Вебер, Макс

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Вебер, Эмиль»)
Перейти к: навигация, поиск
Макс Вебер

Макс Вебер в 1894 году
Научная сфера:

социология, история, экономика

Известные ученики:

Альфред Шюц, Гарольд Гарфинкель

Известен как:

создатель понимающей социологии

Максимилиа́н Карл Эми́ль Ве́бер (нем. Maximilian Carl Emil Weber; 21 апреля 1864, Эрфурт, Пруссия — 14 июня 1920, Мюнхен, Германия), известный как Макс Вебер (нем. Max Weber) — немецкий социолог, философ, историк, политический экономист. Идеи Вебера оказали значительное влияние на развитие общественных наук, в особенности — социологии[1]. Наряду с Эмилем Дюркгеймом и Карлом Марксом Вебер считается одним из основоположников социологической науки[2][3][4].

Вебер ввёл в научный оборот термин «социальное действие». Учёный был последовательным сторонником методов антипозитивизма, утверждая, что для исследования социальных действий лучше подходит не чисто эмпирический, но «объясняющий», «интерпретирующий» метод. В рамках основанной на нём концепции понимающей социологии учёный пытался не только рассмотреть то или иное социальное действие, но также распознать цель и смысл происходящего с точки зрения вовлечённых индивидов. Ядро научных интересов Вебера составляло изучение процессов перехода общества от традиционного к современному: рационализации, секуляризации, «расколдовывания мира». Одной из самых известных работ учёного стала диссертация о протестантских истоках капитализма. Исследование на стыке экономической социологии и социологии религии получило развитие в известной книге «Протестантская этика и дух капитализма», увидевшей свет в 1905 году. Оппонируя марксистской концепции исторического материализма, Вебер отмечал важность культурных воздействий, оказываемых религией, — именно в этом он видел ключ к пониманию генезиса капиталистической формы хозяйствования[5][прим. 1]. Впоследствии учёный исследовал религии Китая, Индии и древний иудаизм, пытаясь найти в них причины тех процессов, которые обусловили различия между хозяйственным устройством Запада и Востока.

В другой своей известной работе, «Политика как призвание и профессия» (1919), Вебер определил государство как некоторый институт, который обладает монополией на легитимное применение насилия. Социолог впервые выделил различные типы общественной власти, подчёркивая, что институты современного государства во всё большей степени основываются на рационально-правовом типе. Учёный внёс определённый вклад в развитие экономической истории, теории и методологии экономики. Исследования Вебера в области рационализации общества оказали влияние на формирование критической теории, развивавшейся преимущественно в рамках Франкфуртской школы.

Вебер стал одним из основателей либеральной Немецкой демократической партии, которая была образована после Первой мировой войны. Позже учёный безуспешно баллотировался в немецкий парламент и консультировал комиссию по разработке новой конституции. Вебер скончался в 1920 году в возрасте 56 лет, причиной смерти послужила пандемия Испанского гриппа и последовавшая пневмония[2]. Младший брат Вебера — Альфред — также стал исследователем в области социологии.





Содержание

Биография

Детство

Вебер родился в 1864 году в Эрфурте, центральном городе Тюрингии[2]. Максимилиан Карл Эмиль стал первым из семи детей Макса Вебера-старшего, состоятельного и известного государственного служащего, члена Национальной либеральной партии (англ.). Мать Макса-младшего — Элена (в девичестве Фалленштейн) — имела в числе прочих французские гугенотские корни. В течение всей жизни Элена Вебер выражала преданность своим моральным принципам[2][6]. Характер занятий Вебера-старшего предопределил политическую и академическую природу семейных дискуссий, салон чиновника собирал множество видных учёных и общественных деятелей[2]. Старший сын Вебера вместе со своим братом Альфредом, также избравшим профессию социолога и экономиста, успешно развивались в столь интеллектуальной атмосфере. На Рождество 1876 года тринадцатилетний Макс-младший подарил родителям два исторических эссе, «О направлении германской истории, с особым указанием на фигуры Императора и Папы Римского» и «О римском имперском периоде, от Константина до переселения народов»[7]. Занятия с учителями не производили на мальчика никакого впечатления и были для него скучны. В то время как преподаватели выражали возмущение столь непочтительным поведением, Вебер-младший в тайне прочитал все сорок томов полного собрания сочинений Гёте[8][9]. Ещё до поступления в университет Максимилиан ознакомился с большим числом произведений других классиков[9]. Со временем отношения между его родителями стали более напряжёнными: отец был склонен к «земным наслаждениям»[прим. 2], а мать по-прежнему непреклонно следовала догмам кальвинизма и «стремилась вести аскетичную жизнь»[прим. 3][10][11].

Образование

В 1882 году Вебер поступил на юридический факультет Гейдельбергского университета[12]. После годичной службы в вооружённых силах страны Вебер был переведён в Берлинский университет[8]. Первые несколько лет учёбы будущий учёный с мировым именем провёл «употребляя пиво и занимаясь фехтованием». Во время семейных ссор он всё чаще становился на сторону матери, постепенно отстраняясь от отца[10][11][13]. Одновременно с обучением в университете Вебер работал в качестве младшего адвоката[8]. В 1886 году он сдал экзамен, позволявший ему заниматься данным видом деятельности. Во второй половине 1880-х годов он продолжил изучать право и историю[8]. Вебер получил степень доктора юридических наук в 1889 году, защитив историко-правовую диссертацию о солидарной ответственности и раздельных капиталах в торговых компаниях итальянских городов. Данный труд впоследствии стал частью крупной работы «Об истории средневековых торговых компаний, с использованием южно-европейских источников», опубликованной в том же году[14]. Два года спустя Вебер прошёл процедуру габилитации, темой его новой диссертации стала сельскохозяйственная история Рима и её воздействие на публичное и частное право. Соавтором доктора Вебера тогда выступил Август Мейцен[15][16]. Став приват-доцентом, Вебер стал преподавать в Берлинском университете и давать консультации правительственным органам[17].

Ранний период творчества

В период между защитой диссертации и габилитацией Вебер занимался изучением современной социальной политики. В 1888 году он присоединился к Союзу социальной политики (нем. Verein für Socialpolitik)[18] — недавно созданной профессиональной ассоциации немецких экономистов исторической школы. Представители союза придерживались мнения о том, что экономическая наука является в первую очередь инструментом для решения социальных проблем соответствующей эпохи. Тогда же Вебер дебютировал в политике, присоединившись к левоцентристской организации «Евангелический социальный конгресс (англ.)»[19]. В 1890 году по инициативе Союза социальной политики стартовала программа по изучению так называемого «польского вопроса», Остфлюхта: польские фермеры из восточной части страны массово мигрировали в стремительно развивающиеся города германского запада[2]. Вебер возглавил группу исследователей и стал автором значительной части итогового доклада Союза по данной теме[2][18]. Доклад привлёк внимание многих экспертов и стал поводом для широких дискуссий, а Вебер впервые заявил о себе как об исследователе в области социологии[2]. В 1893—1899 годах учёный входил в состав крайне правой политической организации «Пангерманский союз» (нем. Alldeutscher Verband), члены которой протестовали против дальнейшей миграции поляков. Впрочем, степень поддержки Вебером идей германизации славянского этноса и других националистических проектов ныне является предметом дискуссий[20][21]. В ряде работ, в частности, в противоречивой лекции «Национальное государство и экономическая политика» (1895) социолог выступает против иммиграции поляков и обвиняет в сложившейся ситуации класс юнкеров, интересам которых наплыв славян вполне соответствовал[22].

В 1893 году Вебер женился на далёкой родственнице Марианне Шнитгер. Супруга социолога, сама занимавшаяся наукой, впоследствии занялась защитой прав женщин[2][23]. После смерти Вебера она собирала и публиковала труды мужа, а её биографическая книга пролила свет на многие стороны жизни учёного[24][25]. Брак Веберов был бездетным, более того, считается, что не имела место даже консуммация[13]. Женитьба на Шнитгер позволила Веберу обрести долгожданную финансовую независимость, и он наконец смог покинуть дом семьи[11]. В 1894 году Вебер с женой переехали во Фрайбург, где социолог стал университетским преподавателем экономики[16][17]. Спустя два года он занял аналогичную позицию в Гейдельбергском университете[16][17]. Там учёный стал центральной фигурой сообщества интеллектуалов, «круга Вебера», объединившем также Марианну, Георга Еллинека, Эрнста Трёльча, Вернера Зомбарта, Марка Блока, Роберта Михельса и Дьёрдя Лукача[2]. Продолжая деятельность в Союзе социальной политики и Евангелическом конгрессе[2], Вебер сконцентрировался на изучении экономики и истории права[26].

В 1897 году, через два месяца после тяжёлой ссоры с сыном скончался Вебер-старший[2][27]. Это обстоятельство положило начало усиливавшимся со временем депрессии, нервозности и бессонницы сына, что отрицательно сказалось на его способности преподавать[8][16]. Состояние здоровья вынудило Вебера сократить рабочее время и даже прервать учебный курс осенью 1899 года. После нескольких месяцев в санатории Веберы отправились в конце 1900 года в Италию и вернулись в Хайдельберг лишь весной 1902 года. Тем не менее, уже в следующем году профессор снова отказался от преподавания и не работал со студентами до 1919 года. Хронология тяжёлого периода жизни и прогрессировавших отклонений психики была в деталях описана самим Вебером, однако записи были уничтожены Марианной. Предполагается, что причиной этого поступка стала боязнь огласки психических расстройств учёного, которая позволила бы нацистам раскритиковать его труды[2][28].

Поздний период творчества

Если в начале 1890-х годов Вебер был крайне продуктивен, то в 1898—1902 годах учёный не опубликовал ни одной работы. Освободившись от обязанностей профессора в 1903 году, Вебер вступил в должность помощника редактора в научном журнале Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik («Архив социальных наук и общественного благосостояния»)[29], где работал с коллегами Эдгаром Яффе и Вернером Зомбартом[2][30]. Научные интересы Вебера стали связаны с фундаментальными вопросами социологии и других общественных наук — его поздние работы представляют исключительный интерес для современных учёных[26]. В 1904 году «Архив» опубликовал некоторые основополагающие работы Вебера, в том числе его самый известный труд — «Протестантская этика и дух капитализма»[31]. Именно тогда был заложен фундамент его дальнейших изысканий, посвящённых воздействию культурных и религиозных факторов на формирование экономических институтов и систем[32]. «Этика» стала единственным эссе Вебера того периода, которое было издано в формате книги при жизни социолога. Другие работы, написанные в первые пятнадцать лет XX века и вышедшие в свет уже после смерти автора, связаны с исследованиями в области социологии религии, социологии права и экономической социологии[2].

В 1904 году Вебер посетил Соединённые Штаты и принял участие в Конгрессе искусств и наук, приуроченном к Всемирной выставке в Сент-Луисе. Несмотря на частичное выздоровление, Вебер всё ещё не мог возобновить преподавание и продолжал исследования в качестве независимого учёного благодаря наследству, полученному в 1907 году[17][29]. В 1909 году, разочаровавшись в деятельности Союза социальной политики, Вебер совместно с Рудольфом Голдшидом, Георгом Зиммелем, Фердинандом Тённисом и Вернером Зомбартом стал сооснователем Немецкой социологической ассоциации[33][34]. Он стал первым казначеем этой организации (нем. Deutsche Gesellschaft für Soziologie)[2]. В 1912 году Вебер вышел из состава ассоциации и предпринял попытку создания политической партии левого крыла, которая объединила бы социал-демократов и либералов. Инициатива не увенчалась успехом, поскольку сторонники либеральной идеологии не разделяли революционных идеалов левых политиков[35].

Политическая деятельность

После начала Первой мировой войны пятидесятилетний Вебер добровольно поступил на военную службу и был назначен офицером резерва. По долгу службы он занимался организацией армейских больниц в Хайдельберге вплоть до конца 1915 года[29][36]. С течением войны его взгляды на конфликт и экспансию Германской империи менялись[35][36][37]. В самом начале войны он разделял взгляды националистов и поддерживал идею ведения военных действий. В то же время он считал, что участие в войне является обязанностью Германии как одного из ведущих государств. Позже позиция Вебера кардинально изменилась и учёный стал одним из последовательных критиков дальнейшей экспансии империи и военной политики короля[2]. Он также публично осуждал идеи захвата Бельгии и неограниченной подводной войны. Ещё через некоторое время Вебер выступил в поддержку конституционных реформ, демократизации германской политической системы и введения всеобщего избирательного права[2].

В 1918 году Вебер присоединился к хайдельбергскому совету рабочих и солдат. В следующем году Вебер отправился на Парижскую мирную конференцию в составе германской делегации. Будучи советником при Конфиденциальном комитете по конституционной реформе, он поспособствовал разработке Веймарской конституции (1919)[29]. Вебер хорошо понимал устройство политической системы США и выступал за создание выборного мощного института президентства, который служил бы противовесом бюрократической власти[2]. Спорным является мнение о том, что Вебер настаивал на закреплении в документе чрезвычайных полномочий президента. Статья 48 Веймарской конституции действительно содержит подобное положение, которое было впоследствии использовано Адольфом Гитлером для подрыва других конституционных норм, подавления оппозиции и установления тоталитарного режима[38].

Вебер безуспешно баллотировался в парламент от Немецкой демократической партии, организации либерального толка, одним из основателей которой был он сам[2][39]. Вебер выступил как против Ноябрьской революции, так и против ратификации Версальского мирного договора, что сделало его оппонентом практически всех политических сил Германии[2]. Считается, что именно эта принципиальная позиция помешала Веберу занять государственную должность в период правления Фридриха Эберта, нового президента от социал-демократов[36]. В то время фигура Вебера была весьма уважаема, однако он не имел влияния на политическую ситуацию в стране[2]. Историки по-прежнему не достигли консенсуса в отношении роли Вебера в политической жизни Германии.

Последние годы жизни

Разочарованный в политике Вебер вернулся к преподавательской работе в 1919 году. После нескольких месяцев работы в Вене он переехал в Мюнхен[2][17][29]. В Мюнхене Вебер возглавил первый германский институт социологии, при этом должность профессора социологии он не занимал. Его последние лекции собраны в книгах «Наука как призвание и профессия» (нем. Wissenschaft als Beruf, 1918), «Политика как призвание и профессия» (нем. Politik als Beruf, 1919) и «Общая экономическая история» (нем. Wirtschaftsgeschichte, 1923)[2]. Баварские коллеги и студенты Вебера резко раскритиковали его точку зрения в отношении Ноябрьской революции, и представители правого студенчества устроили демонстрацию напротив дома учёного[35]. В Мюнхене Вебер заразился Испанским гриппом и умер от пневмонии 14 июня 1920 года[2]. Перед смертью он работал над своим magnum opus «Хозяйство и общество» (нем. Wirtschaft und Gesellschaft), которое было издано при содействии Марианны в 1921—1922 годах.

Научная деятельность

Внешние влияния

Представители немецкого идеализма и, в особенности, неокантианства оказали сильное влияние на формирование Вебера как мыслителя. Вебер познакомился с работами неокантианцев благодаря советам его коллеги из Фрайбургского университета Генриха Риккерта[2]. Особенно важной для социолога была вера неокантианцев в то, что реальность представляет собой нечто хаотичное и непостижимое, а всё рациональное и упорядоченное есть продукт концентрации человеческого мышления на тех или иных аспектах действительности и систематизации полученных извне данных[2]. Взгляды Вебера на методологию общественных наук перекликаются с точкой зрения известного неокантианца и пионера социологии Георга Зиммеля[40].

Вебер также находился под влиянием кантианской этики, хотя он и считал, что нравственная система Канта устарела для современного мира, лишённого религиозной строгости. Подобное мнение отчётливо указывает на наличие влияния со стороны философии Фридриха Ницше[2]. Согласно Стэнфордской энциклопедии философии, «глубокое противоречие между кантианскими нравственными императивами и ницшеанским диагнозом современному культурному миру, вероятно, и есть то, что придаёт этическому мировоззрению Вебера столь мрачно-трагический и агностический оттенок»[2][прим. 4]. Другим важнейшим источником вдохновения для Вебера послужили работы Карла Маркса и другие академические исследования социализма. Вебер разделял некоторые опасения Маркса в отношении развития бюрократических систем, считая, что им доступны алгоритмы намеренного подавления человеческой свободы. По мнению Вебера, конфликт между чиновничеством и другими сословиями постоянен и неизбежен[41]. Очевидным в работах Вебера является след, оставленный религиозностью матери. Однако несмотря на наличие интереса к проведению социолого-религиозных исследований Вебер никогда не скрывал своей светскости[42][43].

Вебер как экономист принадлежал немецкой исторической школе. Среди других известных представителей течения следует отметить Густава фон Шмоллера и Вернера Зомбарта, студента Вебера. При всём соответствии научных интересов Вебера общему направлению исследования в рамках школы его взгляды на теорию стоимости разнились с мнениями других историцистов. Концепция стоимости Вебера была во многом схожа с теорией Карла Менгера, представлявшего конкурирующую австрийскую школу[44][45].

Методология

В отличие от других классиков социологической мысли, например, Конта и Дюркгейма, Вебер не стремился создать некий свод правил, регламентирующих порядок проведения социальных исследований[2]. В противоположность Дюркгейму и Марксу Вебер концентрировал внимание на индивиде и культуре — его метод отчётливо свидетельствует об этом[8]. Если Дюркгейм уделял внимание в первую очередь обществу, то Вебер концентрировался на отдельных его представителях и их действиях. Маркс утверждал, что материальный мир превалирует над идеальным, а Вебер считал, что идеи являются основными мотивирующими факторами действий индивидов, по крайней мере в макроскопической картине[8][46][47].

Учёный говорил о социологии следующее:

…наука, которая пытается достичь интерпретативного понимания социального действия с целью нахождения каузального объяснения его направления и эффектов[48].

Вебер был озабочен проблемой соотношения объективности и субъективности[2]. Он различал понятия социального действия и социального поведения. Он отмечал, что социальное действие можно исследовать через призму субъективных взаимоотношений между индивидами[2][49]. Анализ социального действия посредством интерпретативных способов (нем. Verstehen) должен основываться на понимании субъективных смыслов и целей, которые индивиды придают своим действиям[2][26]. Вебер отмечал, что роль субъективного фактора в социальных науках осложняет процесс выведения общих законов той или иной стороны общественной жизни. Социолог писал, что объём объективного знания, которое когда-либо будет получено в сфере общественных наук, пугающе мал[2]. В целом Вебер поддерживал стремление к построению объективной системы общественно-научных знаний, хотя и считал эту цель недостижимой[2].

Не существует совершенно никакого «объективного» научного анализа культуры… Всё знание культурной действительности… всегда является знанием, искажённым точкой зрения. …«объективный» анализ культурных событий, проводимый в соответствии с тезисом о том, что идеалом науки является редукция эмпирической действительности до «законов», бессмысленнен… [поскольку]… знание законов общества не равнозначно знанию общественной действительности, но является скорее одним из многих способов, которые наш разум использует для достижения этой цели [знания][50].

В работах Вебера заметно применение принципа методологического индивидуализма, согласно которому следует рассматривать различные коллективные институты (нации, политические и религиозные структуры, предприятия) исключительно как продукт действий отдельных личностей. Особенно ярко этот подход проявляется в первой главе «Экономики и общества», где Вебер говорит, что лишь индивиды могут рассматриваться в качестве действующих лиц при развитии некоего субъективно понимаемого события[45][49]. Другими словами, потенциал изучения социальных явлений ограничен областью применения некоторых моделей поведения индивидов (Вебер называл эти модели «идеальными типами», Idealtypus)[45]. Идеальные типы никогда не встречаются в чистом виде, но являются определёнными стандартами, позволяющими сопоставлять конкретных личностей[51].

Методология Вебера разрабатывалась в контексте происходивших тогда прений относительно общей методологии социальных наук, вошедших в историю под названием Methodenstreit («прения о методах»)[26]. Позиция Вебера была близка к парадигме историцизма: он считал, что социальные действия во многом определяются особенностями исторической среды, и, следовательно, для их полного понимания требуется анализ всех существенных характеристик периода[26]. Для исторического анализа Вебер применял в том числе сравнительные (компаративные) методы[52]. Важной чертой творчества социолога являлось то, что он стремился истолковать события прошлого или настоящего, а не предсказывать будущее развитие процессов[47].

Понимающая социология и теория социального действия

Свою концепцию Вебер называл понимающей социологией. Он считал, что целью социологической науки является анализ социального действия и обоснование причин его возникновения. Пониманием в данном контексте обозначается процесс познания социального действия через смысл, который вкладывает в данное действие сам его субъект[53]. Таким образом, предмет социологии составляют все идеи и мировоззрения, детерминирующие поведение человека. Вебер отказался от попыток использования естественно-научного метода в анализе и считал социологию «наукой о культуре»[53].

Социальным действием, пишет Вебер, считается действие, которое по смыслу соотносится с действиями других людей и ориентируется на них[54]. Так, Вебер выделяет 2 признака социального действия:

  1. осмысленный характер;
  2. ориентация на ожидаемую реакцию других лиц[54].

Вебер выделяет четыре типа социального действия в порядке убывания их осмысленности и осмысляемости:

  1. целерациональное — когда предметы или люди трактуются как средства для достижения собственных рациональных целей. Субъект точно представляет цель и выбирает оптимальный вариант её достижения. Это чистая модель формально-инструментальной жизненной ориентации, такие действия чаще всего встречаются в сфере экономической практики;
  2. ценностно-рациональное — определяется осознанной верой в ценность определённого действия независимо от его успеха, совершается во имя какой-либо ценности, причем её достижение оказывается важнее побочных последствий: капитан последним покидает тонущий корабль;
  3. традиционное — определяется традицией или привычкой. Индивид просто воспроизводит тот шаблон социальной активности, который использовался в подобных ситуациях ранее им или окружающими: крестьянин едет на ярмарку в то же время, что и его отцы и деды.
  4. аффективное — определяется эмоциями[55][56].

Социальное отношение по Веберу является системой социальных действий, к социальным отношениям относятся такие понятия как борьба, любовь, дружба, конкуренция, обмен и т. д[53]. Социальное отношение, воспринимаемое индивидом как обязательное, обретает статус законного социального порядка. В соответствии с видами социальных действий выделяются четыре типа законного (легитимного) порядка: традиционный, аффективный, ценностно-рациональный и легальный[53].

Рационализация

Многие историки указывают, что изучение процесса рационализации, то есть перехода общества от традиционного состояния к современному, и возникшего в новых условиях феномена личной свободы составляют центральную тему творческой биографии Вебера[2][57][58][59]. Данная тематика была выделена из более широкого круга исследуемых Вебером явлений: психологических мотиваций, культурных ценностей, религиозных верований и структуры общества, часто определяемой экономическим укладом[47]. Основными характеристиками нового рационального общества Вебер видел, во-первых, индивидуальный подход к учёту доходов и расходов каждого домохозяйства, во-вторых, более широкое распространение бюрократии, и, наконец, отказ от интерпретации происходящего с точки зрения мистики или магии (процесс «расколдовывания»)[59]:

Удел нашего времени характеризуется процессами рационализации и интеллектуализации и, сверх того, «расколдовыванием мира»[60].

Вебер приступил к анализу указанных вопросов в работе «Протестантская этика и дух капитализма». Он писал о том, что переосмысление труда как добродетели в протестантской среде, особенно в её аскетических деноминациях, сделало людей более рациональными в попытках достичь благосостояния[61][62]. Согласно протестантским учениям, верующий человек выражает свою преданность богу усердием в исполнении своего светского призвания[62]. Однако вскоре рациональная парадигма стала несовместимой со своими религиозными корнями, и в результате религия была отвергнута обществом[63].

Рассмотрение данного вопроса было продолжено в дальнейших работах, посвящённых анализу бюрократической системы. Там же Вебер выделил три типа легитимной власти: традиционный, харизматический и рационально-легальный — последний, по его мнению, стал в современном мире доминирующим[2]. Процесс рационализации, обусловивший становление капиталистической формы хозяйствования, стал, по мнению Вебера, причиной расхождения западноевропейского пути развития и направлений развития других цивилизаций[2]. Вместе с тем, рационализация кардинально преобразила этику, религию, психологию и культуру Запада в целом[2].

Среди особенностей рационализации Вебер отмечал обогащение научного знания, прогрессирующую обезличенность и расширяющийся контроль за жизнью общества[2]. Отношение самого социолога к процессу было двойственным: с одной стороны, он признавал за новой парадигмой ряд важных завоеваний, в частности, освобождение человека от традиционных иррациональных директив, с другой, Вебер критиковал механистичность нового общества и ограничение свободы личности как его части[2][57][64][65]. Сначала общество отказалось от политеистической религии, а затем от любых мистических верований вовсе, и этот отказ Вебер счёл деструктивным в ценностном и творческом отношении[66]. Согласно Веберу, рациональное общество родилось благодаря индивидуалистическому духу протестантской Реформации, но с течением времени становилось всё менее подходящим для проявления индивидуализма[2].

Социология религии

«Протестантская этика» стала первым эссе учёного в области социологии, затем последовали работы «Религия Китая: конфуцианство и даосизм», «Религия Индии: социология индуизма и буддизма», а также «Древний иудаизм». Анализ других верований, в том числе раннего христианства и ислама, был прерван внезапной смертью социолога в 1920 году[67]. Тремя основными вопросами, рассматриваемыми в указанных трудах, стали воздействие религиозной доктрины на хозяйственный уклад общества, её влияние на структуру социума и причины, обусловившие выбор цивилизацией пути развития, альтернативного западному[68].

Безусловно, Вебер считал религию одной из центральных движущих сил общества[52]. Сравнивая некую культуру с западноевропейской цивилизацией, он стремился избежать оценочных суждений, что отличало его от исследователей-современников, часто склонных к трактовкам в духе социал-дарвинизма[68]. В своих исследованиях Вебер пришёл к выводу о религиозном характере предпосылок быстрого развития Запада, однако он не считал их единственными факторами дифференциации обществ. Вебер также писал о стремлении европейцев к рациональному научному знанию, систематизации и бюрократизации государственного и экономического управления[68].

Вебер предложил социально-эволюционную модель развития религии, показав, что в общем случае общества движутся от мистических верований, к политеизму, затем к пантеизму, монотеизму и, наконец, этическому монотеизму[69]. Он писал, что такого рода эволюция следовала за стабилизацией экономической системы общества, которая сделала возможной профессионализацию, и за развитием духовенства как сословия[70]. Иерархия божеств сформировалась под влиянием разделения общества на группы, в то время как процесс централизации власти предопределил успех концепции единого всемогущего бога[71].

«Протестантская этика и дух капитализма»

Эссе стало наиболее популярной работой Вебера[31]. По мнению некоторых исследователей, работу следует воспринимать не как цельное подробное исследование протестантизма, но скорее как вступление к его последующим трудам в этой области[72]. В самой же «Этике» Вебер писал о том, что особенная этическая система кальвинизма как одной из деноминаций протестантского течения послужила причиной переноса экономического центра Европы из католических французских, испанских и итальянских городов в нидерландские, английские, шотландские и немецкие. По мнению Вебера, общества с большей долей приверженцев Реформации сумели создать более развитую капиталистическую экономику[73]. Аналогично во многоконфессиональных странах крупнейшие предприниматели были протестантами[72]. Так, Вебер утверждал, что римское католичество, так же как конфуцианство и буддизм, стало преградой для обществ на пути к развитию капиталистического хозяйства[72].

Развитие концепции призвания вскоре одарило современного предпринимателя кристально чистой совестью — а также трудолюбивыми работниками; он же, взамен на их аскетическую преданность призванию и непротивление беспощадной капиталистической эксплуатации, давал им перспективу вечного спасения[62].

Христианская вера исторически предполагала отказ от погружения в мирские дела, в том числе связанные с преследованием выгоды[74]. Вебер показал, что данный тезис применим не ко всем течениям христианства, и некоторые конфессии не только поддерживают разумное участие в хозяйственных делах, но и наделяют их нравственным и духовным значением[61]. Этическая система кальвинистов мотивировала последователей к упорному труду, рациональному ведению хозяйства и вложению прибыли в дальнейшее производство[72]. Концепция божественной природы призвания указывала, что хозяйственная деятельность является необходимым условием вечного спасения, праведность во всех других сторонах жизни была недостаточной[62]. Учение о предопределённости каждой судьбы снижало градус социальной напряжённости в отношении экономического неравенства, более того, богатство признавалось важным индикатором блаженной загробной жизни[72][75]. Таким образом, погоня за благосостоянием считалась признаком не греховных жадности или честолюбия, но нравственности и праведности[72]. Вебер называл это «духом капитализма», подчёркивая нематериальный характер предпосылок формирования капиталистической системы хозяйствования[72]. Некоторые исследователи рассматривают эту концепцию как обратную марксистскому экономическому «базису», который, напротив, был фундаментом каждого социума и определял сущность «надстройки» — правовых, религиозных, семейных и иных общественных отношений[61].

Вебер отказался от дальнейших исследований протестантской этики, так как его коллега Эрнст Трёльч, профессиональный теолог, начал работу над книгой «Социальное учение о христианских церквях и сектах». Предыдущие труды Трёльча уже удовлетворили исследовательские намерения Вебера и, по его мнению, заложили основы дальнейшего анализа религии как социологической категории[76].

Термин «трудовая этика», используемый в современных текстах о Вебере, является производной от употребляемой им «протестантской этики». Введение общего термина стало необходимым после того, как идеи о связи религии и экономики были перенесены с европейского на другие общества[77].

«Религия Китая: конфуцианство и даосизм»

Книга «Религия Китая: конфуцианство и даосизм» стала второй крупной работой Вебера в области социологии религии. Здесь он уделил внимание тем характеристикам китайского общества, которые отличали его от западного, особым образом указав на противоречие некоторых из них пуританской этике. Исследуя китайские религии, Вебер пытался объяснить, почему капитализм не был рождён китайской культурой без внешнего влияния[78]. Он писал о развитии городов Китая, китайском чиновничестве и патриархальном укладе общества, местной религии и философии, по большей части — о конфуцианстве и даосизме. По мнению Вебера, эти институты отличались от своих европейских аналогов больше, чем другие[78].

Согласно Веберу, конфуцианство и пуританство являются взаимоисключающими формами рационального учения, при этом обе системы требуют от последователя построения жизни в строгом соответствии с религиозными догмами[79]. И в китайском, и в европейском учении высоко ценится самоконтроль и сдержанность, а накопление богатства не запрещается[79]. Однако несмотря на общие черты, цели конфуцианства и пуританства принципиально различаются[75]: если для представителей первого важнейшей задачей является утверждение строгой социальной иерархии, то пуританство должно было сделать всех людей «орудиями в руках бога»[79][прим. 5]. В отличие от протестантов, конфуцианцы редко демонстрировали глубокую веру и волю к деятельности[79], труд как способ достижения благосостояния считался в конфуцианской среде неприличным[75]. Вебер считал, что данная особенность предопределила дальнейшее экономическое развитие Китая[79].

«Религия Индии: социология индуизма и буддизма»

Третья крупная социолого-религиозная работа Вебера была посвящена традиционным верованиям Индии. Он исследовал влияние ортодоксального индуизма и гетеродоксального буддизма на социальную структуру и светскую этику индийского общества[80]. Если в китайской культуре главным препятствием на пути к становлению капиталистических отношений была конфуцианская система мотивации, то модернизации Индии, по мнению Вебера, помешал индуизм[75]. Кастовая система делала невозможной вертикальную социальную мобильность, а хозяйственная деятельность не представляла для индуиста никакой важности, поскольку не способствовала возвышению души[75].

Вебер завершил свой анализ сравнением индийской религиозной культуры с китайской, рассмотренной в предыдущей работе[81]. Смысл жизни китайцев и индийцев, связанный с мистическим духовным опытом, был локализован вне материального мира[81]. Социальная структура обоих обществ предполагала чёткое разделение образованных элит, следовавших за мудрым словом пророка или мудреца, и необразованных масс, чьи верования были пропитаны мистикой[81]. Азиатские культуры не создали мессианских пророчеств, и поэтому различные социальные слои не находили в религии объединяющего начала[81]. В отличие от мессианских пророчеств, впитанных западной культурой, азиатские священные тексты были адресованы в первую очередь представителям высших слоёв социальной иерархии, они содержали каноны праведной жизни и, как правило, не сообщали о необходимости упорного труда и иных проявлениях материального мира[81][82]. Вебер считал, что именно поэтому западные общества не последовали путём развития китайской и индийской цивилизаций. Новая работа «Древний иудаизм» должна была подтвердить эту гипотезу[81].

«Древний иудаизм»

Книга посвящена анализу ранних форм иудаизма, но масштаб рассматриваемых в ней проблем широк — в очередной работе Вебер попытался дать толкование первичным отличиям религий Востока и Запада[83]. Он противопоставил развитый в западном христианстве аскетизм внутреннего мира, допускающий участие в мирском труде, мистическому созерцанию, которое характерно для восточных верований. Социолог отмечал, что некоторые черты христианства не позволяли приверженцам примириться с недостатками действительности, но заставляли захватывать мир и менять его[83]. Вебер находил истоки этого притязания в древних иудейских пророчествах[84]. Учёный считал, что религия древних евреев, породившая христианскую и исламскую культуру и оказавшая влияние на греческую и римскую цивилизации, предопределила успех западного общества.

Вебер планировал исследовать тексты Псалтири, Книги Иова, Талмуда, проанализировать раннюю историю христианства и ислама, однако этим намерениям помешала смерть социолога в 1920 году.

«Хозяйство и общество»

В своей крупнейшей работе «Хозяйство и общество» Вебер выделил три идеальных типа религиозного мироощущения: мистицизм, отрицающий мир аскетизм и аскетизм внутреннего мира. Магию он определил как нечто, предшествующее религии[85].

Теодицея счастья и несчастья

Под теодицеей счастья и несчастья как социологической теорией Вебер понимал то, как представители различных социальных групп используют религиозные тезисы для толкования своего положения в обществе[86].

Вебер, привлёкший внимание научного сообщества к этической стороне религии, обогатил содержание теодицеи как философской категории в целом. Выделялось две этических составляющих религии: сотериология, то есть понятие человека о своих взаимоотношениях с высшими силами, и теодицея, позволяющая понять природу зла или объяснить, почему ему подвержены праведные люди[87]. Представители различных социальных групп занимают разные места в иерархии общества и, следовательно, нуждаются в разных обоснованиях своей участи. Теодицеи, обосновывающие несчастье, сообщают, что всевозможные общественные привилегии являются проявлениями зла, теодицеи же счастья считают их заслуженным благословенным подарком свыше[87]. Другими словами, состоятельные христиане видят в своём положении благословение Бога, в то время как судьба бедных верующих даёт им надежду на спасение после смерти[86]. Подобная двойственность характерна не только для сословной дифференциации общества, но также для субконфессиональной и этнической.

Вебер проанализировал, насколько социальный статус человека важен при его контакте с религиозными институтами. Концепция трудовой этики описывалась теодицеей счастья, поскольку предприниматели были богаче и образованнее других протестантов[88]. Те же, кто не обладал материальным благополучием, прибегали к теодицее несчастья и рассчитывали на богатство в загробном мире. Бедные протестанты демонстрировали глубокую веру и преданность Богу, в то время как состоятельные прихожане веровали в ту часть учения, которая подтверждала их право на богатство[86].

Разделение верующих по субконфессиональному признаку особенно ярко выражалось на примере основных протестантских церквей и евангелических деноминаций. Центральная церковь, благоволившая к высшим слоям общества, поддерживала установившуюся общественную иерархию, так как её сила во многом обеспечивалась пожертвованиями богатой части паствы[89]. Пятидесятники, напротив, разделяли теодицею несчастья и выступали за установление социальной справедливости[89].

Политическая социология

Социология власти

Главной работой Вебера в области политической социологии стало эссе «Политика как призвание и профессия». Социолог предложил своё определение государства — по мнению Вебера, это институт, который обладает монопольным делегируемым правом на легитимное применение насилия[90]. Он писал, что политика представляет собой процесс распределения государственной власти между различными группами, политических же лидеров он понимал как обладателей этой власти[90]. Вебер не считал, что политик должен разделять «истинную христианскую этику», отождествляемую им с этикой Нагорной проповеди. Вебер считал, что политика — не место для праведников, и что политик должен соответствовать этике убеждений и этике ответственности, то есть быть верным своим идеалам и отвечать за свои действия. Политическая деятельность, писал социолог, требует от человека страсти к своему занятию и способности дистанцироваться от объекта своего управления[91].

Вебер выделил три идеальных типа политической власти:

  1. харизматический, характерный для семейных и религиозных властных институтов;
  2. традиционный, свойственный патриархальным обществам и феодализму;
  3. рационально-легальный, присущий современному государству и бюрократии[92].

Данный подход позволял классифицировать любой исторический образец властных отношений[93]. Вебер считал харизматический тип власти нестабильным и подверженным трансформации в более структурированную форму[64]. Традиционный тип властвования может быть преодолён при успешном противодействии лидеру в рамках «традиционной революции». Согласно Веберу, на некоторой стадии развития общество неизбежно обращается к рационально-легальному типу, одним из преимуществ которого является использование института государственной службы[94]. Таким образом, эволюция власти в представлении Вебера является частью общей социальной эволюции. Теория рационализации Вебера также предполагает неизбежность эволюции властных отношений[64].

В книге «Хозяйство и общество» Вебер выделил множество типов государственного управления. Часть книги, посвящённая анализу бюрократизации общества, является одной из самых объёмных[64][95]. Именно Вебер впервые исследовал чиновничество как социальный институт — популярность данного термина во многом обеспечена его творчеством[96]. Многие аспекты современного государственного управления восходят к трудам Вебера, кроме того, классическая строго структурированная система гражданской службы континентального типа носит имя социолога[97]. Бюрократизация как наиболее действенный и рациональный способ организации государственного управления является для Вебера ключевой характеристикой рационально-легального типа власти и одной из важнейших составляющих процесса модернизации западного общества[64][95].

Учёный выделил некоторые необходимые условия формирования бюрократического аппарата:

  • увеличение администрируемой территории и числа подконтрольных лиц;
  • повышение сложности выполнения административных заданий;
  • появление монетарной экономики, в которой происходит активное обращение денежных средств[98].

Развитие путей сообщения и средств коммуникации сделало государственное управление более эффективным, одновременно породив требования демократизации общества[98].

Идеальный тип бюрократии по Веберу предполагает наличие чёткой иерархии должностей, строго определённых компетенций, писаных правил ведения деятельности, новые же нормы должны носить нейтральный характер. Чиновники в модели учёного должны получать квалифицированное обучение и продвигаться по службе исключительно на основании профессиональной зрелости, уровень которой должен определяться не отдельными субъектами, но группами экспертов[95][98].

Решающим аргументом, определяющим превосходство бюрократической организации, является её чисто техническое превосходство над любой другой формой организации[97].

Признавая бюрократию наиболее эффективной и даже незаменимой формой организации современного государственного управления, Вебер видел в ней и угрозу личной свободе граждан. Всё более рациональный подход к организации жизни в обществе загонял людей в «железную клетку» бюрократического контроля[95][99]. Для сдерживания чиновников обществу требуются сильные политики и предприниматели[95].

Социальная стратификация

Вебер сформулировал трёхкомпонентную теорию стратификации, в которой выделил класс, социальный статус и принадлежность к политической партии в качестве основных характеристик положения индивида в общественной иерархии[100]. Вебер различал понятия класса и социального класса. Под «классом» он понимал набор экономически детерминированных отношений индивида, в общем совпадающий с определением Маркса. Неравномерное распределение экономических ресурсов обуславливает неравное распределение «жизненных шансов» и вместе с этим, по Веберу, является основным условием формирования класса[101][102]. Класс имущих представляет собой всевозможных рантье, живующих исключительно или преимущественно на доход от аренды домов, земли или дивидендов с акций[103]. Они противопоставляются классу неимущих: деклассированым, должникам. Однако для Вебера классовый подход был явлением гораздо более сложным. Он дополнил описанный Марксом конфликт между капиталистом и рабочим описанием конфликтов между финансовыми капиталистами и их заемщиками, а также между продавцом и покупателем и ввел понятие социального класса. Социальный класс определяется не по отношению к средствам производства, а своей позицией на рынке. Социальные классы борются друг с другом, используя различные пути для установления контроля за рынками: деньги и кредит, земля, различные производящие индустрии, различные рабочие умения.

Социальный статус понимается как противоположность экономической социальной стратификации. Статусные группы находятся в сфере культуры. Это не просто статистические категории, а реальные сообщества, люди, которых связывает общий стиль жизни и мировоззрение и которые идентифицируют себя через принадлежность к группе. Между классом и статусной группой есть глубокая связь, и всякий успешный господствующий класс должен быть организован в статусную группу, которая всегда идеализирует себя и настаивает на своей исключительности в культурном смысле. Вебер подчёркивал в своем сравнительном анализе, что высшие классы всегда предпочитают религию, преисполненную государственного церемониала, средние классы — аскетическую моралистическую религию, а низшие классы относятся к религии, как к магии, приносящей удачу. Вебер также обратил внимание на роль образования в создании статусных групп[104]:103—105.

Третий компонент теории стратификации — это партии или группы власти. Вебер указывает, что борьба политиков не сводится к борьбе экономических классов или статусных групп, так как у них есть свои собственные интересы. Партии у Вебера находятся «в доме власти», то есть населяют государство; они чётко отделены от деловых и финансовых организаций. В терминологии Вебера успешное государство побуждает большинство населения внутри своих границ ощущать себя членами единой статусной группы — нации[104]:106—107.

Каждый из трёх статусов индивида дарует ему некоторые возможности для улучшения своих позиций в обществе — Вебер назвал их «жизненными шансами»[100].

Социология города

Вебер исследовал ещё одну особенность западного мира — уникальную роль городов в развитии социальных и экономических отношений, политического устройства и мысли Запада. Результаты его анализа, проведённого, вероятно, в 1911—1913 годах, были опубликованы в книге «Город» (1921). В 1924 году материалы книги вошли во второй том издания «Экономики и общества». Вебер писал, что город представляет собой политически автономное и физически отделённое от окружающего мира образование, в котором плотно живущие люди занимаются специализированным трудом. В полной мере данному определению соответствуют только города Запада, которые оказали значительное влияние на культурную эволюцию Европы:

Истоки рациональной этики и этики внутреннего мира связаны с появлением на Западе мыслителей и пророков, …которые развивались в особых общественных условиях, чуждых азиатским культурам. Этими условиями были политические проблемы, порождённые городской буржуазной статус-группой, без которых ни иудаизм, ни христианство, ни развитие эллинистической мысли были бы невозможны[105].

Вебер утверждал, что появление иудаизма, раннего христианства, теологии, а затем — политической партии и современной науки было возможно исключительно в городских условиях, высшей степени развития которых достиг только Запад[106]. В развитии средневековых европейских городов он отмечал появление уникальной формы нелегитимной власти, которая бросала вызов легитимной (харизматической, традиционной и рационально-легальной) — эта новая власть поддерживалась колоссальной экономической и военной мощью организованных сообществ горожан[107].

Экономика

Вебер считал основной областью своих исследований политическую экономию[108][109], хотя ныне он известен как один из основателей современной социологии. Экономические воззрения учёного были близки к доктрине немецкой исторической школы[110]. Отсутствие должного внимания к экономическим исследованиям Вебера отчасти объясняется тем, что сфера интересов и метод историцистов значительно отличались от методологии неоклассической школы, которая составляет основу современного экономического мейнстрима[111].

Методологический индивидуализм

Важнейшие труды Вебера в экономике связаны с интерпретацией экономической истории. В этом вопросе он придерживался концепции методологического индивидуализма, что противоречило общей методологии историзма. Данная концепция построена на предположении о том, что любые социальные явления могут быть в точности описаны при рассмотрении их в качестве продукта определённых намерений индивидов. Споры вокруг методологического индивидуализма стали частью более широкого круга методологических дискуссий конца XIX века — Methodenstreit[45]. Впоследствии некоторые учёные попытались использовать концепцию как связующее звено между микроэкономикой и макроэкономикой, а сам термин «методологический индивидуализм» был введён известным австро-американским экономистом Йозефом Шумпетером для описания взглядов Вебера[45]. Вебер считал, что исследование общественных явлений не может быть полностью индуктивным или дескриптивным, так как понимание некоего феномена подразумевает не только простое усвоение описания явления, но и его интерпретацию. Интерпретация же требует сопоставления с одним из абстрактных идеальных типов[110]. Это утверждение в совокупности с антипозитивистским подходом понимающей социологии (нем. Verstehen) может служить методологической базой модели рационального экономического агента (homo economicus), на которой основывается весь современный мейнстрим[45][110].

Маржинализм и психофизика

В отличие от других представителей исторической школы, Вебер разделял взгляды маржиналистов на принцип формирования стоимости в экономике. Преподавая студентам экономическую теорию, Вебер придерживался именно маржинального подхода[44][112]. Особенность учения маржиналистов состоит в том, что они рассматривают предельные экономические величины (предельную полезность блага, предельную производительность труда и проч.) в качестве основных детерминант стоимости. В 1908 году Вебер опубликовал статью, в которой отчётливо указал на различие методов психологии и экономики, отвергнув тем самым базировавшиеся на законе Вебера — Фехнера[прим. 6] предположения о том, что маржинальная теория стоимости описывает форму психологической реакции человека на экономические стимулы. Авторитетные экономисты Лайонел Роббинс, Джордж Стиглер[113] и Фридрих фон Хайек признали статью Вебера окончательным опровержением связи между экономической теорией стоимости и законами психофизики. Тем не менее, с развитием поведенческой экономики данный вопрос снова обрёл актуальность[114].

Экономическая история

Важнейшим достижением Вебера с точки зрения экономической науки стал анализ религиозных предпосылок генезиса капиталистического пути развития общества[110]. Мыслитель утверждал, что бюрократизированная политическая и экономическая системы, сформировавшиеся в Средние века, а также новые способы ведения хозяйственного учёта и организации формально свободного труда стали не менее важными факторами в развитии современного капитализма. С другой стороны, политика и экономика древних цивилизаций, для которых были характерны регулярные завоевательные войны, рабство и прибрежное расположение городов, препятствовали становлению капиталистических отношений[115]. В 1891 и 1892 годах соответственно Вебер представил работы о сельскохозяйственной экономической истории Рима и трудовых отношениях в Восточной Германии, а в 1889 году была опубликована работа по истории коммерческих партнёрств Средневековья. Вебер критиковал марксистский взгляд на экономику, сопоставлял идеалистический и материалистический подходы к формированию капитализма. Его принадлежность экономической школе историцистов прослеживается в трудах «Хозяйство и общество» (1922) и «Общая экономическая история» (1923)[110].

Экономические исследования Вебера оказали влияние на Фрэнка Найта, американского экономиста, стоявшего у истоков неоклассической Чикагской школы. В 1927 году вышел в свет его перевод «Общей экономической истории» на английском языке[116]. Позже Найт писал, что Вебер был единственным экономистом, занимавшимся вопросом формирования капитализма с точки зрения компаративной истории, которая является исключительным методом в решении подобных проблем[112][прим. 7].

Хозяйственный учёт

Вебер, как и Вернер Зомбарт, рассматривал эволюцию количественных методов ведения хозяйства и, в частности, появление метода двойной записи при учёте, в качестве одной из важнейших составляющих процесса рационализации[117]. Вебер, заинтересованный вопросом эволюции экономических расчётов, выступил с критикой социалистической системы хозяйствования, так как, по его мнению, она не обладала внутренним механизмом оптимального распределения ресурсов между предприятиями и домохозяйствами[118]. Представители левой интеллигенции, в том числе Отто Нейрат, обнаружили, что при полном отсутствии рыночного механизма в экономике цены не будут существовать, поэтому центральный планирующий орган будет вынужден прибегнуть к ведению расчётов в натуральной, безденежной форме[118][119]. Вебер считал, что данный метод планирования не будет эффективным, в частности, из-за невозможности решения проблемы вменения, то есть определения удельных весов капитальных благ в создании конечного блага[118][119]. Вебер писал о социалистической экономике:

Чтобы сделать возможным рациональное использование средств производства, система натурального учёта должна будет определить «стоимость» — некоторые показатели капитальных благ, которые должны занять место «цен», используемых в записях современной деловой отчётности. Однако не вполне понятно, как эти показатели могут быть установлены и, в особенности, проверены; должны ли они, например, меняться от одной производственной единицы к другой (на основании их расположения в хозяйстве) или быть едиными для всей экономики на основании принципа «общественной полезности», то есть зависеть от (настоящих и будущих) потребностей… Бесперспективно предположение о том, что если бы проблема безденежной экономики была рассмотрена достаточно серьёзно, можно было бы обнаружить или разработать подходящую методику учёта. Эта проблема фундаментальна для любого вида полной социализации [экономики]. Мы не можем говорить о рациональной «плановой экономике» до тех пор, пока не будет решён важнейший в этом отношении вопрос — поиск инструмента, подходящего для разработки рационального «плана»[120].

Примерно в то же время независимо от Вебера этот аргумент был вынесен представителем австрийской школы Людвигом фон Мизесом[118][121]. При этом Вебер и Мизес были знакомы с 1918 года, когда оба работали в Венском университете[122]. Вебер повлиял на взгляды австрийца и других его коллег, работавших в этом направлении[123]. Например, Фридрих фон Хайек положил доводы Вебера и Мизеса в основу своей аргументации против социалистического подхода к организации экономики. Кроме того, эти идеи были использованы в его модели спонтанной координации «рассеянного знания» в рыночных условиях[124][125][126].

Наследие

Авторитет Макса Вебера среди европейских исследователей общества сложно переоценить. Согласно распространённому мнению, он является величайшим немецким социологом и… его работы предопределили развитие европейской и американской мысли.
Ганс Генрих Герт и Чарльз Райт Миллс, From Max Weber: Essays in Sociology, 1991[3].

Работы в области экономической, политической социологии и социологии религии поставили Вебера в один ряд с Карлом Марксом и Эмилем Дюркгеймом, которые считаются основоположниками современной науки об обществе[108]. Однако в отличие от Дюркгейма, применявшего в своём творчестве восходящий к Конту метод позитивизма, Вебер разработал антипозитивистский, герменевтический метод понимающей социологии[127]. Вернер Зомбарт, Георг Зиммель, Вильгельм Дильтей и другие немецкие мыслители придерживались схожих взглядов и указывали на принципиальные различия в методе общественных и естественных наук[127]. Вебер представил социологию как науку, изучающую социальное действие человека. Учёный выделил четыре типа социального действия в порядке убывания их осмысленности: целерациональное, ценностно-рациональное, традиционное и аффективное[55][56].

Вместе с тем для современников Вебер был в первую очередь историком и экономистом[108][109]. Широта его научных интересов отразилась на глубине его анализа общества.

Близость капитализма и протестантизма, религиозные истоки западного мира, сила харизмы в религии так же как и в политике, всеохватывающий процесс рационализации и бюрократическая цена прогресса, роль легитимности и насилия как продукта лидерства, «расколдовывание» современного мира вместе с бесконечной силой религии, антагонистическое отношение интеллектуализма и эротизма: всё это ключевые концепции, свидетельствующие о несомненном очаровании мышления Вебера.
Йоахим Радкау, Max Weber: A Biography, 2005[128].

Многие известные ныне работы Вебера были подготовлены и опубликованы после смерти мыслителя. Толкотт Парсонс, Чарльз Райт Миллс и другие известные социологи выпустили обширные толкования его творчества. Парсонс взглянул на работы Вебера с фукнционалистской, телеологической точки зрения — этот подход был впоследствии раскритикован за скрытый консерватизм[129].

Согласно оценке Международной социологической ассоциации, работы Вебера «Хозяйство и общество» занимает первое, а «Протестантская этика и дух капитализма» — четвёртое место в списке 10 лучших социологических книг ХХ века[130].

Труды Вебера оказали влияние на целую плеяду теоретиков социологии, в том числе Теодора Адорно, Макса Хоркхаймера, Дьёрдя Лукача и Юргена Хабермаса[2]. Некоторые концепции Вебера привлекали внимание Карла Шмитта, Йозефа Шумпетера, Лео Штрауса, Ганса Моргентау и Раймона Арона[2]. Людвиг фон Мизес писал:

Ранняя смерть этого гения стала для Германии катастрофой. Если бы Вебер прожил дольше, немецкие люди сегодняшнего дня могли бы видеть этот образец «арийца», который не был бы разрушен национал-социализмом.

Друг Вебера, философ Карл Ясперс говорил о нём как о «величайшем немце своего века»[132].

Критика

Гипотезы Вебера глубоко специфичны для тех исторических периодов, которые он анализировал[133]. Обобщение этих выводов на более крупные периоды представляется затруднительным[133].

Критике подвергались и сами гипотезы учёного. Экономист Йозеф Шумпетер утверждал, что становление капитализма началось не в период промышленной революции, но ещё в XIV веке в Италии[134]. Правительства итальянских городов-государств (Милана, Венеции, Флоренции), по мнению Шумпетера, создали условия для развития ранних форм капиталистических отношений[135]. С другой стороны, сомнению был подвергнут тезис о протестантской этике как о достаточном условии развития капитализма. Преимущественно кальвинистская Шотландия не стала столь же экономически успешной, как Нидерланды, Англия или Новая Англия. В XVI веке коммерческим центром Европы стал Антверпен, управляемый католическим правительством. Также отмечалось, что в XIX веке кальвинистские Нидерланды прошли процесс индустриализации значительно позже, чем католическая Бельгия, ставшая одним из центров промышленной революции в континентальной Европе[136].

Сочинения

Оригинальное название Название на русском Год оригинального издания
Zur Geschichte der Handelgesellschaften im Mittelalter История коммерческих партнёрств в Средневековье 1889
Die Römische Agrargeschichte in ihrer Bedeutung für das Staats — und Privatrecht Сельскохозяйственная история Рима и её воздействие на публичное и частное право 1891
Die Verhältnisse der Landarbeiter im ostelbischen Deutschland Положение сельскохозяйственного труда в Восточной Германии 1892
Die Börse Биржа 1894—1896
Der Nationalstaat und die Volkswirtschaftspolitik Национальное государство и экономическая политика 1895
Gesammelte Aufsatze zur Religionssoziologie Собрание сочинений по социологии религии 1920—1921
Gesammelte Politische Schriften Политические сочинения 1921
Die rationalen und soziologischen Grundlagen der Musik Рациональные и социологические основы музыки 1921
Gesammelte Aufsätze zur Wissenschaftslehre Собрание сочинений по наукоучению 1922
Gesammelte Aufsätze zur Soziologie und Sozialpolitik Собрание сочинений по социологии и социальной политике 1924
Wirtschaftsgeschichte Общая экономическая история 1924
Wirtschaft und Gesellschaft Экономика и общество 1925
Staatssoziologie Социология государства 1956

Некоторые издания на русском языке

  • Вебер М. Аграрная история древнего мира. — М., 1923; переиздание М.: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2001.
  • Вебер М. [elib.shpl.ru/ru/nodes/10540-veber-m-istoriya-hozyaystva-ocherk-vseobschey-sotsialnoy-i-ekonomicheskoy-istorii-pg-1923#page/1/mode/grid/zoom/1 История хозяйства: Очерк всеобщей социальной и экономической истории.] — Пг.: Наука и школа, 1923. — 240 с.
  • Вебер М. Исследования по методологии наук — М.: ИНИОН, 1980.
  • Вебер М. Избранные произведения: Пер. с нем.; сост., общ. ред. и послесл. Ю. Н. Давыдова; предисл. П. П. Гайденко; коммент. А. Ф. Филиппова. — М.: Прогресс, 1990.
  • Вебер М. Работы М. Вебера по социологии, религии и культуре / АН СССР, ИНИОН, Всесоюз. межвед. центр наук о человеке при президиуме. Вып. 2. — М.: ИНИОН, 1991.
  • Вебер М. Избранное. Образ общества / Пер. с нем. — М.: Юрист, 1994.
  • Вебер М. История хозяйства: Город. — М.: Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2001.
  • Вебер М. Политические работы, 1895—1919 = Gesammelte Politische Schriften, 1895—1919 / Пер. с нем. Б. М. Скуратова; послесл. Т. А. Дмитриевой. — М.: Праксис, 2003.
  • Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. — М., 2003.
  • Вебер М. [istina.msu.ru/media/publications/article/d2b/e33/27027550/Oikumena_Weber_2011_8_225-255_1.pdf Феодализм, «сословное государство» и патримониализм.] Пер. с нем. и комментарии А. Ю. Антоновского // Ойкумена: Альманах сравнительных исследований политических институтов, социально-экономических систем и цивилизаций / Вып. 8. — Харьков, 2011. — С. 225—255.
  • Вебер М. [istina.msu.ru/media/publications/article/d2b/e33/27027550/Oikumena_Weber_2011_8_225-255_1.pdf Патриархальное и патримониальное господство]. Пер. с нем. и комментарии А. Ю. Антоновского // Ойкумена: Альманах сравнительных исследований политических институтов, социально-экономических систем и цивилизаций. Вып. 9. — Харьков, 2012. — С. 183—248.

Напишите отзыв о статье "Вебер, Макс"

Комментарии

  1. Указываемые на этих страницах «надстройка» и «базис» есть не что иное, как отсылка к аналогичным марксистским категориям.
  2. англ. "a man who enjoyed earthly pleasures"
  3. англ. "who sought to lead an ascetic life"
  4. англ. "deep tension between the Kantian moral imperatives and a Nietzschean diagnosis of the modern cultural world is apparently what gives such a darkly tragic and agnostic shade to Weber's ethical worldview"
  5. англ. "tools of God"
  6. Данный психофизиологический закон назван в честь Эрнста Вебера и не связан с именем Макса Вебера.
  7. англ. "from the angle which alone can yield an answer to such questions, that is, the angle of comparative history in the broad sense"

Примечания

  1. [www.britannica.com/EBchecked/topic/638565/Max-Weber Britannica.com «Max Weber.» ] // Encyclopædia Britannica. 2009. Encyclopædia Britannica Online. 20 April 2009.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 Kim, Sung Ho. [plato.stanford.edu/entries/weber/ Max Weber]. Stanford Encyclopaedia of Philosophy (24 August 2007). Проверено 17 февраля 2010. [www.webcitation.org/67z4lyOlO Архивировано из первоисточника 28 мая 2012].
  3. 1 2 [books.google.com/books?id=Y_pqZS5q72UC&pg=PR1 From Max Weber: essays in sociology]. — Psychology Press. — P. 1. — ISBN 978-0-415-06056-1.
  4. Radkau, Joachim and Patrick Ca miller. (2009). Max Weber: A Biography. Trans. Patrick Ca miller. Polity Press. (ISBN 978-0-7456-4147-8)
  5. Weber, Max The Protestant Ethic and «The Spirit of Capitalism» (1905). Translated by Stephen Kalberg (2002), Roxbury Publishing Company, pp. 19, 35.
  6. Periodical, Sociology Volume 250, September 1999, 'Max Weber'
  7. Sica, Alan (2004). Max Weber and the New Century. London: Transaction Publishers, p. 24. ISBN 0-7658-0190-6.
  8. 1 2 3 4 5 6 7 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA165 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 165. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  9. 1 2 Dirk Käsler. [books.google.com/books?id=v915AC-dflsC&pg=PA2 Max Weber: an introduction to his life and work]. — University of Chicago Press, 1988. — P. 2. — ISBN 978-0-226-42560-3.
  10. 1 2 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 32. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  11. 1 2 3 Lutz Kaelber [www.uvm.edu/~lkaelber/research/weber2.html Max Weber’s Personal Life, 1886—1893]
  12. Bendix Reinhard. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA1&lpg=PA1 Max Weber: An Intellectual Portrait]. — University of California Press. — P. 1. — ISBN 0-520-03194-6.
  13. 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 146. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  14. Weber, Max. «Political Writings». Cambridge University Press, 1994, p. ix.
  15. Lutz Kaelber, [www.uvm.edu/~lkaelber/research/weber1.html Max Weber’s Dissertation]
  16. 1 2 3 4 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA2&lpg=PA2 Max Weber]. — 1977. — P. 2. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  17. 1 2 3 4 5 Ludwig M. Lachmann. [books.google.com/books?id=pxAlydwrvcAC&pg=PA143 The legacy of Max Weber]. — Ludwig von Mises Institute, 1970. — P. 143. — ISBN 978-1-61016-072-8.
  18. 1 2 Gianfranco Poggi. [books.google.com/books?id=c5a2LWRh7uEC&pg=PA5 Weber: a short introduction]. — Polity, 2006. — P. 5. — ISBN 978-0-7456-3489-0.
  19. Wolfgang Justin Mommsen. Max Weber and German Politics, 1890–1920. — University of Chicago Press, 1984. — P. 19. — ISBN 0-226-53399-9.
  20. [books.google.com/books?id=a99RC3rJoIgC&pg=PA54 Max Weber and German Politics, 1890–1920]. — University of Chicago Press. — P. 54–56. — ISBN 978-0-226-53399-5.
  21. Eric J. Hobsbawm. [books.google.com/books?id=Xc4NAQAAMAAJ The age of empire, 1875–1914]. — Pantheon Books, 1987. — P. 152. — ISBN 978-0-394-56319-0.
  22. Weber, Max. «Political Writings». University of Cambridge Press, 1994. стр. 1-28.
  23. [www.webster.edu/~woolflm/weber.html Marianne Weber]. Last accessed on 18 September 2006. Based on Lengermann, P., & Niebrugge-Brantley, J.(1998). The Women Founders: Sociology and Social Theory 1830—1930. New York: McGraw-Hill.
  24. [books.google.com/books?id=HF3jdg0peNYC&pg=PA95 Weber's Protestant Ethic: Origins, Evidence, Contexts]. — Cambridge University Press. — P. 95. — ISBN 978-0-521-55829-7.
  25. [books.google.com/books?id=YoHSBnN9DY4C&pg=PA86 The unknown Max Weber]. — Transaction Publishers, 2003. — P. 86. — ISBN 978-0-7658-0953-7.
  26. 1 2 3 4 5 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA166 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 166. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  27. [books.google.com/books?id=WaV7Q35jy_AC&pg=PA7 Essays in economic sociology]. — Princeton University Press, 1999. — P. 7. — ISBN 978-0-691-00906-3.
  28. [www.newyorker.com/archive/2004/11/29/041129crbo_books Why Work? : The New Yorker]
  29. 1 2 3 4 5 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA3&lpg=PA2 Max Weber]. — 1977. — P. 3. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  30. Guenther Roth: «History and sociology in the work of Max Weber», in: British Journal of Sociology, 27(3), 1979
  31. 1 2 [books.google.com/books?id=WaV7Q35jy_AC&pg=PA22 Essays in economic sociology]. — Princeton University Press, 1999. — P. 22. — ISBN 978-0-691-00906-3.
  32. Iannaccone, Laurence (1998). [www.religionomics.com/old/erel/S2-Archives/Iannaccone%20-%20Introduction%20to%20the%20Economics%20of%20Religion.pdf «Introduction to the Economics of Religion»]. Journal of Economic Literature 36, 1465—1496.
  33. Vgl. Otthein Rammstedt, Die Frage der Wertfreiheit und die Gründung der Deutschen Gesellschaft für Soziologie, in: Lars Clausen/Carsten Schlüter[-Knauer] (Hgg.), Hundert Jahre «Gemeinschaft und Gesellschaft», Leske + Budrich, Opladen 1991, S. 549—560.
  34. Коллинз Р. Социология философий: глобальная теория интеллектуального изменения. (Пер. с англ. Н. С. Розова и Ю. Б. Вертгейм). — Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. — С. 898. — 1280 с. — ISBN 5-87550-165-0
  35. 1 2 3 Wolfgang J. Mommsen, The Political and Social Theory of Max Weber, University of Chicago Press, 1992, ISBN 0-226-53400-6, [books.google.com/books?vid=ISBN0226534006&id=kgF9bjMoocYC&pg=PA81&lpg=PA81&dq=Weber+1912+socialist&sig=AeL6fb399L7S_Mg0xvwigRHnZsQ Google Print, p.81,] [books.google.com/books?vid=ISBN0226533999&id=fcNJc-p2bjwC&pg=PA60&lpg=PA60&vq=Poland&dq=Max+Weber+hospital&sig=l3OeQlt7f9ePLosslRvI8gNY87Q p. 60,] [books.google.com/books?vid=ISBN0226533999&id=fcNJc-p2bjwC&pg=PA327&lpg=PA327&dq=Weber+Munich+left+1919&sig=kdzDUJ3wQb6DDhBiKmypM6S-XcY p. 327]
  36. 1 2 3 Kaesler, Dirk (1989). Max Weber: An Introduction to His Life and Work. University of Chicago Press, p. [books.google.com/books?vid=ISBN0226425606&id=shR9fsW9W8oC&pg=PA18&lpg=PA18&dq=Max+Weber+hospital&sig=38uV8JO6Z_TpXVF_FnjO9HdY3KE 18.] ISBN 0-226-42560-6
  37. Gerth, H.H. and C. Wright Mills (1948). From Max Weber: Essays in Sociology. London: Routledge (UK), ISBN 0-415-17503-8
  38. Sven Eliaeson, "Constitutional Caesarism: Weber’s Politics in their German Context, " in Turner, Stephen (ed) (2000). The Cambridge Companion to Weber. Cambridge: Cambridge University Press, [books.google.com/books?vid=ISBN052156753X&id=XfGZ3ivPR4cC&pg=PA142&lpg=PA142&dq=Weber+Article+48&sig=HOzFBwFSo6UbjqiH4CYktsAgm8k p. 142.]
  39. [books.google.com/books?id=PWFMt03C6h0C&pg=PA64 The dividing line between success and failure: a comparison of liberalism in the Netherlands and Germany in the 19th and 20th centuries]. — LIT Verlag Münster, 2006. — P. 64. — ISBN 978-3-8258-7668-5.
  40. David Frisby, Georg Simmel (Key Sociologists), second ed., (Routledge, London), 2002. ISBN 0-415-28535-6.
  41. Weber, Max. «Political Writings». Cambridge University Press, 1994, p. 288.
  42. H. H. Gerth and C. W. Mills, [books.google.com/books?id=Y_pqZS5q72UC&pg=PA25 "A Biographical View,] in From Max Weber: Essays in Sociology.
  43. Alan Mittleman, [www.informaworld.com/smpp/content~db=all?content=10.1006/reli.1999.0176 "Leo Strauss and Relativism: the Critique of Max Weber, "] Religion, 29, pp. 15-27.
  44. 1 2 Richard Swedberg, "[findarticles.com/p/articles/mi_m0254/is_4_58/ai_58496750/ Max Weber as an Economist and as a Sociologist: Towards a Fuller Understanding of Weber’s View of Economics — Critical Essay], " American Journal of Economics and Sociology, (1999).
  45. 1 2 3 4 5 6 [plato.stanford.edu/entries/methodological-individualism/ "Methodological individualism, "] Stanford Encyclopedia of Philosophy. Retrieved 30 January 2010
  46. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 144. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  47. 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 148. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  48. Robert B. Denhardt. [books.google.com/books?id=0mt5MF9EBJgC&pg=PA27 Theories of Public Organization]. — Cengage Learning. — P. 27. — ISBN 978-1-4390-8623-0.
  49. 1 2 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 31. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  50. [www.marxists.org/reference/subject/philosophy/works/ge/weber.htm Max Weber, Sociological Writings], Excerpts
  51. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 149. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  52. 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 153. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  53. 1 2 3 4 В. Малахов, В. Филатов. Современная западная философия: Словарь, 1998 г.
  54. 1 2 Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. — М.: Прогресс, 1990.
  55. 1 2 Joan Ferrante, Sociology: A Global Perspective, Thomson Wadsworth, 2005, ISBN 0-495-00561-4, [books.google.com/books?vid=ISBN0495005614&id=Idjxdi1IlFAC&pg=PA21&lpg=PA21&dq=Weber+Traditional+affectional+value+rational+instrumental&sig=Ib8EP0Ze_EPQgij7ns6lUSbNs2U Google Print, p.21]
  56. 1 2 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 33. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  57. 1 2 Craig J. Calhoun. [books.google.com/books?id=6mq-H3EcUx8C&pg=PA166 Classical sociological theory]. — Wiley-Blackwell, 2002. — P. 167. — ISBN 978-0-631-21348-2.
  58. George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 30. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  59. 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 151. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  60. Basit Bilal Koshul. [books.google.com/books?id=BZwEI-o3PCIC&pg=PA11 The postmodern significance of Max Weber's legacy: disenchanting disenchantment]. — Macmillan, 2005. — P. 11. — ISBN 978-1-4039-6784-8.
  61. 1 2 3 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA60&lpg=PA60&vq=Calvinism Max Weber]. — 1977. — P. 60–61. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  62. 1 2 3 4 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 162. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  63. Andrew J. Weigert. [books.google.com/books?id=uH0srBp2W4YC&pg=PA110 Mixed emotions: certain steps toward understanding ambivalence]. — SUNY Press. — P. 110. — ISBN 978-0-7914-0600-7.
  64. 1 2 3 4 5 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 38–42. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  65. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 177. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  66. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 151–152. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  67. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA285&lpg=PA285 Max Weber]. — 1977. — P. 285. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  68. 1 2 3 Bendix. IX: Basic Concepts of Political Sociology // [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA285&lpg=PA285 Max Weber]. — 1977. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  69. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 154. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  70. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 155. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  71. Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 158. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  72. 1 2 3 4 5 6 7 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 35–37. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  73. Weber The Protestant Ethic…, стр. 15-16
  74. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA57&lpg=PA57&vq=mundane+affairs Max Weber]. — 1977. — P. 57. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  75. 1 2 3 4 5 George Ritzer. [books.google.com/books?id=pX6pPwAACAAJ Contemporary Sociological Theory and Its Classical Roots: The Basics]. — McGraw-Hill. — P. 37–38. — ISBN 978-0-07-340438-7.
  76. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA49&lpg=PA49 Max Weber]. — 1977. — P. 49. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  77. [books.google.com/books?id=_c3Mcnh8hCgC&pg=PA310 The Max Weber dictionary: key words and central concepts]. — Stanford University Press, 2005. — P. 310. — ISBN 978-0-8047-5095-0.
  78. 1 2 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA98&lpg=PA98 Max Weber]. — 1977. — P. 98–99. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  79. 1 2 3 4 5 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA135&lpg=PA135 Max Weber]. — 1977. — P. 135–141. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  80. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA142&lpg=PA142 Max Weber]. — 1977. — P. 142–158. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  81. 1 2 3 4 5 6 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA199&lpg=PA199 Max Weber]. — 1977. — P. 199. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  82. Reinhard Bendix. [books.google.com/books?id=65IUL-VaFGsC&pg=PA90 Max Weber: an intellectual portrait]. — University of California Press, 1977. — P. 90. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  83. 1 2 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA200&lpg=PA200 Max Weber]. — 1977. — P. 200–201. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  84. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA204&lpg=PA204 Max Weber]. — 1977. — P. 204–205. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  85. Pawel Zaleski «Ideal Types in Max Weber’s Sociology of Religion: Some Theoretical Inspirations for a Study of the Religious Field», Polish Sociological Review No. 3(171)/2010
  86. 1 2 3 Plye, Davidson, Ralph, James [hirr.hartsem.edu/ency/stratification.htm Stratification]. Encyclopedia of Religion and Society. Проверено 27 мая 2012. [www.webcitation.org/6GFPWt04y Архивировано из первоисточника 29 апреля 2013].
  87. 1 2 Christiano, Swatos, Kivisto Kevin, William, Peter. Sociology of Religion. — New York: Rowman & Littlefield Publishers Inc, 2008. — P. 7. — ISBN 9780742561113.
  88. Christiano, Swatos, Kivisto Kevin, William, Peter. Sociology of Religion. — New York: Rowman & Littlefield Publishers Inc, 2008. — P. 142. — ISBN 9780742561113.
  89. 1 2 Christiano, Swatos, Kivisto Kevin, William, Peter. Sociology of Religion. — New York: Rowman & Littlefield Publishers Inc, 2008. — P. 137. — ISBN 9780742561113.
  90. 1 2 Daniel Warner. [books.google.com/books?id=jNc4mc_MYdIC&pg=PA9 An ethic of responsibility in international relations]. — Lynne Rienner Publishers, 1991. — P. 9–10. — ISBN 978-1-55587-266-3.
  91. Randal Marlin. [books.google.com/books?id=Zp38Ot2g7LEC&pg=PA155 Propaganda and the ethics of persuasion]. — Broadview Press, 2002. — P. 155. — ISBN 978-1-55111-376-0.
  92. Wolfgang J. Mommsen. [books.google.com/books?id=kgF9bjMoocYC&pg=PA46 The Political and Social Theory of Max Weber: Collected Essays]. — University of Chicago Press, 1992. — P. 46. — ISBN 978-0-226-53400-8.
  93. Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA296&lpg=PA296 Max Weber]. — 1977. — P. 296. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  94. Bendix. [books.google.com/?id=C_j_2nOUIpcC&pg=PA303&lpg=PA303 Max Weber]. — P. 303–305. — ISBN 978-0-415-17453-4.
  95. 1 2 3 4 5 [books.google.com/books?id=_c3Mcnh8hCgC&pg=PA19 The Max Weber dictionary: key words and central concepts]. — Stanford University Press, 2005. — P. 18–21. — ISBN 978-0-8047-5095-0.
  96. [books.google.com/books?id=q12zbgs-jyYC&pg=PA52 Leadership that matters: the critical factors for making a difference in people's lives and organisations' success]. — Berrett-Koehler Publishers. — P. 52. — ISBN 978-1-57675-193-0.
  97. 1 2 Liesbet Hooghe. [books.google.com/books?id=e15KnRiGipYC&pg=PA40 The European Commission and the integration of Europe: images of governance]. — Cambridge University Press, 2001. — P. 40. — ISBN 978-0-521-00143-4.
  98. 1 2 3 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 172–176. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  99. George Ritzer, Enchanting a Disenchanted World: Revolutionizing the Means of Consumption, Pine Forge Press, 2004, ISBN 0-7619-8819-X, [books.google.com/books?vid=ISBN076198819X&id=DznT_TbfKzMC&pg=PA55&lpg=PA55&dq=rationalization+%22iron+cage%22+%22polar+night+of+icy+darkness%22&sig=T4GVWJHDLYKbPVBg7lXN5KJFSb4 Google Print, p.55]
  100. 1 2 Bendix. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA85&lpg=PA85 Max Weber]. — 1977. — P. 85–87. — ISBN 978-0-520-03194-4.
  101. Bendix, Reinhard. Max Weber. das Werk. Darstellung, Analyse, Ergebnisse, 1964. — S. 69. Цит. по: Schöllgen, Gregor. Max Weber. — München 1998. — S. 90
  102. Schöllgen, Gregor. Max Weber. — München 1998. — S. 90
  103. Groß, Martin. Klassen, Schichten, Mobilität. Eine Einführung. — Wiesbaden: VS Verlag für Sozialwissenschaften, 2008. — 248 s. — ISBN 3-531-14777-3. — S. 22.
  104. 1 2 Коллинз, Рэндалл. Четыре социологических традиции. — М.: Издательский дом «Территория будущего», 2009. (Серия «Университетская библиотека Александра Погорельского»). — 317 с. — ISBN 978-5-91129-051-1.
  105. Quoted in Bendix Reinhard. [books.google.com/?id=63sC9uaYqQsC&pg=PA1&lpg=PA79 Max Weber: An Intellectual Portrait]. — University of California Press. — P. 79. — ISBN 0-520-03194-6.
  106. [books.google.com/books?id=_c3Mcnh8hCgC&pg=PA283 The Max Weber dictionary: key words and central concepts]. — Stanford University Press, 2005. — P. 283. — ISBN 978-0-8047-5095-0.
  107. [books.google.com/books?id=_c3Mcnh8hCgC&pg=PA64 The Max Weber dictionary: key words and central concepts]. — Stanford University Press, 2005. — P. 64–65. — ISBN 978-0-8047-5095-0.
  108. 1 2 3 William Petersen, Against the Stream, Transaction Publishers, ISBN 0-7658-0222-8, 2004, [books.google.com/books?vid=ISBN0765802228&id=FHlTJ6HbY50C&pg=PA29&lpg=PA29&dq=weber+founder+of+sociology&sig=zxYCUTaFFvrlqcIX4guqG8pPyfU Google Print, p.24]
  109. 1 2 Peter R. Baehr, Founders Classics Canons, Transaction Publishers, 2002, ISBN 0-7658-0129-9, [books.google.com/books?vid=ISBN0765801299&id=iRrnCPe66PYC&pg=PA22&lpg=PA22&dq=weber+founder+of+sociology&sig=2j-I_jptUjtqaKbiCjJpQgt0ohM Google Print, p.22]
  110. 1 2 3 4 5 [www.newschool.edu/nssr/het/profiles/weber.htm Max Weber, 1864—1920], New School for Social Research
  111. [homepage.newschool.edu/~het/schools/historic.htm «The German Historical School»], New School for Social Research
  112. 1 2 Arthur Schweitzer, [hope.dukejournals.org/cgi/pdf_extract/7/3/279 "Frank Knight’s Social Economics, "] History of Political Economics, 7, 279—292 (1975).
  113. George Stigler, [www.jstor.org/pss/1825710 «The Development of Utility Theory. Ii»], The Journal of Political Economy 58, 373 (1950).
  114. Harro Mass, [journals.cambridge.org/action/displayAbstract?fromPage=online&aid=6773500 "Disciplining Boundaries: Lionel Robbins, Max Weber, and the Borderlands of Economics, History, and Psychology, "] Journal of the History of Economic Thought 31, 500 (2009).
  115. Weber, Max. Selections in Translation. Trans. Eric Matthews. Ed. W. G. Runciman. Cambridge: Cambridge University Press. "Urbanisation and Social Structure in the Ancient World, " pg. 290—314.
  116. [books.google.com/books?id=h0iLWOEln-EC&pg=PA111 Frank Knight and the Chicago School in American Economics]. — Routledge, 2005. — P. 111–123.
  117. [books.google.com/books?id=_c3Mcnh8hCgC&pg=PA22 The Max Weber dictionary: key words and central concepts]. — Stanford University Press, 2005. — P. 22–23. — ISBN 978-0-8047-5095-0.
  118. 1 2 3 4 [books.google.com/books?id=Y3Z4V9A8LzoC&pg=PA140 Strategies of Economic Order: German Economic Discourse, 1750–1950]. — Cambridge University Press, 1995. — P. 140–168. — ISBN 978-0-521-61943-1.
  119. 1 2 Jordi Cat, [plato.stanford.edu/entries/neurath/political-economy.html «Political Economy: Theory, Practice, and Philosophical Consequences»], supplement to "Otto Neurath, " Stanford Encyclopedia of Philosophy (Fall 2010 Edition).
  120. Max Weber, [books.google.com/books?id=pSdaNuIaUUEC Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology], Guenther Roth and Claus Wittich, eds. (Berkeley: University of California Press, 1978), vol. I, ch. 2., sec. 12, pp. 100–03.
  121. [mises.org/books/lastknight.pdf Mises: The Last Knight of Liberalism]. — Ludwig von Mises Institute, 1995. — P. 392–396. — ISBN 1-933550-18-X.
  122. F. A. Hayek, [mises.org/books/memoirs_mises.pdf Introduction] to Mises’s Memoirs, pp. xvi-xvii (1977).
  123. "Between Mises and Keynes: An Interview with Gottfried von Haberler (1900—1995), The Austrian Economics Newsletter, 20(1), 2000. [mises.org/journals/aen/aen20_1_1.asp Mises.org]
  124. Friedrich Hayek, «[mises.org/daily/4590/media.aspx?action=author&ID=425 Socialist Calculation]», in Individualism and Economic Order, (University of Chicago Press, 1948).
  125. [vimeo.com/4063439 Interview] with F. A. Hayek, 1985
  126. [nobelprize.org/nobel_prizes/economics/laureates/1974/press.html Press release], Nobel Memorial Prize in Economics for 1974.
  127. 1 2 John K. Rhoads, Critical Issues in Social Theory, Penn State Press, 1991, ISBN 0-271-00753-2, [books.google.com/books?vid=ISBN0271007532&id=XVhOtKF3fKsC&pg=PA40&lpg=PA40&dq=Weber+antipositivist&sig=ZLl08PAGOCL2Z-B-aEn9zhhldfI Google Print, p.40]
  128. Radkau, Joachim Max Weber: A Biography. 1995. Polity Press. (Inside sleeve)
  129. Fish, Jonathan S. 2005. 'Defending the Durkheimian Tradition. Religion, Emotion and Morality' Aldershot: Ashgate Publishing.
  130. ISA, [www.isa-sociology.org/books/books10.htm Books of the Century]
  131. Ludwig von Mises, [mises.org/books/memoirs_mises.pdf Memoirs], (Mises Institute, Auburn, AL, 2009), p. 88.
  132. Quoted in Peter Baehr, "[books.google.com/books?id=uN__U6VdHEgC&pg=PA410 The Grammar of Prudence: Arendt, Jaspers and the Appraisal of Max Weber], " in Hannah Arendt in Jerusalem, edited by Steven E. Aschheim (University of California Press, 2001), стр. 410.
  133. 1 2 Explorations in Classical Sociological Theory: Seeing the Social World. — Pine Forge Press. — P. 150–151. — ISBN 978-1-4129-0572-5.
  134. Schumpeter, Joseph: «History of Economic Analysis», Oxford University Press, 1954
  135. Rothbard, Muarry N.: «Economic Thought Before Adam Smith», Ludwig von Mises Press, 1995, p. 142
  136. Evans, Eric J.: «The Forging of the Modern State: Early Industrial Britain, 1783—1870», Longman, 1983, p. 114, ISBN 0-582-48969-5.

Литература

  • Арон Р. Этапы развития социологической мысли / Общ.ред. и предисл. П. С. Гуревича. — М.: Издательская группа «Прогресс» — «Политика», 1992.
  • Блауг М. [www.seinst.ru/page584/ Вебер, Макс] // 100 великих экономистов до Кейнса = Great Economists before Keynes: An introduction to the lives & works of one hundred great economists of the past. — СПб.: Экономикус, 2008. — С. 62-65. — 352 с. — (Библиотека «Экономической школы», вып. 42). — 1 500 экз. — ISBN 978-5-903816-01-9.
  • Вебер Макс / Девяткова Р. П. // Брасос — Веш. — М. : Советская энциклопедия, 1971. — (Большая советская энциклопедия : [в 30 т.] / гл. ред. А. М. Прохоров ; 1969—1978, т. 4).</span>
  • Вебер Марианна. Жизнь и творчество Макса Вебера. — М.: РОССПЭН, 2007.
  • Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность: Социология Макса Вебера и веберовский ренессанс. — М., 1991.
  • Гайденко П.П. Социология Макса Вебера // История буржуазной социологии XIX — начала XX века / Под ред. И.С. Кона. Утверждено к печати Институтом социологических исследований АН СССР. — М.: Наука, 1979. — С. 253-308. — 6400 экз.
  • Давыдов Ю. Н. Макс Вебер и современная теоретическая социология: Актуальные проблемы вебер. социологического учения. — М.: Мартис, 1998.
  • Кравченко Е. И. Макс Вебер. — М.: Весь Мир, 2002. — 224 с. — Серия «Весь мир знаний». — ISBN 5-7777-0196-5.
  • Льюис Дж. Марксистская критика социологических концепций Макса Вебера. — М., 1981.
  • Шпакова Р. П., Гергилов Р. Е. — Братья Макс и Альфред Веберы. — СПб: Журнал социологии и социальной антропологии (№ 2), 2006.

Ссылки

  • [www.politstudies.ru/universum/dossier/04/kust03.htm Комментарий Макса Вебера к русской революции]
  • [nationalism.org/library/science/sociology/kravchenko/kravchenko-sj-2001.htm Теория социального действия: от М. Вебера к феноменологам]
  • [www.gumer.info/authors.php?name=%C2%E5%E1%E5%F0+%CC. Книги Вебера] в библиотеке «Гумер»
  • [www.politnauka.org/library/classic/index.php Книги Вебера] на сайте «Политнаука»


Отрывок, характеризующий Вебер, Макс

Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.


Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!
– Уж этого я не знаю, но с ним мне неловко. И ты знаешь ли, что он влюбился в Соню?
– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.