Вассенар Обдам, Якоб ван

Якоб ван Вассенар Обдам
Принадлежность	Республика Соединённых провинций Республика Соединённых провинций

Якоб ван Вассенар, барон Обдам (нидерл. Jacob van Wassenaer Obdam; 1610, Гаага — 13 июня 1665, Лоустофт) — голландский лейтенант-адмирал, верховный главнокомандующий объединённого флота Нидерландов, живший в XVII столетии.

Юные годы

Якоб родился в 1610 году и был старшим сыном в семье лейтенант-адмирала Якоба ван Вассенара Дювенворда. В 1631 году он поступил на службу в армии. В 1643 году он стал дростом (управляющим) Хейсдена, значимого укреплённого города, а вскоре после этого и командующим его гарнизоном.

Первая англо-голландская война

Как представитель голландского дворянства, ван Вассенар был делегирован в Генеральные штаты, чтобы представлять его интересы как один из десяти риддеров (представителей рыцарского сословия в штатах). В 1650 году, когда штатгальтер Вильгельм II Оранский умер, он выступил против провозглашения номинальным штатгальтером его новорождённого сына. Он подкупил представителей дворянства других штатов, пообещав им должности в армии. Его противостояние с домом Оранских базировалось на социально-экономических и религиозных причинах: штатгальтер опирался на класс ремесленников, который в основном состоял из кальвинистов-пуритан. Большинство из семьи ван Вассенаров оставалось католиками и боялось религиозных притеснений. Когда в 1652 году началась Первая англо-голландская война, он, будучи полковником кавалерии, снова был делегирован в Генеральные штаты. Там он поддерживал фракцию Яна де Витта и Корнелиса де Граффа, которые предлагали строить сильный профессиональный объединённый флот в приоритете над армией. Поскольку его отец был адмиралом, он был «делегатом от штатов в Национальный флот», таким образом став ответственным за все торговые сделки между Генеральными штатами и флотом, должность, которая давала много власти.

Ближе к концу войны, в сражении при Схевенингене, главнокомандующий объединённого флота Нидерландов лейтенант-адмирал Мартен Тромп был убит. Вторым по старшинству после него был вице-адмирал Витте де Витт, смелый и опытный моряк, и человек, выглядевший политически благонадёжным, поскольку он не поддерживал фракцию оранжистов. Таким образом, он выглядел как естественный кандидат в наследники Тромпа. Однако де Витт также был очень вздорным человеком, заставив ненавидеть себя всех чинов на флоте от мала до велика. Его назначение могло бы привести к немедленному бунту. Третьим по старшинству был вице-адмирал Йохан Эвертсен, также превосходный храбрый моряк. Кроме того, он пользовался большой симпатией у людей. Однако Эвертсен был командующим зеландским флотом. Голландские капитаны были бы оскорблены, будучи в подчинении у того, кого всегда считали соперником. Хуже того, он был личным другом последнего штатгальтера и был известен как пылкий приверженец плана сделать штатгальтером его несовершеннолетнего сына. Де Витт пытался найти более нейтрального кандидата и предложил командование коммодору Михаилу де Рюйтеру. К большому разочарованию де Витта, де Рюйтер отказался. Когда даже мольбы не помогли, де Витт видел лишь один выход из тупика: он приказал ван Вассенару взять командование на себя. Полковник сперва отказался, сильно протестуя, так как он не имел опыта ни в командовании флотом, ни даже кораблём. Однако политическое давление стало слишком сильным и, в конце концов, он согласился.

Новая тактика

В 1654 году флот Нидерландов получил нового командующего в лице Якоба ван Вассенара Обдама, лейтенант-адмирала Голландии и Западной Фрисландии — и при этом полного дилетанта. Этот человек, не имеющий опыта, теперь должен был решить фундаментальную проблему, с которой столкнулся флот Нидерландов в том столетии: как побеждать противника, имеющего более мощные корабли. Поскольку территориальные воды Голландии были мелководными, вопрос о построении тяжёлых кораблей даже не стоял. Де Витт незадолго до этого убедил Генеральные штаты потратить четыре миллиона гульденов на программу постройки шестидесяти новых боевых кораблей, и хотя они несли до 44 пушек и были в среднем гораздо тяжелее голландских судов последней войны, они оставались лишь немногим больше фрегата по английским стандартам. Типичная тактика против испанских галеонов состояла в прямой атаке по ветру, используя перевес в превосходной маневренности и количестве, а если это не проходило, применялись брандеры и абордаж. Однако против англичан это, как правило, не приносило успеха; они были не менее искусны в этой агрессивной тактике, и у них было очень много кораблей. Мартен Тромп затем попробовал нестрогую линейную тактику, но этот приём вскоре обернулся против него. Роберт Блейк применил строгую линейную тактику, и это для англичан было даже лучше, поскольку у них были более мощные корабли и более профессиональные военные, а голландцы были вынуждены использовать множество вооружённых торговых кораблей.

Изучая Sailing and Fighting Instructions Блейка, ван Вассенар увидел новое решение старой проблемы. Теперь, когда создавался профессиональный голландский военный флот, он определённо должен стать равным по возможностям британскому. Оставалось только устранить неравенство в огневой мощи. Он понял, что это может быть достигнуто отказом от традиционной агрессивной позиции и охватывающей обороны. Хождение линейным строем в защитной подветренной позиции, когда ветер дует со стороны противника, даёт пушкам голландских кораблей больший подъём, а следовательно и большую дальность. Тот же ветер будет уменьшать дальность вражеских кораблей, или даже вынудит их зарыть портики на нижней пушечной палубе, несущей самые тяжёлые орудия. Это стало излюбленным методом ван Вассенара: поражать вражеские корабли с безопасного расстояния, а затем отходить. Был ли уничтожен только противник, или ваш флот тоже понёс потери, было уже несущественно. С их превосходными судостроительными мощностями голландцы могли бы всегда восстанавливаться быстрее. Достаточно было просто держать флот противника неисправным. Голландской торговле больше не мешали бы, и всего несколько сражений могли бы истощить вражескую казну, а у республики всегда было бы достаточно резервов. По мнению ван Вассенара война на море была бы гигантской битвой на истощение, в которой голландцам гарантирована победа.

Северные войны

В 1655 году Карл X, король Швеции, начал серию агрессивных кампаний (часть Северных войн), намереваясь сделать Швецию доминирующей силой на Балтике. Голландцы увидели в этом угрозу своим жизненным интересам. Хотя на тот момент они были более известны своими разработками в Ост-Индии, фактически торговля на Балтике была более выгодна в абсолютном измерении. Также республика критически зависела от скандинавского леса, чтобы строить корабли, и от польского зерна, чтобы кормить большое городское население.

Когда Карл завоевал Польшу, Амстердам под руководством регента Корнелиса де Граффа поддержал последующее восстание и послал ван Вассенара с флотом освободить Данциг в 1656 году. В 1657 году ван Вассенар блокировал Лиссабон и захватил пятнадцать кораблей португальского сахарного флота, но в 1658 году вынужден был вернуться на Балтику, поскольку ситуация там становилась всё более критической. После неудачи в его польской кампании, Карл переключил своё внимание на Данию и вторгся в Ютландию со стороны Германии. Затем он заключил мир с Фредериком III Датским, но вероломно нарушил его несколькими неделями позже, намереваясь взять Копенгаген штурмом. Это ему не удалось, и он взял в осаду датскую столицу, последнюю часть королевства, оставшуюся под контролем Фредерика.

После долгих размышлений Генеральные штаты решили послать весь имевшийся в распоряжении голландский флот и наёмное войско, чтобы помочь датчанам. 8 ноября 1658 года голландцы нанесли поражение тяжёлым шведским судам в сражении в Эресунне. Вопреки этому успеху, ван Вассенар подвергся сильной критике. В то время как Витте де Витт был убит во время атаки на голландский авангард, ван Вассенар, командующий центром на флагмане Эендрагте, оставался совершенно пассивным, лишь отбивая атаки шведов, придерживаясь своей доктрины. В действительности, у него был приступ подагры и он почти полностью передал командование своему флаг-капитану Эгберту Бартоломеусзону Кортенару, который стал настоящим героем этой битвы. Политические противники ван Вассенара сразу же высказали предположение, что адмирал страдал не от подагры, а от отсутствия выдержки, и что он просто запаниковал. Когда голландцы послали новую эскадру и армию освобождать Датские острова в 1659 году, командующим был вице-адмирал де Рюйтер.

Вторая англо-голландская война

После реставрации Стюартов Карл II Английский стал королём и попытался защитить свои династические интересы, оказывая давление на Генеральные штаты, чтобы сделать штатгальтером своего племянника, впоследствии короля Вильгельма III Оранского. Полагая, что голландцы были ослаблены политическим разделением, английский парламент становился всё более заинтересованным начать войну, чтобы завладеть колониальной империей Нидерландов. Сначала голландцы пытались предотвратить угрозу, подкупив Карла, но вскоре поняли, что он был слишком слабым королём, чтобы сопротивляться давлению английской элиты. В 1664 году стало очевидно, что война неизбежна, и голландцы начали наращивать флот. Выведенные из строя устаревшие корабли с предыдущей войны были вновь зачислены, и в том же году стартовала новая специальная программа строительства, вскоре превращённая в официальный план с затратами в восемь миллионов гульденов для строительства шестидесяти тяжёлых кораблей (так, чтобы полностью заменить ядро флота) в 1665—1667 годах. Военные корабли компании были переведены из Индии. Большие торговые суда были наняты или куплены для перестройки под военные.

В марте 1665 года Англия объявила Вторую англо-голландскую войну. Когда Ян де Витт приказал ему предотвратить вторую английскую блокаду голландского побережья — первая была прервана ввиду недостатка снабжения, Адмиралтейство Англии уже в начале войны имело проблемы с выделением денег — ван Вассенар командовал самым большим флотом за всю историю Нидерландов. Он был очень недоволен этим. По факту он вообще отказался выходить в море. При встрече с де Виттом он указал, что у флота отсутствует единство. Поскольку Средиземноморский флот был послан к Западной Африке под командованием Рюйтера, только половина домашнего флота состояла из профессиональных кораблей, остальные были разнородными судами, или слишком старыми, или слишком новыми, и все экипажи плохо обучены, укомплектованные моряками со всей Скандинавии, Восточной Европы и Азии. Ван Вассенар не представлял, как он будет следовать современной тактике с этой сборной солянкой. Но после яростной перепалки с де Виттом он согласился подчиняться ему и принять командование.

Ван Вассенар вышел в море и вскоре перехватил английский конвой из Гамбурга, захватив девять торговых судов. Де Витт послал письма на флот, но не поздравил ван Вассенара с успехом, а спросил, по какой причине он задержался у голландского побережья и до сих пор не атакует английский флот. Незаслуженно оскорблённый, адмирал направился к английскому побережью. 12 июня он встретил вражеский флот. Но, несмотря на свою позицию с наветренной стороны, он не атаковал, хотя имел четкие указания делать именно так. На следующий день ветер сменился и теперь он вступал в бой с противником, находясь в оборонительной подветренной позиции, пытаясь применить линейную тактику. Но, как он и предсказывал, флот не был готов к сложным манёврам: строй разорвался и флот попал в ловушку английского арьергарда. Лоустофтское сражение стало самым тяжёлым поражением за всю историю флота Нидерландов. Флагманский корабль голландцев «Эендрагт» ввязался в дуэль с его визави «Ройял Чарльз» и был взорван; ван Вассенара не было среди пяти выживших. Один из отчётов утверждает, что перед взрывом его смело с палубы пушечным ядром англичан.

Тяжёлое поражение вызвало национальное возмущение. Пытаясь объяснить поведение командующего, капитан Тьерк Хиддес де Врис, вскоре произведенный в лейтенант-адмирал Фрисландии, писал о причинах поражения: «В первую очередь Господь всемогущий лишил нашего главнокомандующего разума — или никогда не давал ему изначально».

Как всякому голландскому адмиралу, погибшему в бою, Якобу ван Вассенару Обдаму был установлен мраморный надгробный памятник, в этом случае, разумеется, кенотаф. Он находится в Гааге, в Старой церкви. Его сын, также названный Якобом ван Вассенаром Обдамом, был командиром в Войне за испанское наследство.

Отрывок, характеризующий Вассенар Обдам, Якоб ван

Наполеон поехал дальше, мечтая о той Moscou, которая так занимала его воображение, a l'oiseau qu'on rendit aux champs qui l'on vu naitre [птица, возвращенная родным полям] поскакал на аванпосты, придумывая вперед все то, чего не было и что он будет рассказывать у своих. Того же, что действительно с ним было, он не хотел рассказывать именно потому, что это казалось ему недостойным рассказа. Он выехал к казакам, расспросил, где был полк, состоявший в отряде Платова, и к вечеру же нашел своего барина Николая Ростова, стоявшего в Янкове и только что севшего верхом, чтобы с Ильиным сделать прогулку по окрестным деревням. Он дал другую лошадь Лаврушке и взял его с собой.


Княжна Марья не была в Москве и вне опасности, как думал князь Андрей.
После возвращения Алпатыча из Смоленска старый князь как бы вдруг опомнился от сна. Он велел собрать из деревень ополченцев, вооружить их и написал главнокомандующему письмо, в котором извещал его о принятом им намерении оставаться в Лысых Горах до последней крайности, защищаться, предоставляя на его усмотрение принять или не принять меры для защиты Лысых Гор, в которых будет взят в плен или убит один из старейших русских генералов, и объявил домашним, что он остается в Лысых Горах.
Но, оставаясь сам в Лысых Горах, князь распорядился об отправке княжны и Десаля с маленьким князем в Богучарово и оттуда в Москву. Княжна Марья, испуганная лихорадочной, бессонной деятельностью отца, заменившей его прежнюю опущенность, не могла решиться оставить его одного и в первый раз в жизни позволила себе не повиноваться ему. Она отказалась ехать, и на нее обрушилась страшная гроза гнева князя. Он напомнил ей все, в чем он был несправедлив против нее. Стараясь обвинить ее, он сказал ей, что она измучила его, что она поссорила его с сыном, имела против него гадкие подозрения, что она задачей своей жизни поставила отравлять его жизнь, и выгнал ее из своего кабинета, сказав ей, что, ежели она не уедет, ему все равно. Он сказал, что знать не хочет о ее существовании, но вперед предупреждает ее, чтобы она не смела попадаться ему на глаза. То, что он, вопреки опасений княжны Марьи, не велел насильно увезти ее, а только не приказал ей показываться на глаза, обрадовало княжну Марью. Она знала, что это доказывало то, что в самой тайне души своей он был рад, что она оставалась дома и не уехала.
На другой день после отъезда Николушки старый князь утром оделся в полный мундир и собрался ехать главнокомандующему. Коляска уже была подана. Княжна Марья видела, как он, в мундире и всех орденах, вышел из дома и пошел в сад сделать смотр вооруженным мужикам и дворовым. Княжна Марья свдела у окна, прислушивалась к его голосу, раздававшемуся из сада. Вдруг из аллеи выбежало несколько людей с испуганными лицами.
Княжна Марья выбежала на крыльцо, на цветочную дорожку и в аллею. Навстречу ей подвигалась большая толпа ополченцев и дворовых, и в середине этой толпы несколько людей под руки волокли маленького старичка в мундире и орденах. Княжна Марья подбежала к нему и, в игре мелкими кругами падавшего света, сквозь тень липовой аллеи, не могла дать себе отчета в том, какая перемена произошла в его лице. Одно, что она увидала, было то, что прежнее строгое и решительное выражение его лица заменилось выражением робости и покорности. Увидав дочь, он зашевелил бессильными губами и захрипел. Нельзя было понять, чего он хотел. Его подняли на руки, отнесли в кабинет и положили на тот диван, которого он так боялся последнее время.
Привезенный доктор в ту же ночь пустил кровь и объявил, что у князя удар правой стороны.
В Лысых Горах оставаться становилось более и более опасным, и на другой день после удара князя, повезли в Богучарово. Доктор поехал с ними.
Когда они приехали в Богучарово, Десаль с маленьким князем уже уехали в Москву.
Все в том же положении, не хуже и не лучше, разбитый параличом, старый князь три недели лежал в Богучарове в новом, построенном князем Андреем, доме. Старый князь был в беспамятстве; он лежал, как изуродованный труп. Он не переставая бормотал что то, дергаясь бровями и губами, и нельзя было знать, понимал он или нет то, что его окружало. Одно можно было знать наверное – это то, что он страдал и, чувствовал потребность еще выразить что то. Но что это было, никто не мог понять; был ли это какой нибудь каприз больного и полусумасшедшего, относилось ли это до общего хода дел, или относилось это до семейных обстоятельств?
Доктор говорил, что выражаемое им беспокойство ничего не значило, что оно имело физические причины; но княжна Марья думала (и то, что ее присутствие всегда усиливало его беспокойство, подтверждало ее предположение), думала, что он что то хотел сказать ей. Он, очевидно, страдал и физически и нравственно.
Надежды на исцеление не было. Везти его было нельзя. И что бы было, ежели бы он умер дорогой? «Не лучше ли бы было конец, совсем конец! – иногда думала княжна Марья. Она день и ночь, почти без сна, следила за ним, и, страшно сказать, она часто следила за ним не с надеждой найти призкаки облегчения, но следила, часто желая найти признаки приближения к концу.
Как ни странно было княжне сознавать в себе это чувство, но оно было в ней. И что было еще ужаснее для княжны Марьи, это было то, что со времени болезни ее отца (даже едва ли не раньше, не тогда ли уж, когда она, ожидая чего то, осталась с ним) в ней проснулись все заснувшие в ней, забытые личные желания и надежды. То, что годами не приходило ей в голову – мысли о свободной жизни без вечного страха отца, даже мысли о возможности любви и семейного счастия, как искушения дьявола, беспрестанно носились в ее воображении. Как ни отстраняла она от себя, беспрестанно ей приходили в голову вопросы о том, как она теперь, после того, устроит свою жизнь. Это были искушения дьявола, и княжна Марья знала это. Она знала, что единственное орудие против него была молитва, и она пыталась молиться. Она становилась в положение молитвы, смотрела на образа, читала слова молитвы, но не могла молиться. Она чувствовала, что теперь ее охватил другой мир – житейской, трудной и свободной деятельности, совершенно противоположный тому нравственному миру, в который она была заключена прежде и в котором лучшее утешение была молитва. Она не могла молиться и не могла плакать, и житейская забота охватила ее.
Оставаться в Вогучарове становилось опасным. Со всех сторон слышно было о приближающихся французах, и в одной деревне, в пятнадцати верстах от Богучарова, была разграблена усадьба французскими мародерами.
Доктор настаивал на том, что надо везти князя дальше; предводитель прислал чиновника к княжне Марье, уговаривая ее уезжать как можно скорее. Исправник, приехав в Богучарово, настаивал на том же, говоря, что в сорока верстах французы, что по деревням ходят французские прокламации и что ежели княжна не уедет с отцом до пятнадцатого, то он ни за что не отвечает.
Княжна пятнадцатого решилась ехать. Заботы приготовлений, отдача приказаний, за которыми все обращались к ней, целый день занимали ее. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое она провела, как обыкновенно, не раздеваясь, в соседней от той комнаты, в которой лежал князь. Несколько раз, просыпаясь, она слышала его кряхтенье, бормотанье, скрип кровати и шаги Тихона и доктора, ворочавших его. Несколько раз она прислушивалась у двери, и ей казалось, что он нынче бормотал громче обыкновенного и чаще ворочался. Она не могла спать и несколько раз подходила к двери, прислушиваясь, желая войти и не решаясь этого сделать. Хотя он и не говорил, но княжна Марья видела, знала, как неприятно было ему всякое выражение страха за него. Она замечала, как недовольно он отвертывался от ее взгляда, иногда невольно и упорно на него устремленного. Она знала, что ее приход ночью, в необычное время, раздражит его.
Но никогда ей так жалко не было, так страшно не было потерять его. Она вспоминала всю свою жизнь с ним, и в каждом слове, поступке его она находила выражение его любви к ней. Изредка между этими воспоминаниями врывались в ее воображение искушения дьявола, мысли о том, что будет после его смерти и как устроится ее новая, свободная жизнь. Но с отвращением отгоняла она эти мысли. К утру он затих, и она заснула.
Она проснулась поздно. Та искренность, которая бывает при пробуждении, показала ей ясно то, что более всего в болезни отца занимало ее. Она проснулась, прислушалась к тому, что было за дверью, и, услыхав его кряхтенье, со вздохом сказала себе, что было все то же.
– Да чему же быть? Чего же я хотела? Я хочу его смерти! – вскрикнула она с отвращением к себе самой.
Она оделась, умылась, прочла молитвы и вышла на крыльцо. К крыльцу поданы были без лошадей экипажи, в которые укладывали вещи.
Утро было теплое и серое. Княжна Марья остановилась на крыльце, не переставая ужасаться перед своей душевной мерзостью и стараясь привести в порядок свои мысли, прежде чем войти к нему.
Доктор сошел с лестницы и подошел к ней.
– Ему получше нынче, – сказал доктор. – Я вас искал. Можно кое что понять из того, что он говорит, голова посвежее. Пойдемте. Он зовет вас…
Сердце княжны Марьи так сильно забилось при этом известии, что она, побледнев, прислонилась к двери, чтобы не упасть. Увидать его, говорить с ним, подпасть под его взгляд теперь, когда вся душа княжны Марьи была переполнена этих страшных преступных искушений, – было мучительно радостно и ужасно.
– Пойдемте, – сказал доктор.
Княжна Марья вошла к отцу и подошла к кровати. Он лежал высоко на спине, с своими маленькими, костлявыми, покрытыми лиловыми узловатыми жилками ручками на одеяле, с уставленным прямо левым глазом и с скосившимся правым глазом, с неподвижными бровями и губами. Он весь был такой худенький, маленький и жалкий. Лицо его, казалось, ссохлось или растаяло, измельчало чертами. Княжна Марья подошла и поцеловала его руку. Левая рука сжала ее руку так, что видно было, что он уже давно ждал ее. Он задергал ее руку, и брови и губы его сердито зашевелились.
Она испуганно глядела на него, стараясь угадать, чего он хотел от нее. Когда она, переменя положение, подвинулась, так что левый глаз видел ее лицо, он успокоился, на несколько секунд не спуская с нее глаза. Потом губы и язык его зашевелились, послышались звуки, и он стал говорить, робко и умоляюще глядя на нее, видимо, боясь, что она не поймет его.
Княжна Марья, напрягая все силы внимания, смотрела на него. Комический труд, с которым он ворочал языком, заставлял княжну Марью опускать глаза и с трудом подавлять поднимавшиеся в ее горле рыдания. Он сказал что то, по нескольку раз повторяя свои слова. Княжна Марья не могла понять их; но она старалась угадать то, что он говорил, и повторяла вопросительно сказанные им слона.
– Гага – бои… бои… – повторил он несколько раз. Никак нельзя было понять этих слов. Доктор думал, что он угадал, и, повторяя его слова, спросил: княжна боится? Он отрицательно покачал головой и опять повторил то же…
– Душа, душа болит, – разгадала и сказала княжна Марья. Он утвердительно замычал, взял ее руку и стал прижимать ее к различным местам своей груди, как будто отыскивая настоящее для нее место.
– Все мысли! об тебе… мысли, – потом выговорил он гораздо лучше и понятнее, чем прежде, теперь, когда он был уверен, что его понимают. Княжна Марья прижалась головой к его руке, стараясь скрыть свои рыдания и слезы.
Он рукой двигал по ее волосам.
– Я тебя звал всю ночь… – выговорил он.
– Ежели бы я знала… – сквозь слезы сказала она. – Я боялась войти.
Он пожал ее руку.
– Не спала ты?
– Нет, я не спала, – сказала княжна Марья, отрицательно покачав головой. Невольно подчиняясь отцу, она теперь так же, как он говорил, старалась говорить больше знаками и как будто тоже с трудом ворочая язык.
– Душенька… – или – дружок… – Княжна Марья не могла разобрать; но, наверное, по выражению его взгляда, сказано было нежное, ласкающее слово, которого он никогда не говорил. – Зачем не пришла?
«А я желала, желала его смерти! – думала княжна Марья. Он помолчал.
– Спасибо тебе… дочь, дружок… за все, за все… прости… спасибо… прости… спасибо!.. – И слезы текли из его глаз. – Позовите Андрюшу, – вдруг сказал он, и что то детски робкое и недоверчивое выразилось в его лице при этом спросе. Он как будто сам знал, что спрос его не имеет смысла. Так, по крайней мере, показалось княжне Марье.
– Я от него получила письмо, – отвечала княжна Марья.