Васильковский, Сергей Иванович

Сергей Иванович Васильковский
укр. Сергій Іванович Васильківський
Дата рождения:	19 октября 1854(1854-10-19)
Место рождения:	Изюм
Дата смерти:	8 октября 1917(1917-10-08) (62 года)
Место смерти:	Харьков
Подданство:	Российская империя Российская империя
Учёба:	Императорская Академия художеств
Награды:	малая серебряная медаль Императорской Академии Художеств
Подпись:

Серге́й Ива́нович Василько́вский (7 [19] октября 1854, Изюм, Харьковская губерния — 8 октября 1917, Харьков) — украинский живописец-пейзажист.

Биография

Окружение, в котором рос Сергей Васильковский, было благодатной средой для формирования творческой личности. Его дед был чумаком из казацкого рода, а отец — писарем. Возможно, именно он раскрыл эстетическую выразительность каллиграфической линии.

В 1861 году семья Васильковских переехала в Владимир Волынский, который уже в то время был крупным культурным центром.

Обучение

Первые навыки в изобразительном искусстве Сергей получил в Харьковской гимназии, его учителем был Дмитрий Безперчий (1825—1913) — бывший крепостной, соученик Тараса Шевченко по мастерской Карла Брюллова.

В годы обучения Васильковский имел возможность пользоваться библиотекой своего родственника, поэта В. Александрова. В библиотеке были сочинения Николая Гоголя, Ивана Котляревского, Тараса Шевченко. Эти книги оказали на него сильное влияние. После пяти лет обучения в гимназии, по требованию отца, Васильковский вступает в Харьковское ветеринарное училище. Однако в 1873 году из-за денежных трудностей обучение в училище прерывается. Васильковский некоторое время работает канцелярским служащим при Харьковском казначействе.

С 1876 по 1885 год он обучался в Петербургской Императорской Академии Художеств, в пейзажном классе у М. К. Клодта (1832—1902) и В. Д. Орловского (1842—1914). Академию Художеств Васильковский закончил с большой золотой медалью. Успешное обучение дополнялось впечатлениями от выставок передвижников и поездок на родину.

В 1879 году за этюд с натуры Сергей Иванович получил первую академическую награду — малую серебряную медаль. В студенческие годы он сильно нуждался, жил на чердаке в Академии, в так называемой «казёнке», вместе с Порфирием Мартиновичем, Афансием Сластёном, Геннадием Ладыженским, Николаем Самокишем, Яном Ционглинским, которые также стали известными художниками. В 1881 году получил вторую малую серебряную медаль.

В 1883 году, выполнив учебную программу, путешествует по Украине, создаёт ряд известных пейзажей «Весна на Украине», «Летом», «Каменная балка», «На околице», что позволило ему принять участие в конкурсе на золотую медаль и во всероссийской академической выставке. За пейзажные этюды, в которых он передавал живописность украинской природы, Васильковский получил 5 серебряных и одну малую золотую медаль, а за картину «На Донце» (1885, не сохранилась) — большую золотую и право на зарубежную поездку для профессионального усовершенствования.

Путешествие по Европе

В марте 1886 года Васильковский выезжает за границу. Он живёт во Франции, путешествует по Англии, Испании, Италии, Южной Африке и Германии. Там он знакомится с коллекциями художественных музеев, совершенствует мастерство, руководствуясь советами Владимира Орловского и Ивана Похитонова, которые жили в то время в Париже, много работает, выставляет свои работы в Парижском салоне.

Пребывание за границей усилило желание направить свой талант на развитие пейзажного жанра. Васильковский пешком проходит по Харьковской, Полтавской губерниям, спускается по Днепру до Запорожья. Рисует леса и луга, сельские хаты и улицы в разное время года, часто с несложными жанровыми мотивами, что органично вписываются в природу, — избегая упрощения, углубляя структуру образов. В канву современных образов земли вплетаются лирические отступления, исторические пейзажи на казацкую тематику, которые передают дух ушедшей эпохи.

Начиная с академического периода, его привлекали мотивы столкновений казаков с татарами, и он посещал батальная мастерскую, где учился его друг Николай Самокиш. Преимущественно, это произведения обобщённого характера, в которых отсутствует динамическое действие или распространенный в то время этнографически-бытовой сюжет (за исключением таких полотен, как «Стычка казаков с татарами» (1892), «Свидание» (1894)), они трактованы романтично, родственные по настроению с народным песенным фольклором.

Наиболее известные работы

• «Весна», 1885.
• «Пейзаж», 1886.
• «Охота на куропаток», 1888.
• «Окрестности Хелоса, в Испании», 1888.
• «Запорожец на разведках», 1889 (работа находилась в коллекции Таганрогского краеведческого музея, в 1941 г. похищена оккупантами).
• «Казачий пикет», 1888, Харьковский художественный музей.
• «Сторожа Запорозьких Вольностей» («Казаки в степи»), около 1890, Национальный музей изобразительного искусства.
• «На страже», ок. 1890, Одесский художественный музей.
• «Казак в степи. Тревожные знаки», ок. 1905, Сумской художественный музей.
• «Казачья гора», 1890, Харьковский исторический музей.
• «Казачье поле», ок. 1890, Сумской художественный музей.
• «Кубань», ????, Краснодарский краевой художественный музей имени Ф. А. Коваленко.

Излюбленный сюжет Васильковского — вооружённый казак-всадник в степи, или группа казаков на страже, в конном походе или на отдыхе.

Портретист Тараса Шевченко

Васильковский — автор известного портрета Шевченко с автографом (1910—1911). Поэт изображён сидящим, на фоне широкой панорамы степи с низким горизонтом и высоким небом. Васильковский написал также портрет поэта (1907), опираясь на один из наиболее растиражированных фотопортретов, сделанный М. Доссом в апреле 1858 года, либо используя портрет Шевченко, размещённый в издании: Шевченко Т. Г. Кобзарь: С портретом и автографом. — К., 1899; или на образ поэта, созданный И. Репиным, по той же фотографии. Этот портрет не подписан. но, видимо, создан художником 1907 (по надписи на обратной стороне, сделанной И. Бойко, потомком бывшего владельца портрета, С. И. Бойко, знакомого Васильковского).

Вклад в развитие русского и украинского искусства

Высоко ценя творческую независимость, Васильковский не связывал себя членством в каких-либо объединениях и представлял свои работы на выставки разных товариществ Петербурга, Харькова, Киева. От Академии Васильковский отошёл.

В 1900 году организовал в Харькове первую персональную выставку из 120 произведений.

Перед смертью он завещал Музею археологии и этнографии Слободской Украины более 1340 своих произведений и значительную денежную сумму для создания в Харькове большого национального художественного музея.

Художник Сергей Васильковский оставил почти 3000 работ, в последние дни жизни полторы тысячи из них он передал Харьковскому художественному музею. К сожалению, большая часть из них погибла во время Великой Отечественной войны, и сегодня в музеях и частных собраниях находится около 500 его произведений.

«Всеобщая история искусств» характеризует Васильковского как представителя украинской национальной школы живописи, продолжавшего традиции передвижников, выделяя стенные росписи в Полтавском земском доме «Выборы полковника Пушкаря», «Бой казака Голоты с татарином» (1900—1914). Для художника характерен интерес к национальным образам и истории.

Галерея

• Sergiy Vasylkivskiy- Chumac. shliakh.jpg

  «Чумацкий Ромодановский шлях»

• VasilikovskiiMelnica.jpg

  «Мельницы»

• Sergiy Vasylkivskiy- Vesnianyi den.jpg

  «Весенний день на Украине»

• VaslkivskyStorozhaZaporozkihVolnostey.jpg

  «Сторожа Запорожских вольностей»

• Sergiy Vasylkivskiy- Zaporozh.jpg

  «Запорожец в дозоре»

• Sergiy Vasylkivskiy- Okolycia.jpg

  «Околица»

• VasilikovskiiKosakvstepi.jpg

  «Казак в степи. Тревожные знаки»

Литература

• Васильковский, Сергей Иванович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
• Огієвська І. Сергій Іванович Васильківський. — К.: Наукова думка, 1980. — 164 с.
• Безхутрий М. С. І. Васильківський. Нарис про життя та творчість. — К.,1954.
• [uartlib.org/allbooks/sergiy-vasilkivskiy-komplekt-listivok/ Сергей Васильковский. Комплект открыток. Киев, 1984.]
• Сергій Васильківський: Альбом. — К.,1987.
• Ласка І. М. Сергій Васильківський.
• [uartlib.org/allbooks/sergiy-vasilkivskiy-ukrayinska-dolya-dikogo-polya-katalog-vistavki/ Сергей Васильковский. Каталог выставки. Киев, 2013.]

Отрывок, характеризующий Васильковский, Сергей Иванович

– С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, – заступнически прошептал денщицкий голос. – Уж вы капитана разбудите сначала.
– Очень важное, от генерала Дохтурова, – сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого то:
– Ваше благородие, ваше благородие – кульер.
– Что, что? от кого? – проговорил чей то сонный голос.
– От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, – сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
– Будить то мне его не хочется, – сказал он, ощупывая что то. – Больнёшенек! Может, так, слухи.
– Вот донесение, – сказал Болховитинов, – велено сейчас же передать дежурному генералу.
– Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? – обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. – Нашел, нашел, – прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
– Ах, мерзкие, – с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечой и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
– Да кто доносит? – сказал Щербинин, взяв конверт.
– Известие верное, – сказал Болховитинов. – И пленные, и казаки, и лазутчики – все единогласно показывают одно и то же.
– Нечего делать, надо будить, – сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью. – Петр Петрович! – проговорил он. Коновницын не шевелился. – В главный штаб! – проговорил он, улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына, с лихорадочно воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо его приняло обычно спокойное и твердое выражение.
– Ну, что такое? От кого? – неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
– Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
Коновницын тотчас понял, что привезенное известие имело большую важность и что нельзя медлить. Хорошо ли, дурно ли это было, он не думал и не спрашивал себя. Его это не интересовало. На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12 го года – Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и, так же как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одной из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной мысли, пришедшей ему в голову о том, как теперь взволнуется все это гнездо штабных, влиятельных людей при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
Действительно, Толь, к которому он зашел сообщить новое известие, тотчас же стал излагать свои соображения генералу, жившему с ним, и Коновницын, молча и устало слушавший, напомнил ему, что надо идти к светлейшему.


Кутузов, как и все старые люди, мало спал по ночам. Он днем часто неожиданно задремывал; но ночью он, не раздеваясь, лежа на своей постели, большею частию не спал и думал.
Так он лежал и теперь на своей кровати, облокотив тяжелую, большую изуродованную голову на пухлую руку, и думал, открытым одним глазом присматриваясь к темноте.
С тех пор как Бенигсен, переписывавшийся с государем и имевший более всех силы в штабе, избегал его, Кутузов был спокойнее в том отношении, что его с войсками не заставят опять участвовать в бесполезных наступательных действиях. Урок Тарутинского сражения и кануна его, болезненно памятный Кутузову, тоже должен был подействовать, думал он.
«Они должны понять, что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины богатыри!» – думал Кутузов. Он знал, что не надо срывать яблоко, пока оно зелено. Оно само упадет, когда будет зрело, а сорвешь зелено, испортишь яблоко и дерево, и сам оскомину набьешь. Он, как опытный охотник, знал, что зверь ранен, ранен так, как только могла ранить вся русская сила, но смертельно или нет, это был еще не разъясненный вопрос. Теперь, по присылкам Лористона и Бертелеми и по донесениям партизанов, Кутузов почти знал, что он ранен смертельно. Но нужны были еще доказательства, надо было ждать.
«Им хочется бежать посмотреть, как они его убили. Подождите, увидите. Все маневры, все наступления! – думал он. – К чему? Все отличиться. Точно что то веселое есть в том, чтобы драться. Они точно дети, от которых не добьешься толку, как было дело, оттого что все хотят доказать, как они умеют драться. Да не в том теперь дело.
И какие искусные маневры предлагают мне все эти! Им кажется, что, когда они выдумали две три случайности (он вспомнил об общем плане из Петербурга), они выдумали их все. А им всем нет числа!»
Неразрешенный вопрос о том, смертельна или не смертельна ли была рана, нанесенная в Бородине, уже целый месяц висел над головой Кутузова. С одной стороны, французы заняли Москву. С другой стороны, несомненно всем существом своим Кутузов чувствовал, что тот страшный удар, в котором он вместе со всеми русскими людьми напряг все свои силы, должен был быть смертелен. Но во всяком случае нужны были доказательства, и он ждал их уже месяц, и чем дальше проходило время, тем нетерпеливее он становился. Лежа на своей постели в свои бессонные ночи, он делал то самое, что делала эта молодежь генералов, то самое, за что он упрекал их. Он придумывал все возможные случайности, в которых выразится эта верная, уже свершившаяся погибель Наполеона. Он придумывал эти случайности так же, как и молодежь, но только с той разницей, что он ничего не основывал на этих предположениях и что он видел их не две и три, а тысячи. Чем дальше он думал, тем больше их представлялось. Он придумывал всякого рода движения наполеоновской армии, всей или частей ее – к Петербургу, на него, в обход его, придумывал (чего он больше всего боялся) и ту случайность, что Наполеон станет бороться против него его же оружием, что он останется в Москве, выжидая его. Кутузов придумывал даже движение наполеоновской армии назад на Медынь и Юхнов, но одного, чего он не мог предвидеть, это того, что совершилось, того безумного, судорожного метания войска Наполеона в продолжение первых одиннадцати дней его выступления из Москвы, – метания, которое сделало возможным то, о чем все таки не смел еще тогда думать Кутузов: совершенное истребление французов. Донесения Дорохова о дивизии Брусье, известия от партизанов о бедствиях армии Наполеона, слухи о сборах к выступлению из Москвы – все подтверждало предположение, что французская армия разбита и сбирается бежать; но это были только предположения, казавшиеся важными для молодежи, но не для Кутузова. Он с своей шестидесятилетней опытностью знал, какой вес надо приписывать слухам, знал, как способны люди, желающие чего нибудь, группировать все известия так, что они как будто подтверждают желаемое, и знал, как в этом случае охотно упускают все противоречащее. И чем больше желал этого Кутузов, тем меньше он позволял себе этому верить. Вопрос этот занимал все его душевные силы. Все остальное было для него только привычным исполнением жизни. Таким привычным исполнением и подчинением жизни были его разговоры с штабными, письма к m me Stael, которые он писал из Тарутина, чтение романов, раздачи наград, переписка с Петербургом и т. п. Но погибель французов, предвиденная им одним, было его душевное, единственное желание.
В ночь 11 го октября он лежал, облокотившись на руку, и думал об этом.
В соседней комнате зашевелилось, и послышались шаги Толя, Коновницына и Болховитинова.
– Эй, кто там? Войдите, войди! Что новенького? – окликнул их фельдмаршал.
Пока лакей зажигал свечу, Толь рассказывал содержание известий.
– Кто привез? – спросил Кутузов с лицом, поразившим Толя, когда загорелась свеча, своей холодной строгостью.
– Не может быть сомнения, ваша светлость.
– Позови, позови его сюда!
Кутузов сидел, спустив одну ногу с кровати и навалившись большим животом на другую, согнутую ногу. Он щурил свой зрячий глаз, чтобы лучше рассмотреть посланного, как будто в его чертах он хотел прочесть то, что занимало его.
– Скажи, скажи, дружок, – сказал он Болховитинову своим тихим, старческим голосом, закрывая распахнувшуюся на груди рубашку. – Подойди, подойди поближе. Какие ты привез мне весточки? А? Наполеон из Москвы ушел? Воистину так? А?
Болховитинов подробно доносил сначала все то, что ему было приказано.
– Говори, говори скорее, не томи душу, – перебил его Кутузов.
Болховитинов рассказал все и замолчал, ожидая приказания. Толь начал было говорить что то, но Кутузов перебил его. Он хотел сказать что то, но вдруг лицо его сщурилось, сморщилось; он, махнув рукой на Толя, повернулся в противную сторону, к красному углу избы, черневшему от образов.
– Господи, создатель мой! Внял ты молитве нашей… – дрожащим голосом сказал он, сложив руки. – Спасена Россия. Благодарю тебя, господи! – И он заплакал.


Со времени этого известия и до конца кампании вся деятельность Кутузова заключается только в том, чтобы властью, хитростью, просьбами удерживать свои войска от бесполезных наступлений, маневров и столкновений с гибнущим врагом. Дохтуров идет к Малоярославцу, но Кутузов медлит со всей армией и отдает приказания об очищении Калуги, отступление за которую представляется ему весьма возможным.
Кутузов везде отступает, но неприятель, не дожидаясь его отступления, бежит назад, в противную сторону.
Историки Наполеона описывают нам искусный маневр его на Тарутино и Малоярославец и делают предположения о том, что бы было, если бы Наполеон успел проникнуть в богатые полуденные губернии.
Но не говоря о том, что ничто не мешало Наполеону идти в эти полуденные губернии (так как русская армия давала ему дорогу), историки забывают то, что армия Наполеона не могла быть спасена ничем, потому что она в самой себе несла уже тогда неизбежные условия гибели. Почему эта армия, нашедшая обильное продовольствие в Москве и не могшая удержать его, а стоптавшая его под ногами, эта армия, которая, придя в Смоленск, не разбирала продовольствия, а грабила его, почему эта армия могла бы поправиться в Калужской губернии, населенной теми же русскими, как и в Москве, и с тем же свойством огня сжигать то, что зажигают?
Армия не могла нигде поправиться. Она, с Бородинского сражения и грабежа Москвы, несла в себе уже как бы химические условия разложения.
Люди этой бывшей армии бежали с своими предводителями сами не зная куда, желая (Наполеон и каждый солдат) только одного: выпутаться лично как можно скорее из того безвыходного положения, которое, хотя и неясно, они все сознавали.
Только поэтому, на совете в Малоярославце, когда, притворяясь, что они, генералы, совещаются, подавая разные мнения, последнее мнение простодушного солдата Мутона, сказавшего то, что все думали, что надо только уйти как можно скорее, закрыло все рты, и никто, даже Наполеон, не мог сказать ничего против этой всеми сознаваемой истины.
Но хотя все и знали, что надо было уйти, оставался еще стыд сознания того, что надо бежать. И нужен был внешний толчок, который победил бы этот стыд. И толчок этот явился в нужное время. Это было так называемое у французов le Hourra de l'Empereur [императорское ура].
На другой день после совета Наполеон, рано утром, притворяясь, что хочет осматривать войска и поле прошедшего и будущего сражения, с свитой маршалов и конвоя ехал по середине линии расположения войск. Казаки, шнырявшие около добычи, наткнулись на самого императора и чуть чуть не поймали его. Ежели казаки не поймали в этот раз Наполеона, то спасло его то же, что губило французов: добыча, на которую и в Тарутине и здесь, оставляя людей, бросались казаки. Они, не обращая внимания на Наполеона, бросились на добычу, и Наполеон успел уйти.
Когда вот вот les enfants du Don [сыны Дона] могли поймать самого императора в середине его армии, ясно было, что нечего больше делать, как только бежать как можно скорее по ближайшей знакомой дороге. Наполеон, с своим сорокалетним брюшком, не чувствуя в себе уже прежней поворотливости и смелости, понял этот намек. И под влиянием страха, которого он набрался от казаков, тотчас же согласился с Мутоном и отдал, как говорят историки, приказание об отступлении назад на Смоленскую дорогу.
То, что Наполеон согласился с Мутоном и что войска пошли назад, не доказывает того, что он приказал это, но что силы, действовавшие на всю армию, в смысле направления ее по Можайской дороге, одновременно действовали и на Наполеона.


Когда человек находится в движении, он всегда придумывает себе цель этого движения. Для того чтобы идти тысячу верст, человеку необходимо думать, что что то хорошее есть за этими тысячью верст. Нужно представление об обетованной земле для того, чтобы иметь силы двигаться.
Обетованная земля при наступлении французов была Москва, при отступлении была родина. Но родина была слишком далеко, и для человека, идущего тысячу верст, непременно нужно сказать себе, забыв о конечной цели: «Нынче я приду за сорок верст на место отдыха и ночлега», и в первый переход это место отдыха заслоняет конечную цель и сосредоточивает на себе все желанья и надежды. Те стремления, которые выражаются в отдельном человеке, всегда увеличиваются в толпе.
Для французов, пошедших назад по старой Смоленской дороге, конечная цель родины была слишком отдалена, и ближайшая цель, та, к которой, в огромной пропорции усиливаясь в толпе, стремились все желанья и надежды, – была Смоленск. Не потому, чтобы люди знала, что в Смоленске было много провианту и свежих войск, не потому, чтобы им говорили это (напротив, высшие чины армии и сам Наполеон знали, что там мало провианта), но потому, что это одно могло им дать силу двигаться и переносить настоящие лишения. Они, и те, которые знали, и те, которые не знали, одинаково обманывая себя, как к обетованной земле, стремились к Смоленску.
Выйдя на большую дорогу, французы с поразительной энергией, с быстротою неслыханной побежали к своей выдуманной цели. Кроме этой причины общего стремления, связывавшей в одно целое толпы французов и придававшей им некоторую энергию, была еще другая причина, связывавшая их. Причина эта состояла в их количестве. Сама огромная масса их, как в физическом законе притяжения, притягивала к себе отдельные атомы людей. Они двигались своей стотысячной массой как целым государством.