Васильев, Александр Алексеевич

Александр Алексеевич Васильев
Дата рождения:	1882(1882)
Место рождения:	деревня Марьевка (Преображенка), Темниковский уезд, Тамбовская губерния, Российская империя
Подданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	1918(1918)

Алекса́ндр Алексе́евич Васи́льев (1882—1918) — один из первых пилотов-авиаторов в России.

Биография

Родился в 1882 году в д. Марьевка (Преображенка) Тамбовской губернии.

После окончания юридического факультета Казанского университета служил секретарем в Казанской судебной палате, готовился стать помощником судьи. Однажды он стал свидетелем полета аэроплана. Потрясенный увиденным, молодой человек «заболел» воздухом и уехал во Францию учиться профессии пилота-авиатора.

Авиашкола

А. А. Васильев — выпускник школы Блерио, получивший 19 сентября 1910 года диплом пилота за номером 225. Летал в школе блестяще и был даже оставлен инструктором в ней. Этой чести до сей поры удостаивались только самые способные выпускники. Инструкторская деятельность Васильева во Франции длилась недолго — слишком тянуло домой.

На пике славы

В Россию вернулся вместе с авиатором из той же школы, Виссарионом Савельевичем Кебурия (Кебуров), в прошлом — дорожным мастером. Александр Алексеевич Васильев стал 17-м дипломированным авиатором в России, имевшим право совершать публичные полеты. Из Франции они привезли два самолета «Блерио», с которыми предприняли поездку по городам России для демонстрации полетов (Варшава, города Поволжья и, наконец, Тифлис), популяризируя успехи авиации.

Первое «шоу» Васильев устроил 1 сентября 1910 года в Нижнем Новгороде, где установил всероссийский рекорд высоты — 1 тысяча метров. В Казани на полет Васильева пришли посмотреть 40 тысяч человек (из 250 тысяч жителей города). Это было на ипподроме в районе озера Кабан. Девятнадцатиминутный полет прошел под неумолкающее «Ура!» и гром рукоплесканий. После посадки публика сорвалась с мест, пилота в восторге качали и на руках донесли до ангара. Позже Александру Алексеевичу вручили серебряный жетон с надписью «Первому Казанскому авиатору» и избрали почетным членом Казанского общества воздухоплавания.

В начале лета 1911 года на Ходынском поле, находившемся в ведении штаба Московского военного округа, где располагались военные лагеря, стрельбище и артиллерийский полигон, был выделен участок для установки наземных мишеней, впоследствии ставший аэродромом Московского общества воздухоплавания (MOB). Организованные МОВ с 27 мая по 7 июня авиационные соревнования отличались от остальных «авиамитингов», проходивших в России, прежде всего, обилием военных конкурсов. На Первой Московской авиационной неделе зрители могли своими глазами увидеть полеты русских авиаторов Ефимова, Габер-Влынского, Васильева, Масленникова и других. Хотя в состязании принимали участие только гражданские летчики, по примеру Петербургской недели также выполнялись «упражнения военного характера»: бомбометание в нарисованный на поле броненосец, разведка, преследование воздушного шара и полет для связи. Характерно, что один из летчиков — Б. С. Масленников (с офицером в качестве пассажира) летал на «Фармане VII» с пулеметом на борту. Это первый в России случай установки пулемета на самолете. 5 июня призы получил и Васильев за высоту и за удачное метание бомб… Он сбросил две бомбы на броненосец и удачно попал в боковую броневую башню. 4 и 7 июня вместе с другими летчиками участвовал в розыгрыша приза погони за аэростатом.

Авиатор Васильев — победитель знаменитого первого перелёта «Петербург — Москва», проводившегося (10—11) 23—24 июля 1911 года. Установил несколько авиационных рекордов. Перелет Петербург — Москва А. А. Васильев совершил за 24 часа 41 минуту. Во время перелета Петербург — Москва А. А. Васильев пробыл в воздухе 9,5 часов. За первые сутки перелета А. А. Васильев пролетел 677 км, превысив тем самым мировой рекорд французского авиатора Бомона. Сложность перелёта для мирового уровня развития техники того времени видна хотя бы из того, что Васильев — единственный из пилотов девяти участвовавших в перелёте самолётов, кому удалось преодолеть всю дистанцию.

Внешние изображения
	[storyo.ru/uploads/posts/2011-09/1315324525_03.jpg Группа авиаторов перелёта Петербург−Москва]

Как победитель перелета Петербург — Москва, удостоился счастья выслушать Высочайшую телеграмму следующего содержания:

Московскому губернатору Джунковскому.

Передайте авиатору Васильеву Мое искреннее поздравление с победой на перелете Петербург — Москва и Мою благодарность за его готовность и впредь работать на пользу отечественного воздухоплавания, успехи и развитие которого близки Моему сердцу. Николай.

Сухощавый, но крепкий и ловкий, с проницательными живыми глазами, он производит впечатление человека, попавшего в свою сферу, — такой портрет Васильева находим в февральском номере журнала «Вестник воздухоплавания» за тысяча девятьсот одиннадцатый год. Одним из блестящих достижений Васильева стал его перелет из Елизаветполя в Тифлис. «Блерио» Васильева прошел двести четыре километра на высоте тысяча пятьсот метров за один час пятьдесят пять минут. Его машина была первым самолетом, который увидели в небе Грузии. «Тифлисский листок» сообщал на своих страницах, что, узнав об этом перелете Васильева, сам Блерио прислал ему восторженную телеграмму. Поздравив с успехом, Блерио сообщал, что дарит Васильеву самую последнюю модель своего самолета.

Профессия — пилот

Васильев был не только опытным пилотом, но и смелым человеком. Летая как-то в Харькове в сильный ветер, он попал в очень сложное положение: ветер перевернул его машину вверх колесами сразу же после взлета. Летчик не растерялся и справился с ситуацией. Публика восприняла этот переворот как уникальный трюк, а Васильев, по его воспоминаниям, отсчитывал последние секунды своей жизни.

С начала 1913 года А. А. Васильев работал летчиком-испытателем на петербургском заводе Первого Российского Товарищества Воздухоплавания (ПРТВ). Летал на всех типах самолетов, выпускаемых заводом.

Летчик участвовал и в публичных выступлениях. Летал вместе со своим другом Кузьминским в Лодзи, Варшаве, Вильно, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, Пятигорске и других городах. Они демонстрировали высшую школу пилотажа, включая «мертвые петли».

В июле 1913 года Александр Алексеевич совершил перелет «Петербург—Москва—Петербург». Летное время составило 10 часов 52 минуты.

Первая мировая

Первая мировая война круто изменила судьбы Васильева и его друга авиатора Кузьминского. В начале августа 1914 года друзья прибыли в штаб Юго-Западного фронта в качестве летчиков-охотников (добровольцев). Авиаторов назначили в девятую армию. Первый боевой полёт стал для Васильева последним. 10 августа 1914 года он вместе с наблюдателем генералом Мартыновым производил по заданию Штаба фронта разведку Львова. Но осколки неприятельской шрапнели повредили мотор его «Морана», вследствие чего пришлось совершить вынужденную посадку в неприятельском тылу, Васильев и генерал Мартынов попали в плен. Генерал Мартынов после трёх с половиной лет тяжёлого плена летом 1918 года вернулся в Москву. Васильев оставался в плену всю войну. Совершил попытку побега, после которой был заключён в лагерь строгого режима. Делались неоднократные попытки обмена его на пленных австрийских офицеров. В последнем документе от 31 декабря 1917 года австрийская сторона вторично сообщила, что пленный авиатор «признан неспособным к военной службе и будет отправлен в Россию с поездом инвалидов». Но этого не произошло. Умер в плену. Где его могила, никто не знает, но имя героя навечно вписано в историю русской авиации.

Пророчески звучат слова, сказанные Александром Алексеевичем Васильевым на заре русской авиации:

Русской авиации принадлежит блестящее будущее. Необходим только опыт, нужна практика, чтобы наши природные качества, усиленные знаниями, создали могущественный воздушный флот, чтобы русская авиация заняла выдающееся место в кругу других держав.

Сочинения

• Васильев А. А. В борьбе с воздушной стихией: Перелет С. — Петербург — Москва в июле 1911 г. — М.: Типолит. Гроссман и Вендельштейн, 1912. — 55 с.

Литература

• Туманский А. К. Полет сквозь годы — М.: Воениздат, 1962.
• Демин А. Первый в России генерал авиации // Авиация и космонавтика. — 2001. — № 9.

Фильмография

• Вишневский В. Документальные фильмы дореволюционной России (1907—1916). — М., 1996. — 287 с.
• Казанская авиационная неделя (Полеты авиаторов в Казани). Хроника, мтр. неизв. Выпуск кинотеатра «Аполло»: 5/X 1910. Съемки (8-16/IX) С. Ю. Эйгера полетов авиаторов А. А. Васильева, В. С. Кебурова, Леона Летара и Лафона на ипподроме Казанского общества поощрения коннозаводства (Сине-Фоно. — 1910. — № 2. — С. 17, 26; Камско-Волжская речь. — 1910. — № 578. — 5/X, 1).

Ссылки

• [museum.fondpotanin.ru/diaries/detail/1491/6806/diary/ Новые сведения к истории полетов над Иваново-Вознесенском в 1912 г.]
• [www.sibmuseum.ru/exib1911/Foto_meropr.htm Фотография сюжетная «Авиатор Васильев перед полетом»]
• [publish.pnz.ru/ml/2001/7000.htm Владимир ВЕРЖБОВСКИЙ. Аэроплан над ипподромом]
• [po-russky.ru/news/news100.html Русской авиации принадлежит блестящее будущее]
• [www.webpark.ru/comment/47482 Авиаперелёт Петербург — Москва (13 фотографий)]
• [www.skyvoyage.ru/pages/260/ Прогулка для удовольствия]

Отрывок, характеризующий Васильев, Александр Алексеевич

«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.
– Mon cher, – сказала Анна Михайловна сыну, – je sais de bonne source que le Prince Basile envoie son fils a Moscou pour lui faire epouser Julieie. [Мой милый, я знаю из верных источников, что князь Василий присылает своего сына в Москву, для того чтобы женить его на Жюли.] Я так люблю Жюли, что мне жалко бы было ее. Как ты думаешь, мой друг? – сказала Анна Михайловна.
Мысль остаться в дураках и даром потерять весь этот месяц тяжелой меланхолической службы при Жюли и видеть все расписанные уже и употребленные как следует в его воображении доходы с пензенских имений в руках другого – в особенности в руках глупого Анатоля, оскорбляла Бориса. Он поехал к Карагиным с твердым намерением сделать предложение. Жюли встретила его с веселым и беззаботным видом, небрежно рассказывала о том, как ей весело было на вчерашнем бале, и спрашивала, когда он едет. Несмотря на то, что Борис приехал с намерением говорить о своей любви и потому намеревался быть нежным, он раздражительно начал говорить о женском непостоянстве: о том, как женщины легко могут переходить от грусти к радости и что у них расположение духа зависит только от того, кто за ними ухаживает. Жюли оскорбилась и сказала, что это правда, что для женщины нужно разнообразие, что всё одно и то же надоест каждому.
– Для этого я бы советовал вам… – начал было Борис, желая сказать ей колкость; но в ту же минуту ему пришла оскорбительная мысль, что он может уехать из Москвы, не достигнув своей цели и даром потеряв свои труды (чего с ним никогда ни в чем не бывало). Он остановился в середине речи, опустил глаза, чтоб не видать ее неприятно раздраженного и нерешительного лица и сказал: – Я совсем не с тем, чтобы ссориться с вами приехал сюда. Напротив… – Он взглянул на нее, чтобы увериться, можно ли продолжать. Всё раздражение ее вдруг исчезло, и беспокойные, просящие глаза были с жадным ожиданием устремлены на него. «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть ее», подумал Борис. «А дело начато и должно быть сделано!» Он вспыхнул румянцем, поднял на нее глаза и сказал ей: – «Вы знаете мои чувства к вам!» Говорить больше не нужно было: лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит ее, и никогда ни одну женщину не любил более ее. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого и она получила то, что требовала.
Жених с невестой, не поминая более о деревьях, обсыпающих их мраком и меланхолией, делали планы о будущем устройстве блестящего дома в Петербурге, делали визиты и приготавливали всё для блестящей свадьбы.


Граф Илья Андреич в конце января с Наташей и Соней приехал в Москву. Графиня всё была нездорова, и не могла ехать, – а нельзя было ждать ее выздоровления: князя Андрея ждали в Москву каждый день; кроме того нужно было закупать приданое, нужно было продавать подмосковную и нужно было воспользоваться присутствием старого князя в Москве, чтобы представить ему его будущую невестку. Дом Ростовых в Москве был не топлен; кроме того они приехали на короткое время, графини не было с ними, а потому Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство.
Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной. Марья Дмитриевна жила одна. Дочь свою она уже выдала замуж. Сыновья ее все были на службе.
Она держалась всё так же прямо, говорила также прямо, громко и решительно всем свое мнение, и всем своим существом как будто упрекала других людей за всякие слабости, страсти и увлечения, которых возможности она не признавала. С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила: по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали дела, о которых она никому не говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала. Редко она делала исключения для выездов, и ежели выезжала, то ездила только к самым важным лицам в городе.
Она еще не ложилась, когда приехали Ростовы, и в передней завизжала дверь на блоке, пропуская входивших с холода Ростовых и их прислугу. Марья Дмитриевна, с очками спущенными на нос, закинув назад голову, стояла в дверях залы и с строгим, сердитым видом смотрела на входящих. Можно бы было подумать, что она озлоблена против приезжих и сейчас выгонит их, ежели бы она не отдавала в это время заботливых приказаний людям о том, как разместить гостей и их вещи.
– Графские? – сюда неси, говорила она, указывая на чемоданы и ни с кем не здороваясь. – Барышни, сюда налево. Ну, вы что лебезите! – крикнула она на девок. – Самовар чтобы согреть! – Пополнела, похорошела, – проговорила она, притянув к себе за капор разрумянившуюся с мороза Наташу. – Фу, холодная! Да раздевайся же скорее, – крикнула она на графа, хотевшего подойти к ее руке. – Замерз, небось. Рому к чаю подать! Сонюшка, bonjour, – сказала она Соне, этим французским приветствием оттеняя свое слегка презрительное и ласковое отношение к Соне.
Когда все, раздевшись и оправившись с дороги, пришли к чаю, Марья Дмитриевна по порядку перецеловала всех.
– Душой рада, что приехали и что у меня остановились, – говорила она. – Давно пора, – сказала она, значительно взглянув на Наташу… – старик здесь и сына ждут со дня на день. Надо, надо с ним познакомиться. Ну да об этом после поговорим, – прибавила она, оглянув Соню взглядом, показывавшим, что она при ней не желает говорить об этом. – Теперь слушай, – обратилась она к графу, – завтра что же тебе надо? За кем пошлешь? Шиншина? – она загнула один палец; – плаксу Анну Михайловну? – два. Она здесь с сыном. Женится сын то! Потом Безухова чтоль? И он здесь с женой. Он от нее убежал, а она за ним прискакала. Он обедал у меня в середу. Ну, а их – она указала на барышень – завтра свожу к Иверской, а потом и к Обер Шельме заедем. Ведь, небось, всё новое делать будете? С меня не берите, нынче рукава, вот что! Намедни княжна Ирина Васильевна молодая ко мне приехала: страх глядеть, точно два боченка на руки надела. Ведь нынче, что день – новая мода. Да у тебя то у самого какие дела? – обратилась она строго к графу.
– Всё вдруг подошло, – отвечал граф. – Тряпки покупать, а тут еще покупатель на подмосковную и на дом. Уж ежели милость ваша будет, я времечко выберу, съезжу в Маринское на денек, вам девчат моих прикину.
– Хорошо, хорошо, у меня целы будут. У меня как в Опекунском совете. Я их и вывезу куда надо, и побраню, и поласкаю, – сказала Марья Дмитриевна, дотрогиваясь большой рукой до щеки любимицы и крестницы своей Наташи.
На другой день утром Марья Дмитриевна свозила барышень к Иверской и к m me Обер Шальме, которая так боялась Марьи Дмитриевны, что всегда в убыток уступала ей наряды, только бы поскорее выжить ее от себя. Марья Дмитриевна заказала почти всё приданое. Вернувшись она выгнала всех кроме Наташи из комнаты и подозвала свою любимицу к своему креслу.