Вата (индуизм)
Ва́та (санскр. वात, vāta IAST, букв. «ветер») — в индийской мифологии божество ветра.
Вата очень тесно связан с богом ветра Ваю, поэтому иногда эти имена объединяются в один образ. Тем не менее, характеристики этих двух божеств существенно различаются, поэтому имеет смысл рассматривать их по отдельности. Вата в отличие от Ваю является гораздо менее индивидуализированной и неантропоморфной формой бога ветра; иногда Вата — олицетворение силы штормового ветра[1]. В «Риг-веде» один гимн ему посвящён полностью (РВ, Х, 168[2]), другой частично (РВ, Х, 186[3]). В первом из них его колесница, запряжённая рыжими или храпящими конями (часто ими управляет Индра, РВ, I, 121, 12[4]), мчится, грохоча, порождая алые тона, вздымая пыль, по земле и по небу. За самим Ватой следуют все виды ветров. Вата назван перворождённым, зародышем мироздания, другом вод, дыханием богов, преданным закону. Кроме того, с ним на его колеснице всегда находится бог — царь всего мироздания[5]. Помимо Индры, Вата тесно связан с богом Парджаньей, их имена часто упоминаются в паре как в ригведийских гимнах, так и в «Атхарва-веде»[6]. Из этого союза идёт связь Ваты с дождём, бурей, грозой.
В послеведийский период роль Ваты уменьшается, и часто его имя становится одним из синонимов Ваю. Образ Ваты как олицетворения ветра восходит к индоевропейской эпохе[5].
Напишите отзыв о статье "Вата (индуизм)"
Примечания
- ↑ Ригведа. Мандалы I—IV. / Подг. изд. Т. Я. Елизаренкова. — М.: Наука, 1999. — С. 499.
- ↑ Ригведа. Мандалы IX—X. / Подг. изд. Т. Я. Елизаренкова. — М.: Наука, 1999. — С. 312—313.
- ↑ Ригведа. Мандалы IX—X. / Подг. изд. Т. Я. Елизаренкова. — М.: Наука, 1999. — С. 320.
- ↑ Ригведа. Мандалы I—IV. / Подг. изд. Т. Я. Елизаренкова. — М.: Наука, 1999. — С. 151.
- ↑ 1 2 Мифы народов мира / Ред. С. А. Токарев. — М.: Советская энциклопедия, 1991. — Т. 1, с. 219.
- ↑ Атхарваведа: Избранное: Пер., коммент. и вступит. статья Т. Я. Елизаренковой. — М: Наука, 1989. — С. 94.
Отрывок, характеризующий Вата (индуизм)
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
