Варяжская стража

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Варя́жская стра́жа (ср.-греч. Τάγμα των Βαράγγων, Βάραγγοι) — название, под которым известны норвежские и англосаксонские наёмники, служившие в византийском войске с X по XIV век. Словосочетание впервые употребляется в хронике Иоанна Скилицы под 1034 годом. Варяги прибывали в Византию через Киевскую Русь. В 988 году император Василий II получил от князя Руси Владимира Святославича отряд в 6000 человек для борьбы с узурпатором Вардой Фокой и организовал из них тагму. В течение двух следующих столетий варяги участвовали в войнах, которые вела империя, и служили в качестве придворной стражи. Местом их размещения сначала был Большой дворец, а начиная с эпохи Комнинов — дворцовый комплекс Мангана[en] и Влахернский дворец[en]. Варяжская стража была отборным формированием, славившимся верностью хозяину, физическими данными, вооружением, одеждой и дисциплиной. Их офицерам присваивали придворные звания — например, Харальд Суровый имел звание спафарокандидата[en]. Главой стражи с титулом аколуф обычно был грек.





Терминология

Основная статья: Варяги

Происхождение слова «варяг», «вэринг» (др.-сканд. Vaeringjar) и его точное значение является дискуссионным вопросом. В греческом языке оно впервые появляется в значении «норвежец», а после формирования из них военного подразделения этим словом стали обозначать наёмников норвежского происхождения. В более поздний период, когда в составе варяжской стражи появились англосаксы и представители других германских народов, термин «варяги» распространился и на них[1]. Распространена теория, отождествляющая варягов со скандинавскими викингами и русью[2]. На основании греческих источников до XII века сложно понять, кого хронисты понимают под Rhosi. Вероятно, для греков различие между всеми приходящими с севера варварами не было существенным[3].

Оценивая современное состояние дискуссии о терминологии, известный медиевист Е. А. Мельникова полагает скандинавское происхождение собственно слова «варяг» несомненным[4]. Его древнескандинавский эквивалент др.-сканд. vaeringi неоднократно встречается в сагах, скальдических стихах и хрониках в основном значении «человек, находящийся на службе Византии». При этом термин «вэринг» начинает употребляться позднее, чем самые ранние свидетельства о присутствии варягов в Византии — примерно с конца 980-х годов. Общее название для побывавших в Греции в сагах — др.-сканд. Grikklandsfari («ездивший в Грецию»), тогда как называя кого-то «вэрингом» нередко делается уточнение о характере военной службы этого человека. Одновременно с этим составители саг противопоставляют «вэрингов» и «норманнов», различая их как частное и общее понятия[5]. Греческое слово греч. Βάραγγοι впервые встречается в хронике историка Георгия Кедрина при описании событий 1034 года[6]. Для варягов английского происхождения с XIII века в официальных документах использовался термин «англо-варяги» (ср.-греч. έγκλινοβάραγγοι)[7].

Наёмники в Византии

См. также: Армия Византийской империи

К IX веку армия Византии состояла из двух основных частей, различных по способу формирования[8]. Одна часть формировалась на основе ополчения, формируемого в фемах, которых к правлению императора Феофила насчитывалось 11 в азиатской части империи и 12 в европейской. Солдаты, поставляемые фемами, назывались стратиотами и акритами. После военных реформ императора Константина V (741—775), когда дислоцированные в Константинополе и выполнявшие исключительно церемониальные задачи отряды дворцовой стражи были преобразованы в боевые части, сложилось разделение регулярной части армии на четыре тагмы: схол, эскувитов, иканатов[en] (сформированы в период совместного правления Константина VI (780—797) и его матери Ирины), арифмы[en] (сформированы при Никифоре I (802—811)) во главе со своими доместиками[9][10]. Помимо этих подразделений, на службе византийского императора находились отряды иностранных наёмников, служивших главным образом в личной императорской страже (ср.-греч. ἑταιρεία, этерия[en]). Постепенный упадок фемной армии и её неспособность отвечать сложным боевым задачам привели к формированию наёмных подразделений из иностранцев, преимущественно из Западной Европы. Образованные по этому принципу тагмы, каждая из которых включала солдат определённой национальности, несли службу либо в Константинополе, либо в провинциях[11]. Столичная этерия подразделялась на 3 (Большую, Среднюю и Третью этерии) или 4 части[12]. Предположительно, Большая этерия состояла из христианских подданных империи, представители дружественных народов зачислялись в Среднюю, а прочие попадали в Третью. В конце IX или в начале X века Третья этерия была упразднена и большинство наёмников с тех пор служили в Большой[3].

С точки зрения оплаты, части византийской армии также различались. Фемное войско получало основную часть своей платы за счёт пожалованных земельных наделов, в регулярной армии солдаты получали ежегодное жалование (ругу), различавшееся в зависимости от должности и подразделения. Однако для поступления на такую службу требовалось внести вступительную плату, в среднем соответствующую руге за 3 года. Под этим же названием известны и единовременные выплаты, совершаемые по экстраординарным поводам. В важнейшем источнике X века, трактате «О церемониях» императора Константина Багрянородного (913—959), данные которого (наряду с другим трактатом того же автора, «Об управлении империей») часто по причине отсутствия альтернативы распространяют и на другие периоды византийской истории, сообщается, что перед морской экспедицией на Крит в 902 году 700 русским наёмникам было выплачено 7200 номисм[en]* руги, то есть примерно 11 номисм на человека[13]. В Большой этерии выплата составляла примерно 40 номисм в пересчёте на месяц. Неизвестно, требовалось ли платить вступительный взнос для приёма в варяжскую стражу, возможно при Василии II (976—1025) или одном из его непосредственных преемников эта необходимость была отменена. Для варягов, служащих за пределами столицы, оплата была существенно меньше, 10—15 номисм в месяц[14]. В качестве экстраординарного способа оплаты варягов мог выступать pólútasvarf[es] или pólotasvarf, упомянутый Снорри Стурлусоном как источник огромного богатства Харальда Сурового. Смыл этого понятия не вполне ясен. По различным версиям это могло быть либо право или осуществлённая возможность разграбления дворца императора или право сбора какого-то налога[15].

Национальный состав

Появление варягов в Византии

См. также: Варяги

Впервые присутствие отрядов викингов (русов) на территории Византии отмечается в правление императора Феофила (829—842), когда воины с севера достигли берегов Чёрного моря и угрожали городу Херсон, столице одноимённой фемы. После этого о варягах при дворе византийского императора сообщают Бертинские анналы, согласно которым ко двору императора Людовика Благочестивого в Ингельхайме 18 мая 839 года прибыла делегация от византийского двора, в составе которой были те, кто «свой народ называли Рос» и чей король называется каган[16] (лат. rex illorum Chacanus vocabulo)[17]. Возможно, что это были посланники варяжского князя, с которыми Феофил вёл переговоры о возможности приглашения отряда наёмников. По предположению А. А. Шахматова, их целью было установление дружеских отношений с Византией и пути в Швецию через Западную Европу[18]. Несколькими годами позже, в царствование Михаила III (842—867) «тавроскифы» (ср.-греч. Ταύρικες Σκύφαι) были на службе императора и упоминаются Генезием как убийцы придворного евнуха Феоктиста[en] в 855 году[19][20]. В 860 году русь совершила поход на Константинополь, из чего Михаил III мог сделать выводы о военном потенциале варягов, однако неизвестно, появились ли тогда варяги на императорской службе. Приписываемая императору Льву VI (886—912) Tactica Leontis ничего о них не сообщает[21]. В следующий раз Rhosi появляются в византийских источниках в упомянутом выше рассказе трактата «О церемониях» в связи с экспедицией на Крит в 902 году. Под 907 годом в «Повести временных лет» рассказывается о походе Вещего Олега и двух заключённых после этого договорах. Второй из них, составленный в 911 году, включал положение о возможности найма русов на византийскую военную службу: «Если же будет набор в войско и эти (русичи) захотят почтить вашего царя, и сколько бы ни пришло их в какое время, и захотят остаться у вашего царя по своей воле, то пусть так будет» [22][23]. В связи с рассказом о путешествии княгини Ольги ко двору императора Константина VII в 955 или 957 году автор «Повести временных лет» упоминает о ранее высказанной императором просьбе о присылки воинов-варягов (русов)[24], а в «О церемониях» упоминаются «крещёные росы» в составе дворцовой стражи[25].

Впервые употребление слова ср.-греч. Βάραγγοι фиксируется в греческих источниках в 1034 году[26][27].

Наёмники из других народов

Варяги не были единственным этническим компонентом византийской армии. Говоря о её национальном составе в битве при Манцикерте, арабские источники называют греков, русских, хазар, аланов, огузов, печенегов, грузин, армян и франков (ср.-греч. Φράγγοι). Армянский историк XII века Матвей Эдесский упоминает также «обитателей дальних островов», однако скорее всего он имел в виду скандинавов[28]. Согласно официальному документу периода правления императора Михаила VII (1071—1078) армия включает в себя русские, варяжские, колбягов, франкские, болгарские и сарацинские отряды. Аналогичный перечень содержится в хрисовуле от 1079 года императора Никифора Вотаниата (1078—1081). При Алексее I Комнине (1081—1118) в 1088 году перечень следующий: русские, варяги, колбяги, англичане (ср.-греч. Ίγγλινοι), франки, немцы (ср.-греч. νεμίτζων), болгары, сарацины, аланы, абазги, «бессмертные» и прочие ромеи и иностранцы[7]. Природа этих документов и специфика византийского юридического языка не исключают того, что используемые в этих перечнях обозначения народов не являются взаимоисключающими. Из названных народов к варягам традиционно причисляют англичан[29].

Первым на эмиграцию англосаксов в Византию после завоевания Англии нормандцами в 1066 году обратил внимание французский византинист XVII века Дюканж, который рассмотрел основные источники на эту тему — хронику Ордерика Виталия (середина XII века), рассказ Анны Комнины и другие. По мнению Дюканжа, большую часть эмигрантов из Англии в Византию составляли даны, а начали они прибывать в Византию после смерти Кнуда Великого в 1035 году[30]. Датская теория в настоящее время считается не имеющей подтверждения, а основные наблюдения Дюканжа были переоткрыты в 1871 году английским историком Э. Фриманом. Согласно этому исследователю, миграция началась уже после битвы при Гастингсе, но массовый характер приобрела только в правление императора Алексея I Комнина (1081—1118)[31]. В 1874—1875 годах этот вопрос более детально исследовал В. Г. Васильевский, который обратил внимание на то, что на византийской службе «варяго-английская дружина» получила возможность воевать против норманнов, с которыми империя вела в начале царствования Алексея I войну на Балканах[32]. Точные временные рамки появления английских наёмников в Византии не вполне ясны, так как согласно Ордерику англичане отплыли в Византию и были приняты Алексеем I уже в 1060-е годы, что является явным анахронизмом[33].

Возможно относящимися к англичанам считаются четыре упоминания «варягов из Фулы»[34] (ср.-греч. οί έκ τής Θούλης Βάραγγοι) в хронике Анны Комнины. Однако она, сообщая о событиях начала 1080-х годов, говорит о них, как об уже давно служащих империи. Из этого В. Г. Васильевский делает вывод, что она путается в этнической принадлежности варваров, и речь у неё идёт о скандинавах[35]. Однако, по мнению А. А. Васильева, это кажущееся противоречие может быть объяснено тем, что свои воспоминания Анна Комнина писала после 1148 года, когда преобладание англичан среди варягов стало давно уже свершившимся фактом[36]. Мнение о том, что англо-варяги играли значительную роль с конца XI века оспаривает немецкий византинист Ф. Дёльгер[de][37]. Дополнительную аргументацию в пользу значительного притока англичан уже в конце 1070-х годов приводит Дж. Шепард[en][38].

Организация

Начальник варяжской стражи назывался аколуфом (ср.-греч. ἀκόλουθος) или аколитом (лат. acolythus)[40]. Определение этой должности приводится в трактате середины XIV века «De Officiis» Псевдо-Кодина: «аколуф является ответственным за варангов: во главе их он сопровождает императора; поэтому его и называют аколуфом, то есть сопровождающим»[41]. Это звание упоминается ещё в трактате Константина Багрянородного «О церемониях», и тогда это был начальник отряда иностранных наёмников. Это была достаточно важная должность. Хотя аколуф подчинялся друнгарию виглы[прим. 1], он был в значительной степени независим от него[43]. При Палеологах аколуф занимал 51-ю позицию в придворной иерархии. Полагающееся по рангу облачение аколуфа также описано у Кодина: тюрбан с золотым шитьём, шёлковый каббадион[en] и скараник с маленькой красной кисточкой. В обязанности аколуфа входило в некоторых случаях выполнение важных военных задач в роли полководца, а также участие в придворных церемониях и даже дипломатические миссии. В качестве помощников у аколуфа было несколько примикириев[en][44]. Примикирию подчинялись территориальные подразделения варягов и, насколько известно, эту должность могли занимать греки. По названию известна также должность «великого переводчика варягов» (ср.-греч. μέγας διερμηνεύτος)[45].

В отличие от охраны императора из числа греков, составлявших тагму экскувиторов, не все варяги размещались при дворе. Из всего варяжского корпуса отбиралась только малая часть, которая содержалась во дворце и несла личный караул, служа телохранителями, почётной стражей. Это были отборные или дворцовые варяги (ср.-греч. οί έν τώ παλατίω Βάραγγοι), носившие секиры на правом плече, которые стояли у императорского трона и следовали за императором во время выходов. Кроме них были ещё «внешние варяги» (ср.-греч. οί έκτός Βάραγγοι), нёсшие строевую службу и жившие в фемах[46].

Боевой путь

До смерти Романа III в 1034 году

В 949 году корабли руси (оусии, лат. ousiai, ср.-греч. ούσία[прим. 2]) участвовали в охране морского побережья у Диррахия и в Далмации. В том же году 629[прим. 3] русов (ср.-греч. ́Ρώς) были посланы в составе экспедиции на Крит[49]. Согласно арабским источникам, в византийской армии, потерпевшей 30 октября 954 года поражение под Хадасом[en] от Сейф-ад-Даулы[en] были представители народа русь[50]. По предположению французского историка А. Рамбо, они принимали участие и в предыдущем походе в Сирию в 947 году. Хотя подтверждений этому нет, некоторые историки полагают, что русь участвовала в кампаниях Никифора Фоки (963—969) на Кипре, Сирии и Сицилии в конце 950-х — начале 960-х годов. Частое упоминание русов в трудах византийских историков дало основание французскому биографу этого императора Л.-Г. Шлюмберже полагать, что уже тогда существовало отдельное варяжское подразделение стражи, однако это маловероятно[51]. В 967 году по поручению Никифора князь Святослав Игоревич осуществил завоевание Болгарии[en]. Ещё об одном военном эпизоде в это царствование известно со слов Лиутпранда Кремонского, сообщившего об отправке в Италию флота из хеландий, среди которых было две русских и две галльских[52]. Возможно, имелись в виду суда варягов и норманнов. Предположение Шлюмберже о том, что убийство Никифора в декабре 969 года было совершено при участии варягов также ничем не подтверждено. В правление Иоанна Цимисхия (969—976) не известно упоминаний о варягах на византийской службе, если не считать ставшей продолжением болгарского похода Святослава русско-византийской войны 970—972 годов[53]. Под 980 годом в «Повести временных лет» приводится рассказ о том, как князь Владимир Святославич отправил из Киева в Византию требующих с горожан выкуп варягов[54]. Поскольку вскоре императором Василием II (976—1025) был образован корпус варяжской стражи, Д. С. Лихачёв принимает датировку, указанную в летописи и связывает эти два события, однако по мнению А. А. Шахматова имел место перенос событий периода начала великого княжения Ярослава Мудрого, когда в 1017 году варяги бесчинствовали в Киеве[55]. Важнейшей вехой в истории варяжской стражи считается прибытие к Василию II отряда из 6000 «тавроскифов» для помощи в подавлении мятежа Варды Фоки, имевшего место в 987—989 годах. Согласно историку второй половины XI века Михаилу Пселлу, «царь Василий порицал неблагодарных ромеев, и поскольку незадолго перед тем явился к нему отряд отборных тавроскифских воинов, задержал их у себя, добавил к ним других чужеземцев и послал против вражеского войска»[56]. Академик В. Г. Васильевский в своей работе 1874—1875 годов «Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков» истолковывает эти достаточно неопределённые выражения Пселла как указание на то, что здесь речь идёт о тех варягах, которые были отправлены из Киева в 980 году, а в 989 году они были организованы в отдельный отряд[57]. Независимый от Пселла рассказ об этих событиях содержится в хрониках историков XII века Георгия Кедрина и Иоанна Зонары, устанавливающих причинную связь между появлением варяжского отряда, браком князя Владимира с сестрой Василия II Анной и последовавшим за этим крещением Руси в 988 году[58]. Армянский историк Степанос Таронеци под 1000 годом сообщает о встрече между императором Василием II и царём Абхазии Багратом, когда один из сопровождающих императора «рузов» вступил в спор из-за сена с иверийцами. В результате «руз» был убит, «тогда весь народ Рузов, бывший там, поднялся на бой: их было 6.000 человек пеших, вооружённых копьями и щитами, которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего. — В это же самое время Рузы уверовали во Христа. Все князья и вассалы Тайк’ские выступили против них и были побеждены»[59]. В. Г. Васильевский связывает это столкновение варягов (русов) с грузинами с тем, что Варда Фока, как это известно от Пселла и Таронеци, опирался, кроме греков, в основном на грузин. Таким образом, в 989 году грузины Варды Фоки потерпели поражение от варяжского отряда[60]. Одновременно с проблемой хронологии указанных событий, существует дискуссионный вопрос о национальном составе присланного Владимиром отряда. Сторонники и противники норманской теории считают воинов из него либо скандинавами, либо славянами. Терминологическую путаницу усугубляют итальянские авторы, делающие различие между варягами на императорской службе и русами, рассказывая о посланных Василием II в помощь катепану Италии[61].

В царствование Василия II прямых указаний на участие варяжской стражи в боевых действиях не известно, но, по мнению исландского исследователя С. Блёндаля[en] нет никаких сомнений в том, что именно благодаря ей император смог сохранять покой внутри империи и успешно противостоять внешним угрозам. По мнению Ю. Кулаковского сведения анонимного военного трактата De re militaris, приписываемого полководцу Василия II Никифору Урану[en], можно понимать как указание на то, что в кампаниях против болгар этого императора принимало участие подразделение русов[62]. Несомненным, по мнению Блондаля, является участие варягов в сирийской кампании Василия II в 999 году, когда, по словам арабского хрониста Яхьи Антиохийского русы подожгли церковь в Эмессе вместе со скрывшимися там жителями[63]. Годом позже случился описанный выше инцидент с грузинами[64]. В 1016 году в Болгарии при разделе богатой добычи русам была выделена третья её часть. В 1019 году при Каннах[en] норманны были разбиты русскими наёмниками[65].

В хронике Георгия Кедрина приводится эпизод, случившийся незадолго до смерти Василия II, когда ко двору явился некий Хрисохир, родственник умершего к тому времени князя Владимира Святославича, вместе с отрядом в 800 человек и изъявил желание поступить на наёмную службу. В ответ на требование императора предварительно разоружиться Хрисохир ответил отказом и ушёл через Пропонтиду. Там он высадился в Абидосе, легко победил местного стратига, но в конечном счёте отряд был рассеян[66][67].

Непосредственные преемники Василия II, его брат Константин VIII (1025—1028) и зять Роман III (1028—1034) не обладали военными талантами и при них о варяжской страже до прибытия в Византию Харальда Сурового ничего не известно. Возможно, именно варягов имел в виду Кедрин в рассказе о том, как только благодаря храбрости стражи императору удалось спастись после поражения при Азазе[en]. В 1032 году варяги, возможно, были в войске Георгия Маниака при взятии Эдессы[68][69].

Харальд Суровый в Византии, 1034—1043 годы

Основная статья: Харальд III Суровый

Согласно современным представлениям, сохранившиеся редакции саги о пребывании Харальда Сурового в Византии восходят к рассказам[no] Халльдора Сноррасона[es], служившего некоторое время вместе с Харальдом[70]. В «Круге Земном», написанном потомком Халльдора Снорри Стурлусоном около 1230 года, Харальду посвящена отдельная сага[71]. Последовательность событий жизни Харальда после поражения при Стикластадире в 1030 году известна достаточно хорошо. После битвы, в которой он участвовал пятнадцатилетним, он некоторое время скрывался, лечился, затем перебрался в Швецию, а весной следующего года отправился «на восток в Гардарики к конунгу Ярицлейву». Там, согласно Снорри Стурлусону, он стал «хёвдингом над людьми конунга, охранявшими страну», что, по мнению С. Блёндаля является очевидным преувеличением[72]. Рассказ из «Гнилой кожи» о том, что Харальд «приплыл на военных кораблях в Миклагард с большим войском» обычно датируют 1034 или 1035 годами. При каком императоре это произошло византийский и скандинавские источники расходятся — согласно Снорри Стурлусону это было в правление «Зоэ Могучей» и «Микьяля Каталакта», то есть императрицы Зои и её соправителя Михаила Калафата (1041—1042)[73], однако современник и очевидец этих событий утверждает[en][прим. 4], что «Аральт» (ср.-греч. Άράλτης) пожелал преклонить колена и узнать византийские порядки перед василевсом Михаилом Пафлагонянином (1034—1041), вторым мужем Зои[75]. Размер «большого войска» Харальда указывается только у Кекавмена и, по его мнению, его составляли «пятьсот отважных воинов»[76]. Положение, которое занял Харальд при византийском дворе, не совсем понятно. Согласно Кекавмену, вскоре после прибытия Харальд отправился с войском в Сицилию. Опираясь на данные скандинавских саг ряд историков, например А. Стендер-Петерсен[pl] пришли к выводу, что молодой принц был поставлен во главе всего варяжского войска. Г. Г. Литаврин считает это маловероятным[77]. По мнению В. Г. Васильевского «Гаральд со своими скандинавскими товарищами … составляли особый отряд в иностранном греческом корпусе»[78]. При этом рассказ Кекавмена помещён в главу о том, что императору не следует доверять иностранным наёмникам высоких должностей, и случай Харальда, получившего после успеха в Сицилии невысокий чин манглавита[en][прим. 5][80], и в конце своей службы удостоенного звания спафарокандидата[en], также не очень значительного[81]. По предположению С. Блёндаля, опирающегося на стихи Болверка Арнорссона[es] из сборника «Гнилая кожа», на первом этапе свой службы отряд Харальда участвовал в борьбе с пиратством, усилившимся после смерти Василия II. Возможно, это происходило в составе вспомогательного флота, посланного Михаилом IV к берегам Сицилии. Стихи Снорри Струлосона и собственные стихи Харальда сообщают о том, что Харальд ходил в военный поход в «Африку», однако в данном контексте слово др.-сканд. Serkir следует понимать как обозначение арабов или арабоязычных народов[82]. К 1034 году относится рассказ Георгия Кедрина о пребывании варягов на зимних квартирах в феме Фракисий, примечательный тем, что в нём указывается на строгость дисциплины, установленном у скандинавских наёмников. Согласно Кедрину, некий варяг пытался изнасиловать местную жительницу, однако был ею убит его же мечом. Узнавшие об этом варяги отдали женщине всё имущество покойного, а его тело выбросили без погребения, как это было принято для самоубийц[83]. Примерно в это время Византия вела войну с печенегами и одно из высказываний германского хрониста второй половины XI века Адама Бременского историки рассматривают как указание на возможно участие в этих событиях Харальда[84]. Также вероятно участие варягов в войнах, шедших в Малой Азии — взятии Эдессы Георгием Маниаком и снятии с неё осады Константином Каталлаком в 1036 году и подавлении мятежа Адама Севастийского, сына последнего царя Васпуракана Сенекерима Арцруни в 1034 году[85][86]. Возможно, рассказ саг о завоеваниях Харальда в «Йорсалаланде», то есть «земле Иерусалима», указывают на то, что его дружина охраняла христианских паломников в этот город, что стало возможно в начале правления халифа аль-Мустансира (1036—1094)[87].

Самым известным походом отряда Харальда является экспедиция в Сицилию под командованием Георгия Маниака (Гиргир, др.-сканд. Gygrgir из саг) в 1038—1041 годах против норманнов, сведения о которой сохранились в многочисленных источниках, в том числе в художественном переложении саг[87]. В этой кампании варяги принимали участие в морских и сухопутных сражениях[88]. В нескольких битвах победа была достигнута благодаря храбрости скандинавов и с минимальными потерями с их стороны, в других — при Оливенто[en] и при Монтемаджоре[en] их потери были существенны. Значительное внимание в сагах уделено личному конфликту между Маниаком и Харальдом, вызванном не в последнюю очередь резким характером византийского полководца[89]. Последним военным свершением Харальда на византийской службе было участие в подавлении восстания[en] Петра Деляна в Болгарии, для чего варяги были отозваны из Сицилии в 1040 году[90].

События, предшествующие отъезду Харальда из Византии, не вполне ясны. Вероятно, он и его отряд приняли участие в свержении и ослеплении императора Михаила Калафата (1041—1042), что может быть объяснено в том числе тем, что новый император освободил из тюрьмы Маниака, куда тот был заключён в связи с конфликтом с членом правящей династии. История обретения Харальдом его невероятного богатства, его заключение в тюрьму и последующее бегство, вероятно, не связаны с историей варяжского корпуса[91]. По мнению С. Блёндаля окончательный разгром болгарского восстания близ Острово[en] произошёл уже без Харальда, хотя варяги приняли в нём участие[92].

До начала правления Алексея I Комнина, 1043—1081 годы

В правление третьего мужа императрицы Зои Константина IX Мономаха (1042—1055) продолжилось ослабление военной мощи Византийской империи. Во время похода Ярослава Мудрого к Константинополю варяжские отряды были на всякий случай высланы из столицы в удалённые провинции[92]. В грузинской хронике зафиксировано участие в 1045 году 3000 византийских варягов в междоусобном конфликте Грузии между союзником Византии князем Липаритом[en] и царём Багратом IV. Перевод хроники, выполненный М. И. Броссе, согласно которому варяги пришли на помощь Баграту, в этом месте считается ошибочным. В том же году при помощи 700 или 800 варягов Липарит окончательно победил Баграта в Сасиретской долине[93][94]. В 1050 году византийское войско под командованием великого этериарха Константина Арианита потерпело поражение от печенегов под Адрианополем, однако падение столицы Македонии было предотвращено своевременно прибывшими на помощь схолариями под командованием Никиты Главы. Для дальнейшей войны с печегами была сформирована новая армия под общим командованием этнарха Никифора Вриенния[en], включая нанятых в Южной Италии норманнов и варягов во главе с аколуфом Махаилом. После нескольких побед и поражений война с этими кочевниками была завершена 30-ти летним миром[95]. В 1050-е годы, между кампаниями против печенегов и после, варяги достаточно успешно воевали в Малой Азии против сельджуков Тогрул-бека. Немногочисленные византийские успехи в Италии в 1046 и 1048 годах связаны с варягами[96].

После смерти Константина IX в январе 1055 года варяги упоминаются в связи с дворцовыми событиями — неудачном заговором Феодосия и борьбой между Михаилом VI Стратиотиком (1056—1057) и Исааком Комнином (1057—1059), причём в последнем случае варяги воевали на стороне обоих претендентов на власть[97]. В посольстве Стратиотика к Исааку Комнину участвовал историк Михаил Пселл, благодаря которому сохранилось описание внешнего вида варягов из личной охраны Комнина, которых он предпочитает называть «тавроскифами»[98]:

…А дальше уже располагались союзные силы, прибывшие к мятежникам из других земель, италийцы и тавроскифы, сам вид и образ которых внушали ужас. Глаза тех и других ярко сверкали. Если первые подкрашивают глаза и выщипывают ресницы, то вторые сохраняют их естественный цвет. Если первые порывисты, быстры и неудержимы, то вторые бешены и свирепы. Первый натиск италийцев неотразим, но они быстро переполняются гневом; тавроскифы же не столь горячи, но не жалеют своей крови и не обращают никакого внимания на раны. Они заполняли круг щита и были вооружены длинными копьями и обоюдоострыми секирами; секиры они положили на плечи, а древки копий выставили в обе стороны и как бы образовали навес между рядами.

В этом отрывке под «италийцами» понимаются норманнские наёмники из Сицилии; смысл выражения «заполняли круг щита», согласно Я. Н. Любарскому, не известен[99], Кашляк С. Г. предположил, что имеется в виду строй «стена щитов»[100].

В непродолжительное царствование Исаака I варяги упоминаются только один раз, когда в 1058 году, император послал отряд наёмников арестовать патриарха Михаила Керулария. Как сообщает Иоанн Зонара, солдаты с бесчестием стащили патриарха с трона и, посадив на мула, отправили в порт[101]. Вероятно, подобное поручение невозможно было доверить греческим солдатам. Однако вполне возможно, что без участия варягов не обошлось в походах против печенегов и венгров летом 1059 года[102]. При Константине X Дуке (1059—1067) варяги активно участвовали в боевых действиях в Италии — в 1066 году они были посланы на защиту Бари и тогда же победили Роберта Гвискара в морском сражении у Бриндизи. Тем не менее, в апреле 1071 года последние итальянские владения империи были утрачены. В память о варягах часть гавани Бари называется итал. Mare dei Guaranghi[103].

После смерти Константина X в 1067 году престол получил Роман IV Диоген (1068—1071) по праву нового супруга вдовы покойного императора, Евдокии. Новый император, популярный среди греческой части войска, вызвал недовольство у варягов, возмущённых отстранением от власти сыновей Константина X. Тем не менее, варяги упоминаются среди войск, отправленных в 1068 году в Малую Азию против сельджуков. В катастрофическом поражении при Манцикерте в 1071 году вместе с императором погибла вся его охрана, после чего отряд «провинциальных варягов» прекратил своё существование[104]. В правление сына Константина X Михаила VII (1071—1078) варяги упоминаются в связи с подавлением мятежа Никифора Вриенния Старшего. Рассказывая об этих событиях, историк Михаил Атталиат явно называет воевавших в данном случае и на море, и на суше, варягов, «русскими», что, по мнению В. Г. Васильевского однозначно указывает на синонимичность этих понятий[105][106]. Следующему мятежу, предпринятому Никифором Вотаниатом (1078—1081), Михаил VII решил не сопротивляться, отказавшись последовать совету своего полководца Алексея Комнина и послать варягов подавить беспорядки. В свою очередь, против Вотаниата продолжал бороться Вриенний. В решительной битве при Каловарии Комнин разбил армию узурпатора, включавшую 5000 норманнов и значительное количество наёмников, примкнувших к мятежу из-за невыплаты платы при Михаиле VII[107]. Никифор Вриенний в результате был ослеплён, а его брат Иоанн был вскоре после этого убит в Константинополе. Как сообщает Кедрин, он был зарублен топором варягом, которому он ранее приказал отрезать нос. Вероятно, после этого у императора не было выбора, кроме как казнить убийцу, однако эта история вызвала неудовольствие остальных варягов. Часть из них напала на дворец, однако в этот раз Никифору удалось отбиться при помощи сохранивших верность греков. Инцидент был расследован и наказанию подверглись только непосредственные виновники. Когда в марте 1081 года Алексей Комнин начал мятеж, варяги и куманы сохранили верность Вотаниату. Тем не менее, император, узнав о восстании на флоте, предпочёл не сопротивляться и уступить власть без кровопролития[108].

До падения Константинополя в 1204 году

С восшествием на престол Алексея I Комнина (1081—1118) возобновились войны с норманнами[en]. Формальным поводом стало желание Роберта Гвискара отомстить за Михаила VII, чей сын был женат на дочери Гвискара. В главном сражении войны 1081—1085 годов при Диррахии, состоявшейся 18 октября 1081 года, приняли участие варяги под предводительством Намбита[прим. 6]. Подробности этого сражения описала дочь императора, Анна Комнина. По мнению Е. А. Серена, построение варягов в этой битве являлось классическим скьяльдборгом[en][110]. В ходе сражения, завершившегося поражением византийцев, воины Намбита оторвались от основной части войска и попали в засаду. Попытавшись скрыться в церкви, они были в ней сожжены[111]. После поражения Алексей оставил 500 варягов в замке Кастория, который норманны смогли взять только после длительной осады[112]. В дальнейшем Намбит упоминается в числе участников одного из сражений с печенегами и, хотя варяги явно не указаны Анной Комниной при рассказе о главной битве печенежской войны конца 1080-х годов, по мнению С. Блёндаля нет оснований сомневаться в том, что они там были. Это же относится и к войнам против сербов и турок, которые вёл Алексей Комнин[113]. Участие варягов в боевых действиях в Малой Азии совместно с крестоносцами после 1097 года также предположительно[114].

События Первого крестового похода привели к увеличению числа варягов на византийской службе. К традиционным каналам привлечения этой категории наёмников (индивидуальный наём, наём по международному соглашению, посредством эмиссара) добавилось привлечение пилигримов-крестоносцев. Наиболее часто по этой причине прибывали в Византию воины из Норвегии и Дании, соединявшие воинскую службу с паломничеством к святым местам[115]. В изложении Саксона Грамматика в подробностях известно о пребывании при дворе Алексея I короля Дании Эрика I, прибывшего с супругой и большой свитой в византийскую столицу с паломническими целями. По предположению С. Блёндаля, часть людей из свиты Эрика была нанята императором Алексеем, за что Эрик получил в «дар» половину леста золота (др.-сканд. gulli rauðu halfa lest) — сумму, эквивалентную 40 талантам. Эти варяги были отправлены служить в гарнизоне кипрской крепости Пафос[116]. По оценке того же исследователя, в результате визита двух скандинавских монархов на византийскую службу поступило от 4 до 5 тысяч воинов[117]. В правление Алексея I среди варягов начинают преобладать англичане. Помимо участия в боевых действиях с норманнами в начале 1080-х годов, источники отмечают их службу по охране императорского дворца[118]. По мнению Дж. Шепарда флот английских наёмников сыграл важную роль в разгроме печенегов в 1091 году. Командиром этого флота сага о Ятварде[en] (достоверность которой спорна[119]) называет «Сигурда, эрла Глостера», которого гипотетически отождествляют с известным по Книге Судного дня Сивардом Барном[en][120].

После смерти Алексея I в 1118 году варяги сыграли важную роль в передаче власти сыну покойного императора, Иоанну II (1118—1143), чьё право на власть оспаривали мать и старшая сестра[121]. В течение своего продолжительного царствования Иоанн II вёл многочисленные, преимущественно успешные войны. Единственным эпизодом, участие в котором варягов достоверно известно, является состоявшаяся в 1122 году битва при Берое[прим. 7], в результате которой печенеги были окончательно разгромлены и перестали представлять угрозу для империи[123]. В остальных битвах этого царствования варяги не упоминаются. Скудные свидетельства источников позволяют установить, что в это время варяги были экипированы длинными щитами и топорами[124]. После смерти при вызывающих подозрение обстоятельствах Иоанна II императором стал его сын Мануил I Комнин (1143—1180). Панегирик патриарха Михаила II[en] упоминает о поддержке, оказанной новому императору людьми, «носящими односторонние топоры и пришедшими из своих домов на Северном полюсе»[125]. В царствование Мануила I варяги упоминаются в связи с описанной Никитой Хониатом драматической осадой Керкиры, состоявшейся в ходе кампании против сицилийцев 1147—1149 годов[126][127]. В эти же годы Константинополя достигла армия Второго крестового похода, в составе которой были и норвежцы. Сага об оркнейцах, повествуя о посещении византийской столицы ярла Рёгнвальда, приводит сведения о членах варяжской стражи, в частности об Эйндриди Юном, занимавшей в ней одну из руководящих должностей. По оценке С. Блёндаля приток норвежцев в стражу вместе с паломниками составил от 800 до 1000 человек[128]. Варяги упоминаются в различных войнах Мануила I 1170-х годов, в том числе в закончившемся для Византии поражением сражении при Мириокефале[129].

После смерти Мануила I императором стал его малолетний сын Алексей II (1180—1183), регентами при котором были назначены его мать Мария Антиохийская и двоюродный брат протосеваст Алексей Комнин[de]. Заручившись поддержкой варягов родственник императора Андроник Комнин сначала стал соимператором, а затем единовластным правителем[130]. Вплоть до падения Константинополя о варягах в источниках встречаются только разрозненные упоминания. В ходе штурма города варяги защищали Галатскую башню в июле 1203 года, участвовали в череде переворотов 1204 года. После окончательного падения города в апреле 1204 года они сдались на милость победителей, после чего варяжская стража прекратила своё существование[131].

До падения Византии в 1453 году

Явных указаний на существование варяжской стражи при дворе латинских императоров нет, однако некоторые данные источников могут быть поняты как указание на присутствие в столице исландцев, однако не известно, были ли они каким-либо образом объединены между собой[132]. Однако императоры Никейской империи, стремившиеся воспроизвести традиционный византийский церемониал, организовали свою гвардию по образцу прежней. При императорах Феодоре I (1204—1221) и Иоанне III она состояла из пяти полков, один из которых, кельтские пелекофоры (ср.-греч. πελεκυφόρος, «секироносцы»[прим. 8]), состоял из варягов. В этот период под варягами понимали в основном англичан или шотландцев[134].

В первой половине XIII века прямых упоминаний об участии варягов в военных кампаниях нет, однако с воцарением Михаила VIII (1259—1282), при котором Византия пережила свой последний расцвет, таких упоминаний довольно много. После смерти Михаила VIII варяги упоминаются исключительно в церемониальном контексте[135]. В связи с падением Константинополя в 1453 году о варягах ничего не сообщается[136].

Участие в придворной и общественной жизни

К царствованию Алексея I Комнина (1081—1118) из традиционно существовавших отрядов императорских телохранителей остались только экскувиторы и «бессмертные», к которым в первой половине этого царствования добавились вестиариты[en] и варяги. После смерти Алексея в источниках упоминаются только варяги и новое подразделение вардариотов[en][137]. Проанализировавший причины столь частой смены структуры дворцовой стражи немецкий византинист А. Хольвег[de] предложил три возможных объяснения: отсутствие лояльности тех или иных подразделений новому правителю, сложность комплектования этнических отрядов и желание императора сформировать совершенно новое подразделение. После 1204 года к этим причинам могла добавиться также финансовая, учитывая сократившиеся ресурсы империи[138]. Хотя о дворцовой страже известно больше, чем о тех частях, которые были размещены в Константинополе, ни о какой из них не известны данные о её численности. О том, что стражников было не очень много можно судить по известному случаю в мае 1328 года, когда император Андроник II (1282—1328) ночевал во Влахернском дворце вообще без охраны[138].

Псевдо-Кодин сообщает о пяти отрядах дворцовой стражи, из которых чаще всего упоминаются варяги. Согласно этому автору, во время торжественных обедов варяги желали императору долгих лет после венецианцев на своём родном языке — на английском — и шумно стучали по полу своими топорами[139]. Утратив военную роль в поздний период византийской истории, варяги приобрели множество новых обязанностей. Они стояли в дверях спальни императора и в его приёмной. Около 1360 года в одном из своих писем писатель Димитрий Кидонис обвиняет современных ему варягов в том, что они вымогают взятки с желающих попасть во дворец[140]. В числе прочих обязанностей варягов упоминается обязанность хранить ключи от города, в котором пребывал император, в никейский период, возможно, охрана казны, в конце XIII века пытки по приказу императора[141]. Варяги также сопровождали императора во время его богомольных выходов в церкви столицы[142].

Отражение в культуре

В скандинавских сагах

Упоминания о посещениях скандинавами Византии в сагах довольно многочисленны. Первым скандинавом, служившим в Византии, исландская традиция называет исландца Болли Боллассона[en] (исл. Bolli Bollason). Его пребывание в Византии условно датируют приблизительно 1030 годом, что является достаточно поздней датой, и современные исследователи указывают ряд исландцев, побывавших в Константинополе до Болле[143]. Сведения составленной в Норвегии около 1250 года «Саги о Тидреке Бернском» о конунге Гертните (др.-сканд. Hertnið), который «правил Русью и большей части Греции и Венгрии» носят легендарный характер[144]. «Сага о Храфнкеле», принадлежность которой к устной традиции является спорной[145], упоминает о купце-мореплавателе (др.-сканд. farmaðr) Эйвинде Бьярнарсоне (др.-сканд. Eyvindr Bjarnason), который во времена короля Харальда Прекрасноволосого отправился в Миклагард и «прожил там некоторое время и снискал расположение греческого короля»[146]. В этой же саге говорится о поездке в Константинополь Торкеля Светлая Прядь (др.-сканд. Þorkell Þjóstarsson), который «семь лет провёл в Миклагарде и стал приближённым короля Миклагарда»[147]. По предположению исландского историка Гвюдбрандюра Вигвуссона[en] их поездки относятся к примерно 945 году[148]. Финнбоги Асбьернссон[is] (др.-сканд. Finnbogi Åsbjørnsson) был дружинником императора Иоанна I Цимисхия (969—976) согласно «Саге о Финнбоги Сильном»[de][143]. «Большие почести», согласно «Саге о Халльфреде»[en], снискал в Византии Грис Сэмингссон (др.-сканд. Grís Sæmingsson)[прим. 9], пребывание которого при византийском дворе датируют 970—980 годами (Вигвуссон, 1855[148]), началом XI века[149], 985—993 годами (Ф. А. Браун, 1908[150]), 950—975 годами (Е. А. Рыдзевская, 1978[151]). 1020-ми годами датируют рассказ «Саги о Ньяле» о том, что исландец Кольскегг Хамундссон[es] (исл. Kolskeggur Hámundsson) «поехал в Миклагард и вступил там в варяжскую дружину … там женился, был предводителем варяжской дружины и оставался там до самой смерти»[152][153][прим. 10]. Когда, как рассказывает «Сага о Греттире», в правление Михаила Калафата (1041—1042) или раньше, произошли приключения в Константинополе Торбьёрна Крючка[es] (исл. Þorbjörn öngull Þórðarson) и Торстейна Дромунда (исл. Þorstein drómund Ásmundarson), в византийской столице было уже много людей с севера[155].

Пребывание в Византии Харальда Хардрада хорошо известно по сагам — «Гнилая кожа», «Красивая кожа», «Сага о Харальде Суровом» в составе «Круга Земного» Снорри Стурлусона, «Сага об оркнейцах» и синопсисе «Обзор саг о норвежских конунгах». В связи с его приключениями саги называют несколько его приближённых[156]. В 1937 году А. А. Васильев утверждал, что после 1066 года скандинавы были вытеснены из варяжской стражи англосаксами, а после 1081 года это произошло даже на уровне терминологии[7], однако с тех пор было выявлено значительное число скандинавских захоронений XII—XIII веков, что указывает на менее быстрое и радикальное изменение национального состава наёмного корпуса. «Сага о сыновьях Магнуса Голоногого» из «Круга Земного» упоминает о возвращении из Миклагарда после смерти внука Харальда, конунга Магнуса в 1103 году норвежцев, которые нанимались на службу у греков и «получили уйму денег». В «Саге о Хаконе Широкоплечем» достаточно подробно рассказывается о том, как в 1122 году благодаря храбрости отряда из 450 верингов было побеждено в 60 раз более многочисленное войско печенегов при Берое[157]. Согласно «Саге о Сверрире» «у Манули конунга», то есть императора Мануила I Комнина (1143—1180), служил незаконнорождённый сын короля Сигурда II Эйрик (др.-сканд. Eiríkr Sigurðsson). Саги содержат упоминания норвежцев на византийской службе до конца XII века, в целом называя 26 имён[158].

В художественной литературе

См. также: Византия в художественной литературе

Внимание к варяжской страже уделено в значительном числе художественных произведений, из которых можно выделить следующие[159]:

  • В опубликованной в декабре 1826 года пьесе датского драматурга Адама Эленшлегера Варяги в Царьграде (дат. Væringerne i Miklagard) рассказывается о событиях, происходящих в 1037 году, когда в византийскую столицу прибывает Харальд Хардрада. По собственному объяснению Эленшлегера, в пьесе изображается контраст между «глубоко опустившимися средневековыми греками и мощными благородными северянами». Также описывается любовная интрига, когда престарелая императрица Зоя, которой на тот момент было около 60 лет, пытается добиться расположения Харальда, но он хранит верность своей первой любви Эллисив. Пьеса была встречена противоречивыми отзывами, но изображение нордических характеров критики приветствовали[160].
  • В декабре 1831 года вышел роман Вальтер Скотта Граф Роберт Парижский, рассказывающий о времени правления императора Алексея I Комнина (1081—1118). Перед написанием этого произведения романист провёл серьёзную подготовительную работу, посвятив большую часть октября и ноября 1830 года изучению византийской истории[161]. Из авторских примечаний к главе II можно узнать, что Скотт ознакомился с основным на тот момент историческим трудом на эту тему, монументальной Историей упадка и разрушения Римской империи Э. Гиббона и записками участника Четвёртого крестового похода Жоффруа де Виллардуэна, неоднократно цитирует он хронику дочери Алексея I, Алексиаду. Скотт достаточно подробно останавливается на внешнем виде членов варяжской стражи, истории её возникновения и месте в обществе. Два её представителя, Ахилл Татий, начальник варяжской императорской гвардии, и стражник Хирвард, являются одними из главных героев романа. При написании романа автор, в частности, желал изобразить контраст между вырождающимся византийским обществом и варварским, но здоровым обществом Запада[161].
  • Англиканский священник Джон Нил[en], известный в основном как автор религиозных гимнов, избрал для своего романа Теодора Франца или Падение Константинополя (англ. Theodora Phranza; or, the Fall of Constantinople) время непосредственно перед падением Константинополя в 1453 году. Воодушевляемый идеей единства восточных и западных христиан и освобождением Константинополя от владычества мусульман, он обратился к этой теме перед Крымской войной, опубликовав роман в 1853—1854 годах. Одним из главных героев романа является сэр Эдвард де Раштон, Великий аколуф империи и глава императорской стражи[162].
  • Генри Хаггард, Ожерелье Странника[en] (англ. The Wanderer's Necklace).

Напишите отзыв о статье "Варяжская стража"

Комментарии

  1. ↑ По мнению Н. А. Скабалановича, непосредственным начальником аколуфа был великий этериарх, глава Большой этерии, который, в свою очередь, подчинялся друнгарию виглы[42].
  2. ↑ Термин «оусия» означает стандартную единицу комплектации византийских судов, равную 108 или 110 воинам[47].
  3. ↑ 584 воина и 45 слуг[48].
  4. ↑ До конца XIX века была распространена теория о том, что автором «Советов и рассказов Кекавмена» является видный полководец XI века Катакалон Кекавмен[en], в настоящее время она отвергнута[74].
  5. ↑ По предположению румынского филолога Х. Михэеску[ro] это слово приблизительно означает «командир судна»[79].
  6. ↑ По мнению А. А. Васильева, основанного на сообщении хрониста XII Гофредо Малатерры, это были англичане[109].
  7. ↑ По мнению американского историка Дж. Биркенмайера, это была первая битва варягов с 1081 года, нёсших всё это время исключительно службу при дворце[122].
  8. ↑ Вместо пелекофоров у Георгия Акрополита упоминаются коринофоры (ср.-греч. κορυνοφόρον, «булавоносцы»). Одно ли это подразделение дворцовой стражи, или разные, не известно[133].
  9. ↑ По замечанию В. Г. Васильевского, о Грисе не утверждается прямо, что он служил в наёмной дружине[149].
  10. ↑ Е. А. Мельникова предполагает существенно более раннюю датировку — вскоре после 989 года[154].

Примечания

  1. ↑ Blöndal, 1978, p. 6.
  2. ↑ Vasiliev, 1946, pp. 3-5.
  3. ↑ 1 2 Blöndal, 1978, p. 21.
  4. ↑ Мельникова, Петрухин, 2011, с. 153.
  5. ↑ Мельникова, Петрухин, 2011, с. 162-165.
  6. ↑ Blöndal, 1978, p. 62.
  7. ↑ 1 2 3 Vasiliev, 1937, p. 59.
  8. ↑ Мохов, 2013, с. 55-58.
  9. ↑ Blöndal, 1978, pp. 15-20.
  10. ↑ Мохов, 2013, с. 74.
  11. ↑ Glykatzi-Ahrweiler, 1960, pp. 33-34.
  12. ↑ Kazhdan, 1991, p. 925.
  13. ↑ Blöndal, 1978, pp. 26-27.
  14. ↑ Blöndal, 1978, p. 28.
  15. ↑ Джаксон, 2001.
  16. ↑ [www.vostlit.info/Texts/rus14/Annales_Bertiani/text2.phtml Бертинские анналы]. Восточная литература. Проверено 23 февраля 2015.
  17. ↑ Vasiliev, 1946, pp. 6-9.
  18. ↑ Vasiliev, 1946, p. 12.
  19. ↑ Blöndal, 1978, pp. 32-33.
  20. ↑ Benedikz, 1969, p. 21.
  21. ↑ Benedikz, 1969, p. 22.
  22. ↑ Blöndal, 1978, p. 36.
  23. ↑ Повесть временных лет, год 6420
  24. ↑ Повесть временных лет, год 6463
  25. ↑ Литаврин, 1981, с. 46.
  26. ↑ Васильевский, 1908, с. 176.
  27. ↑ Бибиков, 1990, с. 161.
  28. ↑ Vasiliev, 1937, p. 58.
  29. ↑ Shepard, 1973, pp. 60-63.
  30. ↑ Vasiliev, 1937, pp. 44-46.
  31. ↑ Vasiliev, 1937, p. 42.
  32. ↑ Васильевский, 1908, с. 355.
  33. ↑ Shepard, 1973, p. 54.
  34. ↑ Анна Комнина, 1996, с. 109.
  35. ↑ Васильевский, 1908, с. 357-358.
  36. ↑ Vasiliev, 1937, p. 56.
  37. ↑ Shepard, 1973, p. 60.
  38. ↑ Shepard, 1973, p. 64.
  39. ↑ Schlumberger G. L. [archive.org/details/sigillographiede00schl Sigillographie de l'Empire byzantin]. — Paris, 1884. — P. 350. — 748 p.
  40. ↑ Бибиков, 1990, с. 169.
  41. ↑ Pseudo-Kodinos, 1966, p. 184.
  42. ↑ Скабаланович, 2004, с. 40.
  43. ↑ Guilland, 1960, p. 80.
  44. ↑ Guilland, 1960, p. 81.
  45. ↑ Bartusis, 1992, p. 275.
  46. ↑ Скабаланович, 2004, с. 41.
  47. ↑ Pryor, Jeffreys, 2004, p. 255.
  48. ↑ Pryor, Jeffreys, 2004, p. 555.
  49. ↑ Blöndal, 1978, p. 37.
  50. ↑ Васильев, 1902, с. 295.
  51. ↑ Blöndal, 1978, pp. 37-39.
  52. ↑ Лиутпранд Кремноский, Отчёт о посольстве, XXIX
  53. ↑ Blöndal, 1978, p. 40.
  54. ↑ Повесть временных лет, год 6488
  55. ↑ Лихачёв, 1996, с. 450.
  56. ↑ Пселл, Хронография, Василий II, XIII
  57. ↑ Васильевский, 1908, с. 197-198.
  58. ↑ Васильевский, 1908, с. 199.
  59. ↑ Васильевский, 1908, с. 201.
  60. ↑ Васильевский, 1908, с. 203.
  61. ↑ Blöndal, 1978, p. 44.
  62. ↑ Kulakovskii, 1902, pp. 555-556.
  63. ↑ Розен, 1883, с. 40.
  64. ↑ Blöndal, 1978, pp. 46-47.
  65. ↑ Васильевский, 1908, с. 205.
  66. ↑ Васильевский, 1908, с. 206-207.
  67. ↑ Blöndal, 1978, p. 50.
  68. ↑ Васильевский, 1908, с. 213-214.
  69. ↑ Blöndal, 1978, p. 52.
  70. ↑ Джаксон, 2000, с. 120.
  71. ↑ Джаксон, 2000, с. 118.
  72. ↑ Blöndal, 1987, p. 54.
  73. ↑ Снорри Стурлусон, 1980, с. 403.
  74. ↑ Литаврин, 2003, с. 53-54.
  75. ↑ Джаксон, 2000, с. 128-130.
  76. ↑ Кекавмен, Советы и рассказы, 81
  77. ↑ Литаврин, 2003, с. 555.
  78. ↑ Васильевский, 1908, с. 267.
  79. ↑ Джаксон, 2000, с. 132.
  80. ↑ Литаврин, 2003, с. 556.
  81. ↑ Kazhdan, 1991, p. 1936.
  82. ↑ Blöndal, 1978, pp. 59-61.
  83. ↑ Blöndal, 1978, pp. 62-63.
  84. ↑ Schlumberger, 1905, p. 202.
  85. ↑ Blöndal, 1978, p. 63.
  86. ↑ Schlumberger, 1905, p. 200.
  87. ↑ 1 2 Blöndal, 1978, p. 65.
  88. ↑ Blöndal, 1978, p. 68.
  89. ↑ Blöndal, 1978, pp. 69-71.
  90. ↑ Blöndal, 1978, pp. 74-76.
  91. ↑ Blöndal, 1978, pp. 76-80.
  92. ↑ 1 2 Blöndal, 1978, p. 104.
  93. ↑ Blöndal, 1978, p. 105.
  94. ↑ Васильевский, 1908, с. 313-316.
  95. ↑ Мохов, 2005, с. 21-25.
  96. ↑ Blöndal, 1978, pp. 105-107.
  97. ↑ Blöndal, 1978, p. 108.
  98. ↑ Пселл, Хронография, Михаил VI, Исаак I Комнин, XXIV
  99. ↑ Любарский, 2003, с. 290.
  100. ↑ Кашляк С. Г. (Минск, Беларусь). [www.pontos-news.gr/ru/article/137203/rosy-i-vizantiyskiy-pont Росы и Византийский Понт]. Τμήμα σύνταξης. Pontos news (8 июля 2015, 11:48). Проверено 25 августа 2015.
  101. ↑ Суворов Н. С. Византийский папа. — М., 1902. — С. 118. — 163 с.
  102. ↑ Blöndal, 1978, p. 109.
  103. ↑ Blöndal, 1978, pp. 110-111.
  104. ↑ Blöndal, 1978, pp. 112-113.
  105. ↑ Васильевский, 1908, с. 345-349.
  106. ↑ Blöndal, 1978, p. 116.
  107. ↑ Blöndal, 1978, p. 117.
  108. ↑ Blöndal, 1978, pp. 118-121.
  109. ↑ Vasiliev, 1937, p. 57.
  110. ↑ Серен, 1999, с. 172.
  111. ↑ Анна Комнина, 1996, с. 151.
  112. ↑ Blöndal, 1978, p. 127.
  113. ↑ Blöndal, 1978, p. 128.
  114. ↑ Blöndal, 1978, pp. 128-130.
  115. ↑ Луговой, 2007.
  116. ↑ Blöndal, 1978, pp. 131-136.
  117. ↑ Blöndal, 1978, p. 140.
  118. ↑ Blöndal, 1978, p. 141.
  119. ↑ Blöndal, 1978, pp. 142-146.
  120. ↑ Shepard, 1973, p. 82.
  121. ↑ Blöndal, 1978, p. 148.
  122. ↑ Birkenmeier, 2002, p. 90.
  123. ↑ Blöndal, 1978, pp. 148-153.
  124. ↑ Birkenmeier, 2002, p. 96.
  125. ↑ Blöndal, 1978, note 5, p. 153.
  126. ↑ Blöndal, 1978, p. 154.
  127. ↑ Никита Хониат, История, Царствование Мануила Комнина, II, 6
  128. ↑ Blöndal, 1978, pp. 154-157.
  129. ↑ Blöndal, 1978, p. 158.
  130. ↑ Blöndal, 1978, p. 159.
  131. ↑ Blöndal, 1978, pp. 160-166.
  132. ↑ Blöndal, 1978, p. 169.
  133. ↑ Жаворонков, 2013, с. 261.
  134. ↑ Blöndal, 1978, p. 170.
  135. ↑ Blöndal, 1978, pp. 172-173.
  136. ↑ Dawkins, 1947, p. 44.
  137. ↑ Bartusis, 1992, p. 271.
  138. ↑ 1 2 Bartusis, 1992, p. 272.
  139. ↑ Pseudo-Kodinos, 1966, pp. 209-210.
  140. ↑ Bartusis, 1992, p. 273.
  141. ↑ Bartusis, 1992, p. 274.
  142. ↑ Blöndal, 1978, pp. 179-182.
  143. ↑ 1 2 Мельникова, 1998, с. 160.
  144. ↑ Джаксон, Глазырина, 1987, с. 136-149.
  145. ↑ Стеблин-Каменский, 1973, с. 806-807.
  146. ↑ Стеблин-Каменский, 1973, с. 139.
  147. ↑ Стеблин-Каменский, 1973, с. 147.
  148. ↑ 1 2 Blöndal, 1978, p. 194.
  149. ↑ 1 2 Васильевский, 1908, с. 192.
  150. ↑ Васильевский, 1908, прим. 1, с. 192.
  151. ↑ Бибиков, 1990, с. 162.
  152. ↑ Стеблин-Каменский, 1973, с. 281.
  153. ↑ Васильевский, 1908, с. 191.
  154. ↑ Мельникова, Петрухин, 2011, с. 164.
  155. ↑ Васильевский, 1908, с. 193.
  156. ↑ Бибиков, 1990, с. 164-166.
  157. ↑ Снорри Стурлусон, 1980, с. 551-552.
  158. ↑ Бибиков, 1990, с. 167-168.
  159. ↑ Benedikz, 1969, p. 20.
  160. ↑ Heiberg, 2008.
  161. ↑ 1 2 Gamerschlag, 1980, p. 97.
  162. ↑ Litvack L. B. [www.jstor.org/stable/27794623 Theodora Phranza; or, Neale's Fears Realized] // Victorian Review. — 1989. — Т. 15, № 2. — С. 1-14.

Литература

Первичные источники

Исследования

на английском языке
  • Bartusis M. C. The Late Byzantine Army. Arms and Society, 1204-1453. — Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1992. — 438 p. — ISBN 0-8122-3179-1.
  • Benedikz B. S. The evolution of die Varangian regiment in the Byzantine army // Byzantinische Zeitschrift. — 1969. — Т. 62, вып. 1. — С. 20—24. — DOI:10.1515/bz-1969-0105.
  • Birkenmeier J. W. The Developement of the Komnenian Army. — BRILL, 2002. — 263 p. — ISBN 90-04-11710-5.
  • Blöndal S. The Varangians of Byzantium / trans. B. S. Benedikz. — Cambridge: Cambridge University Press, 1978. — 242 p. — ISBN 978-0-521-21745-3.
  • Dawkins R. M. [www.jstor.org/stable/298453 The Later History of the Varangian Guard: Some Notes] // The Journal of Roman Studies. — 1947. — Т. 31. — С. 39—46.
  • Heiberg J. L. [books.google.ru/books?id=NoqEGIb5DnwC Рецензия на Væringerne i Miklagard] // Stewart J. B. Johan Ludvig Heiberg: Philosopher, Littérateur, Dramaturge, and Political Thinker. — Museum Tusculanum Press, 2008. — С. 249—250.
  • Gamerschlag K. [scholarcommons.sc.edu/ssl/vol15/iss1/9 The Making and Un-Making of Sir Walter Scotts Count Robert of Paris] // Studies in Scottsh Literature. — 1980. — Т. 15, вып. 1.
  • The Oxford Dictionary of Byzantium : [англ.] : in 3 vols. / ed. by Dr. Alexander Kazhdan. — N. Y. ; Oxford : Oxford University Press, 1991. — 2232 p. — ISBN 0-19-504652-8.</span>
  • Pappas N. [deremilitari.org/2014/06/english-refugees-in-the-byzantine-armed-forces-the-varangian-guard-and-anglo-saxon-ethnic-consciousness/ English Refugees in the Byzantine Armed Forces: The Varangian Guard and Anglo-Saxon Ethnic Consciousness]. De Re Militari: The Society for Medieval Military History. Проверено 3 марта 2015.
  • Pryor J. H., Jeffreys E. M. The Age of the ΔΡΟΜΩΝ: The Byzantine Navy ca. 500–1204. — Brill Academic Publishers, 2004. — 754 p. — ISBN 978-90-04-15197-0.
  • Shepard J. [www.jstor.org/stable/27830955 The English and Byzantium: A Study of their role in the byzantine army in the later eleventh century] // Traditio. — 1973. — Т. 19. — С. 53—92.
  • Theotokis G. [byzsym.org/index.php/bz/article/view/1039 Rus, Varangian and Frankish mercenaries in the service of the Byzantine Emperors (9th—11th c.): Numbers, Organisation and Battle Tactics in the operational theatres of Asia Minor and the Balkans.] // Byzantina Symmeikta. — 2012. — Т. 22. — С. 126—156.
  • Vasiliev A. A. The opening stages of the Anglo-Saxon immigration to Byzantium in the eleventh century // Seminarium Kondakovianum. — Прага, 1937. — Т. IX. — С. 39—70.
  • Vasiliev A. A. The Russian Attack on Constantinople in 860. — Cambridge, Massachusets: The Medieval Academy of America, 1946. — 245 p.
на немецком языке
  • Kulakovskii J. Рецензия на R. Vari // Incerti scriptoris Byzantini saeculi X liber de re militari // Byzantinische Zeitschrift. — 1902. — Т. XI. — С. 547—558.
на русском языке
  • Бибиков М. В. К варяжской просопографии Византии // Scando-Slavica. — 1990. — Т. 36. — С. 161-171.
  • Васильев А. А. Византия и арабы за время Македонской династии. — СПб., 1902. — 320 с.
  • Васильевский В. Г. [annales.info/byzant/vasiljevsk/1_03.htm Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков] // Труды. — Спб., 1908. — Т. 1. — С. 176—377.
  • Джаксон Т. Н. Четыре норвежских конунга на Руси. — 2000. — 190 с. — (Studia historica. Малая серия). — ISBN 5-7859-0173-0.
  • Джаксон Т. Н. [dgve.csu.ru/download/Norna_2001_12.djvu О термине pólútasvarf у Снорри Стурлусона] // Норна у источника Судьбы: Сборник статей в честь Елены Александровны Мельниковой. — М.: Индрик, 2001. — С. 106—113. — ISBN 5-85759-168-6.
  • Литаврин Г. Г. Путешествие русской княгини Ольги в Константинополь: Проблема источников // Византийский временник. — М.: Наука, 1981. — № 42. — С. 35—48.
  • Луговой О. М. [deusvult.ru/13-krestonostsy-naemniki-v-vizantii.html Крестоносцы-наёмники в Византии]. DeusVult.ru. Проверено 8 мая 2015.
  • Мельникова Е. А. [vremennik.biz/opus/BB/55b/52977 Варяги, варанги, вэринги: скандинавы на Руси и в Византии] // Византийский временник. — М.: Наука, 1998. — Т. 55. — С. 159—164.
  • Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси и в Византии в X-XI вв.: к истории названия «варяг» // Е. А. Мельникова. Древняя Русь и Скандинавия. — М., 2011. — С. 153—171. — ISBN 978-5-912-44-073-1.
  • Мохов А. С. [hdl.handle.net/10995/24031 К вопросу о византийской военной организации в период войны с печенегами 1046—1053 гг.] // Известия Уральского государственного университета. — Екатеринбург, 2005. — № 39. — С. 15-2.
  • Мохов А. С. [elar.urfu.ru/bitstream/10995/20199/1/urgu1241s.pdf Византийская армия в середине VIII - середине XI в.: Развитие военно-административных структур]. — Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2013. — 278 с. — ISBN 978-5-7996-1035-7.
  • Розен В. Р. Император Василий Болгаробойца. — СПб., 1883. — 635 с.
  • Серен E. А. [elar.urfu.ru/bitstream/1234.56789/3529/1/adsv-30-15.pdf Битва при Диррахии — ключ к балканской операции норманнов против Византии (18 октября 1081 г.)] // Античная древность и средние века. — 1999. — № 30. — С. 169—175.
  • Скабаланович Н. А. Византийское государство и церковь в XI веке. — Издательство Олега Абышко, 2004. — Т. II. — 416 с. — ISBN 5-89740-108-6.
  • Филипчук А. М. [slovene.ru/2014_1_Fylypchuk.pdf Харальд Сигурдссон и русско-византийская война 1043 г.] // Slověne. — 2014. — № 1. — С. 193–205.
на французском языке
  • Ciggaar K. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/rebyz_0766-5598_1974_num_32_1_1489 L'émigration anglaise à Byzance après 1066. Un nouveau texte en latin sur les Varangues à Constantinople] // Revue des études byzantines. — 1974. — Т. 32. — С. 301—342. — DOI:10.3406/rebyz.1974.1489.
  • Glykatzi-Ahrweiler H. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/bch_0007-4217_1960_num_84_1_1551 Recherches sur l'administration de l'empire byzantin aux IX-XIème siècles] // Bulletin de correspondance hellénique. — 1960. — Т. 84, вып. 1. — С. 1-111. — DOI:10.3406/bch.1960.1551.
  • Guilland R. [persee.fr/web/revues/home/prescript/article/rebyz_0766-5598_1960_num_18_1_1221 Études sur l'histoire administrative de l'empire byzantin : les commandants de la garde impériale, l'ἐπὶ τοῦ στρατοῦ et le juge de l'armée] // Revue des études byzantines. — 1960. — Т. 18. — С. 79—96. — DOI:10.3406/rebyz.1960.1221.
  • Janin R. [www.persee.fr/web/revues/home/prescript/article/rebyz_1146-9447_1930_num_29_157_2631 Les Francs au service des "Byzantins"] // Échos d'Orient. — 1930. — Т. 29, № 157. — С. 61—72. — DOI:10.3406/rebyz.1930.2631.
  • Schlumberger G. L’Épopée byzantine à la fin du dixième siècle. — Hachette, 1905. — Т. III. — 846 с.

Дополнительная литература

  • D'Amato R. [books.google.ru/books?id=rKj8_W9wL7kC The Varangian Guard 988-453]. — Osprey Publishing, 2010. — 48 с.
  • Олейников А. В. Варяжская гвардия Византии. — Вече, 2015. — 340 с. — ISBN 978-5-4444-2364-6.


 Статья содержит короткие («гарвардские») ссылки на публикации, не указанные или неправильно описанные в библиографическом разделе.
Список неработающих ссылок: Анна Комнина, 1996, Луговой, 2007, Blöndal, 1987
Пожалуйста, исправьте ссылки согласно инструкции к шаблону {{sfn}} и дополните библиографический раздел корректными описаниями цитируемых публикаций, следуя руководствам ВП:Сноски и ВП:Ссылки на источники.

Отрывок, характеризующий Варяжская стража

В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.
Во время своего выздоровления Пьер только понемногу отвыкал от сделавшихся привычными ему впечатлений последних месяцев и привыкал к тому, что его никто никуда не погонит завтра, что теплую постель его никто не отнимет и что у него наверное будет обед, и чай, и ужин. Но во сне он еще долго видел себя все в тех же условиях плена. Так же понемногу Пьер понимал те новости, которые он узнал после своего выхода из плена: смерть князя Андрея, смерть жены, уничтожение французов.
Радостное чувство свободы – той полной, неотъемлемой, присущей человеку свободы, сознание которой он в первый раз испытал на первом привале, при выходе из Москвы, наполняло душу Пьера во время его выздоровления. Он удивлялся тому, что эта внутренняя свобода, независимая от внешних обстоятельств, теперь как будто с излишком, с роскошью обставлялась и внешней свободой. Он был один в чужом городе, без знакомых. Никто от него ничего не требовал; никуда его не посылали. Все, что ему хотелось, было у него; вечно мучившей его прежде мысли о жене больше не было, так как и ее уже не было.
– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Варяжская_стража&oldid=80534757»