Веданта

Статья из раздела Философия индуизма

Школы Санкхья · Йога · Ньяя · Вайшешика · Миманса · Веданта (Адвайта · Вишишта-адвайта · Двайта · Ачинтья-бхеда-абхеда)

Философы и мыслители Древние Вальмики · Капила · Патанджали · Гаутама · Канада · Джаймини · Вьяса · Маркандея · Яджнавалкья Средневековые Шанкара · Рамануджа · Мадхва · Нимбарка · Вишнусвами · Валлабха · Анандавардхана · Абхинавагупта · Мадхусудана · Намдев · Тукарам · Тулсидас · Кабир · Васугупта · Чайтанья Современные Ганди · Радхакришнан · Вивекананда · Рамана Махарши · Ауробиндо · Шивананда · Кумарасвами · Прабхупада · Анандамурти

Портал «Индуизм»

Веда́нта (санскр. वेदान्त, vedānta ^IAST, «окончание Вед») — одна из шести ортодоксальных школ (даршан) в философии индуизма. В сущности, веданта является общим названием ряда философско-религиозных традиций в индуизме, объединяемых темой, предметом, и отчасти — основополагающими текстами и написанными к ним комментариями, и разделяемых предлагаемыми решениями. Кроме Вед и Упанишад, авторитетными текстами во всех направлениях веданты считаются «Веданта-сутры» Вьясы, а в теистических школах — «Бхагавад-гита» и «Бхагавата-пурана».

Первоначально это название относилось к философским текстам, примыкавшим к Ведам — Брахманам, Араньякам и Упанишадам, которые являются пояснительной и дополнительной частью четырёх Вед. Впоследствии, эти древние ведийские тексты послужили основой для ортодоксальной (астика) школы индийской философии, которая стала называться ведантой. Веданту также называют уттара-миманса (санскр. उत्तरमीमांसा, uttara mīmāṃsā ^IAST), то есть второй, поздней, или высшей мимансой, в отличие от другой школы индийской философии — пурва-мимансы — первой мимансы. Пурва-миманса сфокусирована на толковании значения ведийских огненных жертвоприношений и используемых в них мантр, изложенных в Самхитах четырёх Вед и в Брахманах. Веданта же в основном посвящена философскому толкованию учения Араньяк и Упанишад.

Традиция веданты в индуизме интерпретировала Упанишады и объяснила их смысл. Веданта, как и ведийские писания на которых она основывается, в основном сосредоточена на самоосознании — понимании индивидом своей изначальной природы и природы Абсолютной Истины — в её личностном аспекте как Бхагаван или в её безличном аспекте как Брахман. Веданта, под которой понимается «конечное знание» или «конец всего знания», не ограничивается каким-либо определённым текстом или текстами и у ведантической философии не существует единого источника. Веданта основывается на неизменных, абсолютных, духовных законах, которые являются общими для большинства религий и духовных традиций мира. Веданта, как конечное знание, приводит к состоянию самоосознания или космического сознания. Как исторически, так и в современном контексте, веданта понимается как всецело трансцендентное и духовное состояние, а не как концепция, которая может быть постигнута просто с помощью материального разума.

Этимология

Термин «веданта» представляет собой санскритское сложное слово:

• веда = «знание» + анта = «конец, заключение» — «кульминация знания» или «приложение к Ведам».
• веда = «знание» + анта = «основная суть», «сущность», «основа», «внутренний смысл» — «основная суть Вед».

Возникновение

Время формирования веданты как систематического учения неизвестно. По мнению большинства учёных, это произошло в послебуддийскую эпоху. Исследователи предлагают различные даты составления «Веданта-сутр», в основном в период с II века до н. э. по II век н. э. Отдельные учёные предлагают более ранние (V век до н. э.), и более поздние (V век) даты. По мнению ряда российских исследователей «Веданта-сутры» возникли не раньше III—IV веков н. э.

В то время как ведийский ритуальный религиозный процесс карма-канды продолжал практиковаться брахманами, стали также появляться течения, более ориентированные на джнану (знание). Эти новые философско-мистические течения в ведийской религии были сосредоточены на медитации, самодисциплине и духовном самоосознании, а не на ритуальных практиках.

В ранних текстах, санскритское слово «веданта» просто использовалось по отношению к наиболее философским ведийским писаниям — Упанишадам. Однако, в более поздний период развития индуизма, слово «веданта» стало употребляться по отношению к философской школе, которая интерпретировала Упанишады. Традиционно, веданта принимает свидетельство писаний, или шабда-праману, как наиболее авторитетный метод познания, в то время как чувственное восприятие, или пратьякша, и заключения, сделанные с помощью логики анумана, рассматриваются как подчинённые шабде.

«Веданта-сутры» являются классическим сочинением ведантизма. Согласно индуистской традиции, они были составлены мудрецом Вьясой около 5000 лет назад. В эпоху Средневековья, в VIII веке, Шанкара написал к ним свой комментарий. Мудрец Вьяса произвёл в «Веданта-сутрах» систематизацию ведантических идей, изложив ведийскую философию в форме афоризмов. «Веданта-сутры» известны под различными именами, такими как:

• Брахма-сутра
• Шарирака
• Вьяса-сутра
• Бадараяна-сутра
• Уттара-миманса
• Веданта-даршана

Афоризмы «Веданта-сутр» открыты для всевозможных интерпретаций, что послужило причиной формирования различных ведантических школ, каждая из которых дала свою собственную трактовку текста и составила свои собственные комментарии. Основной темой, присутствующей во всех философских школах веданты, выступает то, что ради осознания Абсолютной Истины ритуальные практики могут быть оставлены в стороне и что вдохновением для индивида на его пути самоосознания является предвосхищение безграничного блаженства, которое ожидает его в конце. Практически все направления современного индуизма в той или иной степени испытали влияние последовательных и логически продвинутых мировоззренческих и философских систем, развитых ведантическими мыслителями.

Учение и писания

Все школы веданты в основном базируются на Упанишадах, — ведийских писаниях, в которых изложена философия и различные формы медитации. Упанишады представляют собой комментарии к Ведам, в которых выражена их основная сущность, поэтому Упанишады также называют ведантой — «окончанием Вед». Хотя в них изложена основная суть Вед и они являются основой веданты, часть ведантической философии также происходит от некоторых ранних Араньяк.

Основой веданты является философия Упанишад, в которой Абсолютная Истина называется Брахманом. Мудрец Вьяса был одним из главных поборников этой философии и автором «Веданта-сутр», основанных на Упанишадах. Концепция Брахмана как Верховного Духа или как вечно существующей, имманентной и трансцендентной Абсолютной Истины, являющейся божественной основой всего сущего — выступает как центральная тема в большинстве школ веданты. Понятия личностного Бога или Ишвары также играют важную роль, и различные ведантические школы в основном расходятся в том, как они определяют отношения между Богом и Брахманом.

Философия Упанишад часто выражена загадочным языком, что позволило самые разнообразные её интерпретации. В течение истории, различные мыслители на свой манер истолковали философию Упанишад и других текстов, таких как «Веданта-сутры», в основном руководствуясь своим собственным пониманием и реалиям своей эпохи. Существует шесть основных интерпретаций этих писаний, три из которых получили наибольшую известность как в Индии так и за её пределами, это:

• Адвайта-веданта
• Вишишта-адвайта
• Двайта

Эти философские школы веданты были соответственно основаны Шанкарой, Рамануджей и Мадхвой. Нужно однако заметить, что индийский буддистский писатель Бхавья в своём труде «Мадхьямака-хридая-карика» ещё до Шанкары описывал ведантическую философию как бхеда-абхеда. Поборники других школ веданты продолжали и продолжают развивать их идеи, хотя труды большинства из них не получили широкого распространения и только известны маленькому кругу их последователей в Индии.

«Бхагавад-гита», со своим синкретизмом санкхьи, йоги и философии Упанишад, также сыграла большую роль в ведантической мысли. «Бхагавад-гиту» также принято называть Упанишадой и все великие ачарьи веданты (такие как Шанкара, Рамануджа, и Мадхва) взяли на себя труд составить обширные комментарии не только к Упанишадам и «Веданта-сутрам», но также и к «Бхагавад-гите». Таким образом, как древние так и современные ведантисты утвердили значимость «Бхагавад-гиты» в развитии философии и практики веданты.

Школы веданты

Адвайта-веданта

Основоположниками адвайта-веданты были Шанкара и его парама-гуру Гаудапада, который изложил философию аджативады. Согласно адвайта-веданте, только Брахман реален, а весь мир — иллюзорен. Как путник в лесу принимает толстую верёвку за змею, так человек, лишённый истинного ведения, считает мир реальным. Как единственная реальность, Брахман не обладает какими-либо атрибутами. Из иллюзорной потенции Брахмана, называемой майя, проявляется материальный мир. Неведение об этой реальности является причиной всех страданий в материальном мире, и только посредством обретения истинного знания о Брахмане возможно достичь освобождения. Когда индивид пытается осознать Брахман с помощью своего ума, под влиянием майи, Брахман проявляется как Бог (Ишвара), — отдельно от мира и от индивида. На самом деле, не существует никакой разницы между индивидуальной душой дживатманом и Брахманом. Освобождение (мокша) заключается в осознании реальности этой тождественности (а-двайта, «не-двойственность»). Таким образом, освобождение в конце концов достигается исключительно путём знания (джнаны).

Адвайта-веданта — единственное из ведантических учений, относящихся к астике (то есть ортодоксальных, признающих авторитет Вед), которое последовательно настаивает на нереальности, иллюзорности мира. По этой причине индийские мыслители из школ двайты Мадхвы и Чайтаньи считали адвайту неортодоксальной и обвиняли Шанкару в «криптобуддизме». В. С. Костюченко отмечает, что «в современной Индии это тема ряда философских симпозиумов и конференций. Дискуссии эти показали, что, во всяком случае, утверждения о „замаскированном буддизме“ адвайты являются упрощением и огрублением реального взаимоотношения обоих учений. Уже начиная с Шанкары (яростно критикующего буддизм во всех его вариантах) пути вновь начинают расходиться». По мнению Сарвепалли Радхакришнана «не подлежит сомнению, что Шанкара развивает всю свою систему из упанишад, а „Веданта-сутру“ разрабатывает безотносительно к буддизму» Ф. М. Мюллер аналогично отрицает влияние буддизма на Шанкару.

Вишишта-адвайта

Основоположником вишишта-адвайты был Рамануджа. Он утверждал, что дживатман является частичкой, подобной Брахману, но не идентичной Ему. Основное отличие вишишта-адвайты от адвайты заключается в утверждении того, что Брахман, индивидуальные души и материя обладают атрибутами. Они одновременно отличны и неотделимы друг от друга. Данная школа провозглашает путём к освобождению бхакти или любовь и преданность Богу, представляемого в Его изначальной и верховной форме как Вишну. Майя рассматривается как творческая потенция Абсолюта.

Двайта

Основоположником двайты выступил Мадхвачарья. В двайте Бог полностью отождествляется с Брахманом. Личностный Бог в Своей Верховной форме как Вишну, или как Его аватара Кришна, выступает как источник безличного Брахмана. Брахман, индивидуальные души и материя рассматриваются как вечные и существующие отдельно друг от друга элементы. В двайте бхакти также объявляется путём к освобождению.

Двайта-адвайта

Философию двайта-адвайты впервые изложил Нимбарка. Она в основном базируется на появившейся ранее философской школе бхеда-абхеда, основоположником которой выступил Бхаскара. В двайта-адвайте дживатма является одновременно единой с Брахманом и отличной от Него — их взаимоотношения могут рассматриваться с одной стороны как двайта, а с другой стороны как адвайта. В этой школе Кришна считается изначальной Верховной формой Бога — источником мироздания и всех аватар.

Шуддха-адвайта

Основоположником шуддха-адвайты был Валлабха. В этой философской системе, бхакти также выступает как единственный способ обретения освобождения — достижения вечной обители Кришны в духовном мире — планеты Голоки (в буквальном переводе — «мир коров»; на санскрите слово го означает «корова», а лока «планета»). Утверждается, что эта планета, также как и все её обитатели, обладает природой сат-чит-ананда и является местом, где вечно осуществляются лилы Кришны и Его спутников.

Ачинтья-бхеда-абхеда

Основоположником ачинтья-бхеда-абхеды был бенгальский религиозный реформатор Чайтанья Махапрабху (1486—1534). Данное понятие можно перевести как «непостижимое единство и различие» в контексте взаимоотношений Кришны (выступающего как изначальная верховная форма Бога) и индивидуальной души (дживы), а также в контексте отношений Кришны и других его проявлений и энергий (таких, как материальный мир).

В ачинтья-бхеда-абхеде — качественно душа (джива) идентична Богу, но в количественном отношении индивидуальные дживы бесконечно малы по сравнению с безграничным Личностным Абсолютом. Природа таких взаимоотношений (одновременного единства и различия с Кришной) непостижима для человеческого ума, но может быть осознана посредством любовного преданного служения Богу, называемому бхакти или бхакти-йогой. Эта концепция является своего рода синтезом двух школ веданты — чистого монизма адвайта-веданты, где Бог и джива выступают как одно, и чистого дуализма двайта-веданты, где Бог и джива абсолютно отличны друг от друга. Концепция ачинтья-бхеда-абхеды лежит в основе богословия гаудия-вайшнавской традиции индуизма, современным представителем которой являются Гаудия-матхи и Международное общество сознания Кришны (ИСККОН).

Современная веданта

Термин «современная веданта» иногда используется для описания интерпретации адвайта-веданты, сделанной Вивеканандой из монашеского ордена Рамакришна-матха. Основными положениями его учения является то, что:

• Несмотря на то, что Бог является Абсолютной Истиной, — природа мира релятивна и посему он не должен полностью отвергаться.
• Условия крайней нищеты должны быть устранены — только тогда люди смогут повернуться к Богу.
• Все религии сражаются на своём пути постижения изначальной истины. Поэтому все сектантские различия должны быть оставлены в стороне и начата практика религиозной терпимости как между различными направлениями в индуизме, так и в христианстве, иудаизме, исламе и буддизме.

Вивекананда принял участие в Парламенте мировых религий в Чикаго в 1893 году и стал влиятельной фигурой в западной и индийской мысли. Он сыграл большую роль в распространении веданты на Западе. Его поездка на Запад подверглась критике со стороны некоторых ортодоксальных индуистов, тогда как его последователи заявили, что он возродил веданту, объяснив, как её можно применить в современном мире. Для Вивекананды, веданта не являлась просто сухой философией, а представляла собой живой процесс самопознания.

В своей интерпретации философии адвайты Шанкары, Вивекананда отвёл значительное место и для бхакти. Он объяснял, что гораздо легче начать медитировать на личностную форму Бога и её качества, чем на безличный и бесформенный Брахман. Сагуна-брахман и Ниргуна-брахман он рассматривал как две стороны одной монеты.

Влияние на Западе

Известный философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель в ведении к своему труду «Феноменология духа», а также в «Науке Логики», ссылается на индийскую философию, сходную с адвайта-ведантой. Веды и Упанишады также оказали большое влияние на Артура Шопенгауэра, который по этому поводу сказал следующее:

Если бы читатель получил благо от Вед, доступ к которым через посредство Упанишад, по моему мнению, является величайшим благом, которое нынешний, только начинающийся век (1818), может считать преимуществом перед всеми прошедшими столетиями. Если бы читатель был посвящён в изначальную индийскую мудрость и принял бы её с открытым сердцем, он был бы готов самым надлежащим образом для того, чтобы услышать то, что я хочу ему сказать.

К известным западным мыслителям, которые испытали на себе влияние веданты или комментировали её, относятся: Фридрих Ницше, Макс Мюллер, Олдос Хаксли, Д. Б. Пристли, Кристофер Ишервуд, Ромен Роллан, Алан Уотс, Юджин Вигнер, Арнольд Тойнби, Джозеф Кэмпбелл, Герман Гессе, Уилл Дюран, Никола Тесла, Эрвин Шрёдингер и Джон Добсон.

См. также

• Философия индуизма
• Веды
• Упанишады
• Пураны
• Бхагавад-гита
• Неоведантизм

Литература

На английском

• Dazey, Wade H. (1993), [books.google.com/books?id=pYahlaJCLnYC&printsec=frontcover "The Role of Bhakti in the Daśanāmī Order"], in Karel Werner, Love Divine: Studies in Bhakti and Devotional Mysticism, London: Routledge, сс. 147-172, ISBN 0700702350, <books.google.com/books?id=pYahlaJCLnYC&printsec=frontcover> 
• Klostermaier, Klaus K. (2007), [books.google.com/books?id=E_6-JbUiHB4C A Survey of Hinduism] (3rd ed.), Albany, NY: SUNY Press, ISBN 0791470822, <books.google.com/books?id=E_6-JbUiHB4C> 

На русском

• Костюченко В. С. Классическая веданта и неоведантизм. М., 1983.
• Бурмистров С. Л. Брахман и история: Историко-философские концепции современной веданты. СПб., 2007.- 186 с. ISBN 978-5-288-04233-1

Отрывок, характеризующий Веданта

Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета. продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.
– Что с вами, граф? – спросила удивленным и соболезнующим голосом графиня.
– Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, – сказал Пьер и оглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, не глядя на нее) обдавал его своей прелестью.
– Что же вы, или в Москве остаетесь? – Пьер помолчал.
– В Москве? – сказал он вопросительно. – Да, в Москве. Прощайте.
– Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась с вами. Ах, как это хорошо! – сказала Наташа. – Мама, позвольте, я останусь. – Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что то хотел сказать, но графиня перебила его:
– Вы были на сражении, мы слышали?
– Да, я был, – отвечал Пьер. – Завтра будет опять сражение… – начал было он, но Наташа перебила его:
– Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…
– Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам не знаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, – проговорил он, – ужасное время! – И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.
Наташа долго еще высовывалась из окна, сияя на него ласковой и немного насмешливой, радостной улыбкой.


Пьер, со времени исчезновения своего из дома, ужа второй день жил на пустой квартире покойного Баздеева. Вот как это случилось.
Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву и свидания с графом Растопчиным, Пьер долго не мог понять того, где он находился и чего от него хотели. Когда ему, между именами прочих лиц, дожидавшихся его в приемной, доложили, что его дожидается еще француз, привезший письмо от графини Елены Васильевны, на него нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был поддаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого. Он, неестественно улыбаясь и что то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то, махая руками, возвращался назад я брался за книгу. Дворецкий в другой раз пришел доложить Пьеру, что француз, привезший от графини письмо, очень желает видеть его хоть на минутку и что приходили от вдовы И. А. Баздеева просить принять книги, так как сама г жа Баздеева уехала в деревню.
– Ах, да, сейчас, подожди… Или нет… да нет, поди скажи, что сейчас приду, – сказал Пьер дворецкому.
Но как только вышел дворецкий, Пьер взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета. В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и, морщась и растирая лоб обеими руками, спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которую спустился Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней и вышел во двор. Никто не видал его. Но на улице, как только он вышел в ворота, кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себя устремленные взгляды, Пьер поступил как страус, который прячет голову в куст, с тем чтобы его не видали; он опустил голову и, прибавив шагу, пошел по улице.
Из всех дел, предстоявших Пьеру в это утро, дело разборки книг и бумаг Иосифа Алексеевича показалось ему самым нужным.
Он взял первого попавшегося ему извозчика и велел ему ехать на Патриаршие пруды, где был дом вдовы Баздеева.
Беспрестанно оглядываясь на со всех сторон двигавшиеся обозы выезжавших из Москвы и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих старых дрожек, Пьер, испытывая радостное чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы, разговорился с извозчиком.
Извозчик рассказал ему, что нынешний день разбирают в Кремле оружие, и что на завтрашний народ выгоняют весь за Трехгорную заставу, и что там будет большое сражение.
Приехав на Патриаршие пруды, Пьер отыскал дом Баздеева, в котором он давно не бывал. Он подошел к калитке. Герасим, тот самый желтый безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, вышел на его стук.
– Дома? – спросил Пьер.
– По обстоятельствам нынешним, Софья Даниловна с детьми уехали в торжковскую деревню, ваше сиятельство.
– Я все таки войду, мне надо книги разобрать, – сказал Пьер.
– Пожалуйте, милости просим, братец покойника, – царство небесное! – Макар Алексеевич остались, да, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.
Макар Алексеевич был, как знал Пьер, полусумасшедший, пивший запоем брат Иосифа Алексеевича.
– Да, да, знаю. Пойдем, пойдем… – сказал Пьер и вошел в дом. Высокий плешивый старый человек в халате, с красным носом, в калошах на босу ногу, стоял в передней; увидав Пьера, он сердито пробормотал что то и ушел в коридор.
– Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели, – сказал Герасим. – В кабинет угодно? – Пьер кивнул головой. – Кабинет как был запечатан, так и остался. Софья Даниловна приказывали, ежели от вас придут, то отпустить книги.
Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича, был еще мрачнее.
Герасим открыл один ставень и на цыпочках вышел из комнаты. Пьер обошел кабинет, подошел к шкафу, в котором лежали рукописи, и достал одну из важнейших когда то святынь ордена. Это были подлинные шотландские акты с примечаниями и объяснениями благодетеля. Он сел за письменный запыленный стол и положил перед собой рукописи, раскрывал, закрывал их и, наконец, отодвинув их от себя, облокотившись головой на руки, задумался.
Несколько раз Герасим осторожно заглядывал в кабинет и видел, что Пьер сидел в том же положении. Прошло более двух часов. Герасим позволил себе пошуметь в дверях, чтоб обратить на себя внимание Пьера. Пьер не слышал его.
– Извозчика отпустить прикажете?
– Ах, да, – очнувшись, сказал Пьер, поспешно вставая. – Послушай, – сказал он, взяв Герасима за пуговицу сюртука и сверху вниз блестящими, влажными восторженными глазами глядя на старичка. – Послушай, ты знаешь, что завтра будет сражение?..
– Сказывали, – отвечал Герасим.
– Я прошу тебя никому не говорить, кто я. И сделай, что я скажу…
– Слушаюсь, – сказал Герасим. – Кушать прикажете?
– Нет, но мне другое нужно. Мне нужно крестьянское платье и пистолет, – сказал Пьер, неожиданно покраснев.
– Слушаю с, – подумав, сказал Герасим.
Весь остаток этого дня Пьер провел один в кабинете благодетеля, беспокойно шагая из одного угла в другой, как слышал Герасим, и что то сам с собой разговаривая, и ночевал на приготовленной ему тут же постели.
Герасим с привычкой слуги, видавшего много странных вещей на своем веку, принял переселение Пьера без удивления и, казалось, был доволен тем, что ему было кому услуживать. Он в тот же вечер, не спрашивая даже и самого себя, для чего это было нужно, достал Пьеру кафтан и шапку и обещал на другой день приобрести требуемый пистолет. Макар Алексеевич в этот вечер два раза, шлепая своими калошами, подходил к двери и останавливался, заискивающе глядя на Пьера. Но как только Пьер оборачивался к нему, он стыдливо и сердито запахивал свой халат и поспешно удалялся. В то время как Пьер в кучерском кафтане, приобретенном и выпаренном для него Герасимом, ходил с ним покупать пистолет у Сухаревой башни, он встретил Ростовых.


1 го сентября в ночь отдан приказ Кутузова об отступлении русских войск через Москву на Рязанскую дорогу.
Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.