. И если я стараюсь сейчас не заорать, это не значит, что мне это просто».
Май 1967 года
Прибыв в Москву в очередную командировку, Виктор отправляется в консерваторию на концерт Гелены. Встреча героев происходит в гримёрке во время антракта. Виктор теперь доктор наук, у него своя лаборатория. Он дарит Гелене бутылку созданного им вина со множеством медалей. С женой они расстались, детей нет.
Гелена тоже успешна, она много гастролирует, в ближайшие дни её ждут в Ленинграде, Киеве, Баку. Пан музыкальный критик исчез, как и прочие её мужья, не выдержавшие «атмосферных колебаний».
Гелена говорит, что время идёт, и молодые люди уже женятся на иностранках. Потом спохватывается — ей пора на сцену.
Вечером Виктор стоит на углу Герцена и Огарёва и размышляет о том, что завтра — отчаянно трудный день, в Москве ему вечно не хватает времени. И это хорошо, что его не хватает.
Главное — это тема обречённости. Любовь обречена, потому что государство сумеет растоптать вас своим паровым катком. И, сделав свою работу, оно удовлетворенно потирает руки над вашим прахом и над прахом вашего чувства. И два человека, когда они, наконец, встречаются, могут соединиться. Но уже нечем соединяться. — Леонид Зорин[4]</div>
|
История создания
Пьеса Леонида Зорина изначально называлась «Варшавянка». Рубен Симонов, начав репетиции на сцене театра имени Вахтанова, столкнулся с противодействием цензоров, которые отказывались ставить гриф «разрешено» до тех пор, пока из спектакля не уберут информацию об указе от 15 февраля 1947 года. Режиссёру всё же удалось сохранить ключевые фрагменты пьесы, но её название пришлось поменять — спектакль назвали «Варшавской мелодией»[4].
В своей книге «Работаю актёром» Михаил Ульянов вспоминал, что «он (Симонов) смотрел влюблёнными глазами на Юлию Борисову. Одну репетицию, которая вдруг пошла импровизационно-раскованно, сцену в музее, когда Виктор, влюбленный в прелестную Гелю, думает не о музейных редкостях, а о том, как бы поцеловать её, он буквально прохохотал. Счастье творчества его пьянило»[4].
Эта постановка стала последней в творческой биографии Рубена Симонова. Фильм-спектакль «Варшавская мелодия», снятый Центральным телевидением в 1969 году, режиссёр уже не увидел.
Отзывы
По мнению критиков, в этом спектакле «Рубен Симонов не изменил поэтическому настрою своего дарования, но мучительные размышления о моральной деградации общества не могли не привести его к горькому осознанию неправедности происходящего».[5]
Отдельно рецензентами отмечалась актёрская работа Юлии Борисовой.
Здесь не только идеальное проникновение в стихию чужого языка. Изысканность и музыкальность, артистизм польского акцента (и польской пластики, жизненной грации) переданы актрисой упоённо, вдохновенно. Здесь — проникновение в иную природу души, с иной мерой свободолюбия. У Гелены — неискоренимой, на грани смертельного риска и безумия многолетней молитвой перед Святой Ядвигой — вернуть возлюбленного, если люди помочь не могут. Тогда как русский её избранник, смело воевавший на войне, «победитель» Виктор (его характерно точно играл Михаил Ульянов) смирился с грозными обстоятельствами разорванного новой враждой послевоенного мира.— Независимая газета, 17.03.2000[6]
Роли исполняли
- Юлия Борисова — Гелена
- Михаил Ульянов — Виктор
Создатели фильма-спектакля
- Рубен Симонов — постановка
- Леонид Зорин — автор пьесы
- Л. Федотова — режиссёр
- В. Каценс — ведущий оператор
- В. Наумов, В. Град — операторы
- Э. Марьямова — звукорежиссёр
Напишите отзыв о статье "Варшавская мелодия"
Примечания
- ↑ Ныне Большая Никитская улица
- ↑ Ныне Газетный переулок
- ↑ [www.calend.ru/event/6932/ Речь идёт об Указе «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами»]
- ↑ 1 2 3 [culture.ru/perfomance/item/149/ Спектакль "Варшавская мелодия"]
- ↑ [to-name.ru/biography/ruben-simonov.htm Рубен Симонов. Биография]
- ↑ [www.c-cafe.ru/days/bio/26/borisova.php Юлия Борисова. По-настоящему великая]
Ссылки
[kino-ussr.ru/main/1215-varshavskaya-melodiya-1969.html Информация о фильме-спектакле «Варшавская мелодия»]
Отрывок, характеризующий Варшавская мелодия
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.
Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
