Якунчикова, Мария Васильевна

Мария Якунчикова
Мария Якунчикова
Имя при рождении:	Мария Васильевна Якунчикова
Место рождения:	Висбаден, Германия
Место смерти:	Шен-Бужери, близ Женевы, Швейцария
Учёба:	Московское училище живописи, ваяния и зодчества

Мария Васильевна Яку́нчикова (в замужестве Вебер; 1870—1902) — русская художница.

Биография

Родилась 19 января 1870 г. в немецком городе Висбадене, где в то время отдыхала семья Якунчиковых. Отец — Василий Иванович Якунчиков, известный предприниматель и меценат; мать — Зинаида Николаевна, урождённая Мамонтова.

Уже в детстве увлеклась рисованием, для её обучения отцом был приглашён, к ней и другим детям, художник Н. А. Мартынов. В 1885 году Мария Якунчикова вслед за сестрой Натальей поступила вольнослушательницей в Московское училище живописи, ваяния и зодчества и вскоре стала участницей поленовских рисовальных вечеров, которые В. Д. Поленов с сестрой организовали в своём московском доме. В это время она пишет эскизы на тему русской истории эпохи Алексея Михайловича: «Царь посещает заключенных», «Царь в молельне».

Летом 1888 года написала в Жуковке, где жили Поленовы этюд «Лодка на Клязьме». В начальный период творчества Якунчикову больше привлекали пейзажи с широким охватом натуры, затем появились картины-панно, выполненные маслом с выжиганием рисунка иглой по дереву (эту технику показал ей Сергей Глаголь, разговоры с которым о живописи заложили основы её художественного образования). Осенью 1888 года вместе с семьёй поехала в путешествие по Европе, которой прервала смерть младшей сестры Елены в Италии. В начале зимы 1888 года врачи обнаружили у Марии Якунчиковой туберкулёз и порекомендовали сменить климат. Мария оставила занятия в училище уехала на лечение в Европу — через Вену в Италию (Биарриц). Летом 1889 года вернулась в Россию, а осенью вместе с семьёй приехала во Францию, на Всемирную выставку в Париже. Осенью 1889 года Якунчикова поступила в парижскую академию Жюлиана, где обучалась на протяжении четырёх лет. В последующие годы она жила в Париже, приезжая на лето в Россию. В России Мария Васильевна работала в имениях отца, у Мамонтовых в Абрамцево и вблизи Звенигорода. В Абрамцево Якунчикова принимала участие в работе керамической мастерской; её панно «Молчание» находилось на въездных воротах завода «Абрамцево» в Бутырках.

В 1894 году Якунчикова оставила академию, сняла мастерскую и начала работать самостоятельно, выставляя свои произведения в Парижском салоне. В 1895 году начался особый период в её творчестве, она много и плодотворно работала, особенно увлекаясь декоративно-прикладным искусством: деревянной игрушкой, вышивкой, гобеленом, аппликацией. Особенно активно работала в технике выжигания по дереву: она исполняла декоративные панно в особой технике, совмещающей выжигание по дереву и масляную живопись. Как и её ближайшая подруга Е. Д. Поленова, Якунчикова увлекалась народным искусством, собирала его образцы. Народные, «неорусские» мотивы звучат в её панно «Городок» (1896).

В 1896 году Мария Якунчикова вышла замуж за студента медицинского факультета в Сорбонне Леона Вебер-Баулера — русского по паспорту, большую часть своей жизни проведшего за пределами России и позднее получившего французское гражданство. В 1898 году у них родился сын Степан.

Эти годы — кульминация творческого развития Якунчиковой, время создания таких шедевров, как «Из окна старого дома. Введенское», «Чехлы», «Церковь в старой усадьбе. Черемушки близ Москвы», «Свеча. Задувает». Её имя называли в числе имен лучших русских художников тех лет. Кроме живописи, она пробовала свои силы в майолике и графике. Цветные офорты художницы, близкие к стилю модерн, были отмечены английским журналом «The Studio», оказали влияние на творчество А. П. Остроумовой-Лебедевой. Члены объединения «Мир искусства» пригласили Якунчикову участвовать в выставках и в издаваемом ими журнале. Почти полгода украшала выпуски журнала за 1899 год (№№ 13—18) созданная Якунчиковой обложка «Лебединая песня».

Мария Васильевна приняла активное участие в устройстве Кустарного отдела русского павильона Всемирной выставки 1900 года в Париже. На этой выставке экспонировались огромное панно Якунчиковой «Девочка и леший» (3х3,6 м), выполненное в технике вышивки и аппликации; панно «Иванушка-дурачок и Жар-птица» (замысел Е. Д. Поленовой выполнила Якунчикова и поэтому оно экспонировалось как произведение Елены Поленовой); серебряной медали выставки была удостоена полочка-лавочка для народных игрушек, выполненная в мастерских Абрамцево по проекту Якунчиковой.

В 1900 году у двухлетнего сына Якунчиковой обнаруживают туберкулёз. Сына удалось спасти, но здоровье художницы не выдержало напряжения сил в борьбе за его жизнь, и у неё вновь открылся диагностированный ещё в конце 80-х годов туберкулёзный процесс. Рождение в апреле 1901 года второго сына окончательно подорвало её здоровье. Муж перевёз семью сначала в Шамони, а затем в Швейцарию, где в Шен-Буржери был куплен дом.

27 декабря 1902 года Мария Васильевна Якунчикова скончалась от обострившегося туберкулёза. В петербургском журнале «Мир искусства» в 12-м номере за 1902 год был опубликован некролог, написанный главным редактором журнала С. Дягилевым.

Наследие художницы разделено между Россией и Швейцарией. В России картины Якунчиковой хранятся в Третьяковской галерее, Русском музее, Музее-усадьбе В. Д. Поленова. Значительная часть её произведений находится в частных коллекциях наследников семьи Вебер в Швейцарии, в доме художницы.

• Yakunchikova Coloumns.jpg

  Из окна старого дома. Введенское (1897)
  ГТГ

• Yakunchikova Fear.jpg

  Страх (1893—1895)
  ГРМ

• Yakunchikova Church of the old Cheryomushki manor.jpg

  Церковь старой усадьбы Черемушки близ Москвы (1897)
  ГТГ

• Yakunchikova Blooming apple-trees.jpg

  Цветущие яблони. Дерево в цвету (1899)

Литература

• Киселёв М. Ф. Мария Якунчикова. — М.: Изобразительное искусство, 2005. — 152 с. — ISBN 5-85200-416-2

Ссылки

• Тихонов А. [www.ng.ru/style/2002-08-19/8_between.html Между Россией и Швейцарией. «Вишневый сад» Марии Якунчиковой-Вебер] — Независимая газета, 19.08.2002
• Филиппов Д. [www.starina.ryazan.ru/7d.htm Поэт русских лужаек…] — Рязанские ведомости, 26.03.1999, № 64-65. — С. 4.
• Осипова Л. [mag7a.narod.ru/pdf/7a_0510_40.pdf Картинная галерея. Мария Якунчикова] — Семья и школа, № 10, 2005
• [www.staratel.com/pictures/ruspaint/743.htm Якунчикова, Мария Васильевна] в библиотеке «Старатель»
• [yakunchikova.com/ Web de Maria Yakunchikova — Peintre russe — Сайт, посвящённый жизни и творчеству М. Якунчиковой (фр.)]

Отрывок, характеризующий Якунчикова, Мария Васильевна

В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.