Ватек
| Ватек | |
| Vathek | |
 Первое французское издание | |
| Автор: | |
|---|---|
| Язык оригинала: | |
| Дата написания: | |
| Дата первой публикации: | |
 Текст произведения в Викитеке | |
«Ватек» (англ. , фр. Vathek) — фантастическая повесть, сочинённая в 1782 г. на французском языке 21-летним англичанином Уильямом Бекфордом. В содержательном отношении представляет собой вариацию на тему Фауста в духе модной в конце XVIII века «готической» эстетики. Впервые опубликована была в 1786 г. на английском языке (в переводе Сэмюэла Хенли) без указания имени автора под названием «Арабская сказка, из неопубликованной рукописи». Повесть считается отправной точкой развития романтического ориентализма.
Первое издание было оформлено как модная в те годы литературная мистификация — якобы перевод с арабского языка жизнеописания девятого аббасидского халифа Васика, или Ватека (внук легендарного Харун ар-Рашида, правил в 840-е годы).
Содержание
Сюжет
Однажды купец из дальних стран привозит в Самарру «ослепительно сияющие сабли» с непонятными надписями. Чтобы не ослепнуть от блеска, Ватек разглядывает надписи через цветное стекло, но понять их смысла не может. Торговца, который отказывается ему помочь, он распоряжается заключить в темницу. Наутро неизвестного в тюрьме не оказалось (решётки сломаны, стражи мертвы). Тем временем какой-то мудрый старик истолковал надписи на саблях следующим образом:
Нас сделали там, где все делают хорошо; мы — самое малое из чудес страны, где все чудесно и достойно величайшего государя земли.
Однако на другой день обнаружилось, что надпись на саблях сама собой переменилась:
Горе дерзкому, кто хочет знать то, что выше его сил!
Под влиянием своей порочной матери Ватек в погоне за запретным знанием предаётся всё более разнузданному поведению. Однажды во дворец приезжает индиец, который, будучи малого роста, обладает способностью свёртываться в шар и кататься с бешеной скоростью. Это Гяур, пришелец с того света, который обращается к халифу с посланием:
Хочешь ли предаться мне, поклониться силам земли, отступиться от Магомета? Тогда я открою тебе дворец подземного пламени. Там, под огромными сводами, ты увидишь сокровища, обещанные тебе звездами; оттуда и мои сабли; там почивает Сулейман бен Дауд, окруженный талисманами, покоряющими мир.
Через этого посредника Ватек охотно вступает в общение с властелином подземного царства, отрекается от ислама ради сатанизма и даже начинает приносить в жертву детей собственных подданных. После многочисленных приключений он добирается до города Истахара и оттуда спускается в преисподнюю, где встречает Соломона и царей «преадамитов», которые правили землёй до сотворения Адама. Там его душа обречена на вечное скитание и страдания, ибо, как гласит венчающая книгу мораль, 
Такова была и такова должна быть кара за разнузданность страстей и за жестокость деяний; таково будет наказание слепого любопытства тех, кто стремится проникнуть за пределы, положенные создателем познанию человека; таково наказание самонадеянности, которая хочет достигнуть знаний, доступных лишь существам высшего порядка, и достигает лишь безумной гордыни, не замечая, что удел человека — быть смиренным и неведущим.
Работа над повестью
По словам автора, повесть была написана всего за один день и две ночи. Вероятно, набросок произведения мог был сделан за столь короткое время, но оттачивать сюжетную линию, корректировать записи и тому подобное, автору пришлось ещё довольно долго.
Жанр моралистической сказки (conte philosophique), к которому принадлежит «Ватек», разрабатывали до Бекфорда французские авторы, и в первую очередь Вольтер. Описания странствий и мораль в финале явно позаимствованы Бекфордом из его повести «Кандид», восточная атмосфера — из Галланова перевода «Тысяча и одной ночи».
Бекфорд писал свою сказку на французском языке, по видимому причиной тому была существовавшая в те времена литературная традиция, которой придерживались Вольтер, Галлан и другие, не менее известные, авторы. Причем, такое желание не отступать от традиций чуть не стоило Бекфорду потери авторства. Желая издать своё произведение, он заказал перевод текста на английский, и его знакомый, Самюэль Хэнли, переводивший рукопись, опубликовал её без согласия автора, анонимно. Опасаясь потерять права на собственное произведение, Бекфорду пришлось заказывать обратный перевод. При этом, не имея на руках оригинала, перевод производился с английского «анонимного» материала на французский язык. Несмотря на восторги специалистов, переводом Уильям Бекфорд остался недоволен и решил самостоятельно редактировать произведение. Довольно быстро закончив редакцию, Бекфорд опубликовал «Ватека». Интересный факт: оба варианта книги — и перевод на английский, и перевод перевода, отредактированный Бекфордом — вызвали одинаковый интерес у публики и неоднократно переиздавались впоследствии.
В современных изданиях «Ватека» под одной обложкой с повестью публикуют несколько позднейших прибавлений к ней, которые впервые увидели свет после смерти Бекфорда.
Влияние «Ватека»
Книга Бекфорда широко читалась и при этом ценилась взыскательными знатоками. Её влияние четко прослеживается в «Рукописи, найденной в Сарагосе», в произведениях Томаса Мура («Лалла-Рух»), лорда Байрона («Гяур»), Роберта Саути («Талаба-разрушитель»), М. Ю. Лермонтова («Демон») и многих других авторов. Предисловие к французскому переизданию «Ватека» написал Малларме.
Повесть Бекфорда, особенно её последние страницы с описанием «бесконечных катакомб кошмаров», высоко ценил Хорхе Луис Борхес. В эссе о «Ватеке» он рассуждает:
Для меня «Ватек», пускай в зачатке, предвосхищает бесовское великолепие Томаса Де Куинси и Эдгара По, Бодлера и Гюисманса. В английском языке есть непереводимое прилагательное «uncanny», оно относится к сверхъестественному и жуткому одновременно (по-немецки — «unheimlich») и вполне приложимо к иным страницам «Ватека» — в предшествующей словесности я такого что-то не припомню[1].
«Ватек» в России
Первый перевод на русский язык вышел в Санкт-Петербурге в 1792 г. под заглавием «[dlib.rsl.ru/viewer/01003336619#?page=5 Калиф Ватек]» без указания автора.
Новое открытие «Ватека» для русскоязычного читателя принадлежит П. П. Муратову. С его подачи переводом повести занялись его друг Б. К. Зайцев с супругой. Первое русское издание появилось в конце 1911 года (на титульном листе 1912) с предисловием Муратова. Как вспоминал на исходе жизни Зайцев, Муратов «пленил» его «редкостной по красоте и изяществу вещью» — «Ватеком»:
Павлу Петровичу нравился облик таинственного Бекфорда. Нравилось, как уединился он под конец жизни в огромном своём Фонтхилле, приказав обнести всё владение высокой стеной, чтобы окончательно отделиться от мира. Там вёл жизнь затворническую, отчасти и колдовскую[2].
В 1967 г. зайцевский перевод «Ватека» был переиздан в серии «Литературные памятники» под редакцией академика В. М. Жирмунского.
Напишите отзыв о статье "Ватек"
Примечания
- ↑ Борхес Х. Л. [www.bibliomsk.ru/library/global.phtml?mode=10&dirname=borges&filename=jlb14025.phtml О «Ватеке» Уильяма Бекфорда] // Собрание сочинений. Т.2. СПб: Амфора, 2005, с.446-449.
- ↑ Б. К. Зайцев. «Странное путешествие». ISBN 9785224037155. Стр. 162.
Издания
- [lib.ru/INOOLD/BEKFORD/beckford1_1.txt Ватек] в библиотеке Максима Мошкова
- [gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k2044361 Первое французское издание] на сайте «Галлики»
- [gallica2.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k71058z Préface à Vathek : réimprimé sur l’original français de Beckford], Éd. Stéphane Mallarmé, Paris, l’auteur, 1876.
Отрывок, характеризующий Ватек
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.
Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
