Ведьмина служба доставки
| Ведьмина служба доставки
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;"> </td></tr>
<tr><th colspan="2" style="text-align:center; background: #ccf;">Анимационный фильм</th></tr><tr><th style="">Режиссёр</th><td class="" style=""> Хаяо Миядзаки </td></tr><tr><th style="">Композитор</th><td class="" style=""> Дзё Хисаиси </td></tr><tr><th style="">Студия</th><td class="" style=""> Studio Ghibli </td></tr><tr><th style="">Лицензиат</th><td class="" style=""> </table> «Ве́дьмина слу́жба доста́вки» или «Слу́жба доста́вки Ки́ки» (яп. 魔女の宅急便 Мадзё но Таккю:бин, англ. Kiki’s Delivery Service) — пятый полнометражный аниме-фильм режиссёра Хаяо Миядзаки, выпущенный в 1989 году студией «Гибли». Этот фильм стал четвёртым, выпущенным в широкий прокат этой анимационной студией, а также вторым фильмом Миядзаки по мотивам оригинального художественного произведения. Картина основана на детской книге «Служба доставки Кики» японской писательницы Эйко Кадоно. Сюжет фильма включает только некоторые эпизоды книги и не охватывает всё повествование (период действия в книге — год, а в аниме — летние месяцы). Она стала первой картиной, выпущенной студией «Уолт Дисней» в соответствии с договором о дистрибьюции фильмов студии «Гибли»: в 1997 году был произведён дубляж, а затем прошла премьера в США на международном кинофестивале в Сиэтле (23 мая 1998). Картина выиграла Гран-при журнала «Animage» в 1989 году. СодержаниеСюжетКики — 13-летняя ведьма-ученица, живущая на окраине маленького городка с отцом-учёным и матерью-ведьмой, изготавливающей целебные средства для местных жителей и обучающей дочь своему искусству. В таком возрасте, по традиции, ведьма должна улететь на годичную стажировку в чужой город, где нет других ведьм, и пожить за счёт предоставления его жителям своих профессиональных услуг. Мать беспокоит, что из всех умений дочь освоила лишь полёт на метле, но Кики уверена в своей способности пройти испытание. Простившись с друзьями и прихватив папин красный радиоприемник, Кики вместе со своим котом Зизи садится на материнскую метлу, и, столкнувшись при взлете с ветвями деревьев, отправляется в дальний путь. Метла поначалу плохо слушается, тогда Кики просит кота включить радио, и дальше они летят под звуки песни «Rouge no Dengon» («Записка помадой»). В пути они встречают ведьму, уже заканчивающую свою стажировку, которая просит их выключить музыку. Она поделилась с ними своим опытом, и этот разговор заставил Кики задуматься о своих профессиональных навыках. Вдруг прогремел гром и начался сильный дождь. Кики и Зизи поспешили укрыться. Они влетели в открытый люк в крыше вагона грузового состава, стоящего на боковом пути, и залезли в сетку с сеном для коров. Пока они спали, поезд тронулся и довёз их до берега моря. Вылетев на ходу из вагона, они направились к большому портовому городу, протянувшемуся вдоль залива. Город назывался Корико, он понравился Кики, там не было своей ведьмы, но встретили её неприветливо. Случай, когда она помогла хозяйке булочной по имени Асона отнести забытую клиенткой соску, помогает ей найти крышу над головой и наталкивает на идею открыть службу доставки вещей по воздуху на метле. Но поначалу клиенты столь редки, что у Кики возникают тоскливые мысли, а когда они появляются, их запросы порой неадекватны силам 13-летней девчонки, деловое отношение клиентов к её услугам порой воспринимается Кики как шокирующее проявление бездушия, а некоторые доставки не проходят без приключений. В этом городе Кики встречает мальчика-ровесника, любителя авиации по имени Томбо, которому нравится Кики, её способность летать. Хоть он и выручил её в день прибытия в город, но сначала она сочла его хулиганом, и лишь благодаря вмешательству Асоны они смогли подружиться. Кот Зизи тоже влюбился в местную кошку по имени Лили, и начал отдаляться от Кики. Через некоторое время после прогулки с Томбо на построенном им велосипеде с пропеллером, где они поговорили о том, остается ли полет удовольствием после того как становится работой, Кики замечает, что перестала понимать Зизи и начинает терять привычную с детства способность летать на метле. Она вынуждена оставить работу и начинает испытывать страх за своё будущее. К счастью для себя, Кики во время приключений с доставкой первого заказа познакомилась с молодой художницей по имени Урсула, которая уже прошла опыт самостоятельной жизни с юного возраста и творческий кризис взросления. Художница приглашает её в свою лесную избушку позировать, они разговаривают о таланте и творческой самореализации, о сходстве колдовства и художественного вдохновения, Урсула делится с Кики опытом, как можно возвратить себе способность творить. По возвращении в город Кики узнает, что остановившийся в городе на ремонт дирижабль сорван ветром с привязи, а унесенный на нём Томбо находится на краю гибели. Спеша ему на помощь, Кики вновь решается взлететь, используя необъезженную, позаимствованную у дворника уличную щётку. Вернув себе волшебную силу и получив признание среди горожан за свой подвиг, Кики сообщает в письме своим родителям, что в городе ей нравится и стажировка проходит успешно. Во время конечных титров идёт продолжение сюжета — Томбо с друзьями построил самолёт на мускульной тяге и Кики на метле сопровождает его в полёте; Кики летит на доставку и берёт вместе с котом Зизи на метлу одного из его котят; стоя у витрины, где она когда-то огорчалась непривлекательностью своего платья, Кики замечает маленькую девочку, подражающую ей в одежде. Сюжетные отличия от книгиОригинальная детская книга Кадоно, на которой фильм основан, заметно отличается от фильма. Книга состоит из маленьких историй о различных людях и случаях, с которыми сталкивается Кики во время доставки. Кики преодолевает препятствия и расширяет круг своих друзей благодаря своему добросердечию. Она не сталкивается с травмами и кризисами[1]. Наиболее драматичные элементы, такие как ослабление способности к колдовству у Кики или катастрофа с дирижаблем, были специально придуманы для фильма. Миядзаки сталкивает Кики с большими испытаниями и чувством одиночества, чтобы яснее показать в фильме тему самостоятельности и взросления[1]. Миядзаки отмечает: «Кино всему придает правдоподобие, так что Кики предстоит больше неудач и одиночества, чем в оригинале.»[2]. Одно из серьёзнейших испытаний — потеря способности летать — имеет лишь слабые параллели в книге, где у Кики похищают и ломают метлу, и ей надо починить её и заново освоиться с ней в полёте[3]. В книге описывается год жизни Кики целиком, в фильм вошли лишь некоторые летние эпизоды. Некоторые элементы приключений Кики из пропавших эпизодов перешли в новые, специально придуманные для фильма. Например, в сценарии изменены обстоятельства знакомства Кики с Томбо, в результате исчезла сцена на пляже, после которой Кики смеётся над пострадавшим из-за кражи её метлы Томбо[к. 1], но Миядзаки считал важным показать её смех, и потому в фильм вставлена сцена смеха Кики над Томбо после падения в конце их велопрогулки[к. 2]. Как и в книге, в фильме Кики приходится лететь на чужой непослушной метле, но ради спасения не мальчика в море, а Томбо на дирижабле, и ломает она свою метлу, разгоняясь для взлета с обрыва, как в книге это сделал Томбо. Персонажи
Кики (яп. キキ Кики)[к. 3] — тринадцатилетняя девочка, ведьма-ученица, покидающая родной дом, чтобы пройти годичную практику[4]. Кики носит тёмно-фиолетовое платье, а на волосах — красный бант. Изначально художник по персонажам Кацуя Кондо разрабатывал образ Кики, следуя иллюстрациям для книги, сделанными Акико Хаяси, где Кики изображена девочкой с длинными волосами и румянцем на щеках, однако, оценив трудоемкость анимирования развевающихся на ветру длинных волос, он вынужден был через промежуточный вариант со стягивающими волосы резинками прийти к образу с короткими волосами[5]. Из всех волшебных умений, которым её учили с детства, Кики освоила только полеты на метле, если не брать в расчёт её способность разговаривать со своим другом — ведьминским чёрным котом Зизи. С другими животными она разговаривать не умеет и при необходимости пользуется помощью кота как переводчика. Быть ведьмой для Кики значит работать по древней и редкой маминой профессии. Миядзаки отмечает, что в отличие от героинь аниме и сериалов про девочек-волшебниц, ведьминское искусство не дает Кики никаких преимуществ для легкого исполнения своих желаний, и тем она похожа на множество молодых девушек, приезжающих в столицу Японии с надеждой на свой талант рисовать мангу. Миядзаки ставит перед Кики такую же, как перед ними, задачу самореализации и обретения финансовой и духовной самостоятельности, преодоления рутины в своём деле[2]. Ради этого в сценарий был введен отсутствующий в книге момент потери способности летать, а также жёсткий урок от столкновения с клиентами, ожидающими от неё более делового подхода: что Кики будет выполнять доставку за плату, а не ради признательности клиентов[6]. Описанные в книге Кадоно «гонорары» за работу вряд ли позволили бы ей прожить в городе при подчёркиваемой в фильме Миядзаки дороговизне магазинов. Кики энергична, доброжелательна, трудолюбива[7]. Она доверяет людям не проверяя, она следует своим чувствам и ощущению счастья[8]. С родителями она ведет себя как маленькая, но когда ей приходится рассчитывать только на себя, становится серьёзной[9]. Зизи (яп. ジジ Дзи-Дзи) (Джи-Джи или Дзи-Дзи в ранних переводах) — чёрный кот, друг Кики[10]. Согласно книге, он её ровесник, так как ведьминский кот вырастает из чёрного котенка, родившегося одновременно с девочкой-ведьмой и растущего вместе с ней, отсюда же и способность Кики и Зизи разговаривать друг с другом[11]. По характеру Зизи осторожен, что особо заметно на фоне импульсивности и порывистости Кики. Кроме того, Зизи не лишён сарказма и доли иронии[7]. По словам Миядзаки, Зизи не вполне самостоятелен, а представляет собой незрелую часть Кики[12]. В оригинале «мальчишеский» голос кота озвучен актрисой, в англоязычных и русском дубляжах голос «приведён в соответствие с полом».
Асона (яп. オソノ Осоно) (Осоно в ранних переводах) — хозяйка маленькой булочной в городе Корико, в котором остановилась Кики. Она беременна[13], в книге её роды наступили на следующий день после прибытия Кики, в фильме это происходит в самом конце. Асона первой в городе проявила внимание к Кики и отнеслась к ней с добротой. Отношение Асоны к Кики походит на материнское[14], она ухаживает за Кики, когда та простудилась, переутомившись и попав под дождь во время доставки, принимает участие в устройстве личной жизни Кики. Асона поддержала идею Кики начать доставлять небольшие посылки, предоставила помещение и телефон, дала подработку в своей булочной и объяснила ей основы ведения бизнеса.
Урсула (яп. ウルスラ Урусура) — молодая художница, на вид 18-19 лет. Живёт летом в лесу, в небольшом домике в пригороде Корико. В книге роль Урсулы в судьбе Кики незначительна, в фильме они становятся подругами[4]. Урсула, сравнивая волшебство и вдохновение, объясняет огорчённой из-за потери способности летать Кики, что такое бывает и у неё — художницы, и, чтобы найти своё предназначение в этом мире, надо уметь преодолевать период упадка сил упорной работой, а если не получается вернуть вдохновение упорным трудом, «надо побольше гулять и выспаться хорошенько». Томбо Копори (яп. トンボコポリ Томбо Копори) — мальчик из города, который Кики выбрала для практики, её ровесник, позднее подружившийся с ней. Согласно книге, кличка «Томбо» («стрекоза» по-японски) была дана ему из-за очков и увлечения полётами. Томбо является членом авиаклуба, где занимается изготовлением самолёта с мускульным приводом. В книге он не пытается ухаживать за Кики, интересуясь больше её метлой и способностью летать, однако они всё равно стали друзьями после того, как она простила ему похищение материнской метлы для исследования её летных свойств и последующую поломку. Миядзаки полагал, что результатом знакомства Кики и Томбо будет, скорее всего, не любовь, а добрая крепкая дружба[15], и оценивал его роль в фильме как шута[16].
Булочник (яп. ベーカリー Бэ:кари:) — булочник Фукуо (フクオ), муж Асоны. Он высокий, физически крепкий и немногословный (за весь фильм произносит одну реплику). Причиной молчаливости его образа является идея авторов о том, что в силу возраста у Кики нет тем для разговора с чужим взрослым мужчиной[16]. Его внешняя суровость также помогает демонстрации первоначально возникшего у Кики и Зизи чувства одиночества и незащищённости в чужом городе[17]. Тем не менее, он тоже заботится о Кики, делает ей рекламный пряник для витрины, высматривает её, когда она задержалась во время доставки в дождь.
Оку-сама (яп. おクさま Оку-сама) — одна из клиенток Кики. Видно, что она очень пожилая, страдает артритом, относится к аристократическому роду. Первоисточником её образа в книге была пожилая, трудолюбивая, но очень бедная и изобретательная вдова. В фильме через этот персонаж Миядзаки планировал показать, как Кики находит себе друзей[18]. Оку-сама добросердечна, но её внучка совершенно этого не ценит.
Берта (яп. バーサ Ба:са) — управляющая в доме Оку-самы, отсутствующий в книге персонаж, придуман Миядзаки, чтобы дать Оку-сама компаньонку[18]. «Баса», другой вариант произношения её имени, является транскрипцией японского произношения имени «Берта».
Внучка (яп. 老婦人の孫娘 ро:фудзин но магомусумэ) — празднующая день рождения клиентка Кики, которой нужно было в дождь доставить пирог от бабушки, Оку-сама. Надменность внучки при получении посылки и её равнодушие к чужому труду и заботе произвело на Кики и Зизи столь неприятное впечатление, что одно её присутствие среди друзей Томбо заставило Кики довольно грубо попрощаться с ним во время прогулки и уйти пешком. Этот отсутствующий в книге персонаж был придуман Миядзаки, чтобы предельно жёстко и откровенно продемонстрировать Кики наивность её представлений о том, что её всегда будут принимать с радостью, так как у неё есть особенное умение, а также о том, что она должна делать свою работу просто потому, что ей за это платят, а добрый клиент — это везение[6].
Маки (яп. マキ Маки) — соседка и первая заказчица Кики, хозяйка кошки Лили, подруги Зизи, успешный модельер. Кики завидует ей во время застоя в делах. Разрабатывая образ Маки, Кацуя Кондо стремился сделать её похожей на стройную актрису из старых европейских фильмов[19]. В книге её образ гораздо скромнее и не даёт поводов для зависти.
Кокири (яп. コキリ Кокири) — мама Кики. Кокири тоже ведьма[7], она готовит волшебные травяные настои для лечения многих болезней в родном городке Кики. Её волнует то, что Кики недостаточно серьёзна и обучена, чтобы успешно пройти стажировку.
Окино (яп. オキノ Окино) — отец Кики. По книге Эйко Кадоно, он профессор, изучающий сказания и обычаи, связанные с ведьмами. Он не из ведьминской семьи и не имеет магических способностей[7], познакомился с мамой Кики в юности, когда та прилетела в городок на стажировку. По словам Кацуи Кондо (разработчика образа Окино), он рисовал Окино, основываясь на образе актёров Дэвида Маккаллума и Акиры Тэрао[20].
Создатели
Озвучивание ролей
ПроизводствоПроект создания мультфильма «Ведьмина служба доставки» начался весною 1987 года, когда продюсерская фирма «Fudosha» сделала фирме «Токума Паблишерс», которая вела все коммерческие дела студии «Гибли», предложение сделать фильм по одноименной книге Эйко Кадоно. Руководить созданием фильма должны были Хаяо Миядзаки или Исао Такахата. Но, поскольку Миядзаки был занят производством картины «Наш сосед Тоторо», а Такахата — «Могилой светлячков», Миядзаки смог взять на себя только роль продюсера[22], а само производство, в том числе режиссуру, было решено отдать в руки молодых сотрудников «Гибли»[23]. Длительность фильма, рассказывающего историю Кики как обычной девочки, должна была быть не больше 70-80 минут[22]. Как фильму для девочек, «Ведьминой службе доставки» требовалась подходящая песня. Миядзаки с самого начала планировал, что это будет песня Юми Араи. Песню «Записка помадой» он слышал ещё во время работы в «Nippon Animation». По его мнению, она по-прежнему звучала свежо и удачно подходила для целевой аудитории фильма. Так же рассматривалась песня «Central Freeway», но её сочли неподходящей из-за упоминаемых в ней аэропорте Тёфу и других местах Токио[24]. Кацуя Кондо, который работал вместе с Миядзаки над «Тоторо», взялся за разработку основных персонажей. Так же работавший над «Тоторо» Кадзуо Ога порекомендовал Хироси Оно в качестве художника-постановщика. Осталось найти режиссёра и сценариста. Продолжая работать над «Тоторо», Миядзаки лично просмотрел работы многих кандидатур, но так и не принял окончательного решения. В студии «Гибли» взяли переработанный сценарий «Кики» от Нобуюки Иссики, но Миядзаки счел, что при всех достоинствах тот суховат и не соответствует концепции фильма, где он хотел показать параллели между героиней «Службы доставки» и молодыми художницами студии[22]. Когда работа над «Тоторо» была завершена и Миядзаки смог более плотно приступить к работе над «Кики», в первую очередь он взялся за сценарий. Место действия оригинальной книги не похоже ни на Японию, ни на Европу[25], для фильма местом действия стала «альтернативная Европа 50-х годов, где не было Второй мировой войны»[26][27]. Не вся техника в фильме в стиле 50-х годов, например, показанный в начале картины пассажирский биплан похож на самолёт 1930-х годов «Handley Page H.P.42», все экземпляры которого были уничтожены в 1941 году[28]. Город Корико, где поселилась Кики, должен был соответствовать «японским представлениям о старом европейском городе», стоящем «одной стороной на берегу Средиземного, а другой — Балтийского моря»[29].
Продолжающаяся разработка персонажей требовала появления новых сюжетных линий. Появилась линия с дирижаблем (похожее происшествие, правда, без жертв и угрозы жизни экипажа, случилось с дирижаблем ВМФ США Los Angeles в 1926 году[33][34]). Безымянная художница-клиентка из книги получила имя Урсула и стала подругой и наставницей Кики. В книге на её картине изображена ведьма с котом, но для фильма содержание картины сочли неважным, лишь бы она производила сильное впечатление. Миядзаки изначально думал, что ему придется написать её самому, но в итоге решил взять за основу одну из картин, созданных в середине 70-х годов учениками школы города Хатинохэ для серии выставок под общим названием «Корабль, летящий над радугой» (яп. 虹の上をとぶ船). Это была одноцветная гравюра по дереву. Разрешение на использование картины было получено от преподавателя школы, руководившего её созданием[35][36]. Получив от Миядзаки ксерокопию иллюстрации, художник по фонам Кадзуо Ога расцветил картину, сымитировав рисунок маслом, добавил лицо Кики, изменил фон. Новые идеи уже не укладывались в сюжет оригинальной книги, и Эко Кадоно отказалась визировать настолько отличающийся от её произведения сценарий. Миядзаки и продюсер Тосио Судзуки были вынуждены ехать к писательнице домой и пригласили её посмотреть работу над фильмом в студии. Лишь после этого «вольности» в сценарии были санкционированы[37]. 8 июля 1988 сценарий был готов окончательно. Итоговый сценарий нес в себе так много оригинальных идей Миядзаки, что стало ясно, что никто, кроме него, реализовать его как режиссёр, не сможет. Сунао Катабути, до этого исполнявший обязанности режиссёра, стал его помощником. За время работы над сценарием картина разрослась с исходных 70-80 минут сначала до 90, а после расширения отдельных частей в процессе раскадровки (особенно много добавила, например, линия с собакой Джефом) до 103 минут[38]. Как и предыдущие фильмы студии, «Ведьмина служба доставки» была создана по классической «целлулоидной» технологии. В расцвечивании персонажей на целлулоиде было использовано 465 различных цветов, что позволило получить более мягкий и живой рисунок, при этом около 25 цветов было использовано впервые (для сравнения, в японской телевизионной анимации используется обычно около 200 цветов). Важность цветовых решений для данного фильма была подчеркнута указанием должности Митио Ясуда как «цветового дизайнера» (яп. 色彩設計)[39], в то время как в предыдущем фильме он был «супервизор по цвету» (яп. 色彩チーフ). Для получения реалистичных изображений огня, дыма, теней использовалась техника двойного и частичного экспонирования (хотя в сцене с коровами обошлись без неё, введя дополнительные цвета). Несколько эпизодов были сняты с применением тотальной анимации. Спонсорство и название фильмаВ названии фильма (и книги) использовано слово таккюбин (яп. 宅急便, букв. «домашняя быстрая почта»), придуманное в японской компании «Yamato Transport», которое быстро стало синонимом слова такухаибин (яп. 宅配便, букв. «почта с доставкой на дом»)[40]. В фирме не сразу смирились с появлением сначала книги Эйко Кадоно, а затем и фильма с этим словом в названии, однако японское законодательство не требовало брать разрешение на его использование[41], и в итоге победило решение спонсировать создание фильма. Этому способствовало наличие изображения чёрной кошки, несущей котёнка, на логотипе фирмы[42], и рекламного лозунга «Таккюбин черных кошек „Ямато“»[40]. «Пасхальные яйца»Фанатами студии были замечены следующие сделанные в фильме закладки:
Прокат20 марта 1988 года была проведена конференция фирмы «Токума» с участием Миядзаки и президента фирмы «Ямато», посвященная производству фильма. Фирма «Ямато» участвовала в распространении рекламных материалов фильма[45]. В японский кинопрокат фильм был выпущен 29 июля 1989 года, в следующем году был показан по телевидению. Вскоре после выхода фильма был создан дубляж фильма на кантонском диалекте китайского языка для проката на территории Гонконга и Тайваня, в 1990 году по договору со «Streamline Pictures» был выпущен английский дубляж для показа на «Japan Airlines». Были и показы на фестивалях, в частности, в 1993 году он был представлен в Вашингтонском университете на аниме-фестивале[46] в США, а в 1995 году на «XXIX фестивале Японского кино» в России. В 1996 году между фирмой «Токума» и студией «Дисней» был заключен договор о дистрибьюции фильмов студии «Гибли», и «Ведьмина служба доставки» стала первым фильмом, который был дублирован для проката в США в рамках этого договора. Договор предусматривал всемирный (за исключением стран Азии, но включая Японию) видеопрокат на VHS и Лазердиск. Впоследствии в этот договор был дополнен правом продаж на DVD[47]. Кроме того, студия «Дисней» организовывала кинофестивальные показы. 1 сентября 1998 в США был выпущен дублированный английский вариант на VHS, а несколько недель спустя вышла версия с субтитрами и дополнительно вариант с оригинальной японской звуковой дорожкой и также с субтитрами. Одновременно был выпущен вариант на лазерном видеодиске. Даты выхода на экран по странам мира[48]
Адаптация фильма для иностранного зрителяОзвучивание кота Зизи в японском оригинале актрисой поднимало вопрос, должен ли он быть озвучен актрисой и при дубляже? В обзоре фильма, сделанном в 1998 году Скоттом Хэмилтон и Крисом Холланд, высказывалось мнение, что женский голос котов соответствует японским культурным традициям, а для других стран он должен быть мужским[49]. Поскольку озвучивание мальчиков актрисами практикуется во всём мире, это может показаться неубедительным, тем не менее как в первом дубляже на английский язык, сделанном «Streamline», так и в последующих, кот Зизи был озвучен мужским голосом. Оригинальное японское название фильма отсылает к ведьминской профессии, а не к имени Кики, но его англоязычным прокатным названием стало «Kiki’s Delivery Service»[50]. В студии «Гибли» перевод «Streamline» сочли точным, хотя там и были некоторые добавления[51], а текст был оптимизирован под движения губ персонажей. Он был включен в сборник фильмов «Гибли» на LaserDisk в 1996 году в качестве дополнительной дорожки[52], и таким образом стал доступен российским пиратам. При подготовке к прокату фильма в США студия «Дисней» получила перевод «Streamline» в качестве образцового, но решила сделать дубляж на основе собственного перевода, а полученный ими из Японии перевод использовать для субтитров[53]. Перевод для «Диснея» был сделан довольно точно. При подборе вариантов перевода предпочтение отдавалось фразам, наиболее часто употребляемым в подобных обстоятельствах американцами[54]. Однако сценарий английского дубляжа был заметно изменён в сравнении с японским оригиналом с целью адаптации фильма для местного зрителя:
Миядзаки говорил, что кот Зизи — это «незрелая сторона» Кики, а тем, что она теряет способность общаться с ним, в фильме показывается, что Кики становится взрослее, набирается жизненного опыта[12], поэтому популярно мнение, что благодаря низкому голосу Хартмана и добавленным фразам, особенно финальной, образ Зизи в дубляже «Дисней» изменился и превратился из товарища по детским играм в комичного ментора[к. 4]. Переводчик Гуалтьеро Каннарси, руководивший дубляжом фильма на итальянский язык, утверждал, что сделанные «Диснеем» изменения превратили «Службу доставки» в другой фильм[57]. Однако прокатный договор со студией «Дисней» подразумевал, что она не имеет права на самостоятельные сокращения или изменения музыки при дубляже, а должна просить об этом правообладателя[47], а значит в студии «Гибли» предложенные прокатчиком изменения сочли не важными. О том, насколько эти изменения способствовали популярности фильма в США, можно судить по тому, что после появления перемонтированного варианта дубляжа Дисней, приближенного к японскому оригиналу, многие критики сожалели об удаленных «отсебятинах»[58][59]. Впервые этот вариант был выпущен на DVD 2 марта 2010 года, в нём была исправлена музыка, звуковые эффекты, убраны добавленные диалоги (в том числе конечная фраза Зизи). Тем не менее, часть отклонений от оригинала, особенно в плане изменённых диалогов, в нём сохранилась[58]. В Италии фильм выходил в двух вариантах дубляжа: на базе дубляжа «Диснея» и на основе оригинального фильма. Первый был выпущен на DVD в 2001 году. Руководивший переводом Гуалтьеро Каннарси был недоволен, что ему приходится делать дубляж на основе звуковой дорожки, полученной от «Диснея», и постарался перестроить диалоги, чтобы приблизить их к японскому оригиналу, но в полной мере это сделать не удалось. Итальянские субтитры этого дубляжа не совпадают со звуковой дорожкой. Вместо оригинальных песен Юми Араи были использованы итальянские переводы песен Сидни Форест. Во втором издании, вышедшем в 2013 году, за основу была взята оригинальная японская звуковая дорожка, все добавки, которые были вставлены для «диснеизации» фильма, были удалены[57]. Хотя некоторые актеры между первым и вторым дубляжом поменялись, но в соответствии с концепцией оригинального фильма Кики и Урсула озвучивались голосом одной актрисы как в первой, так и во второй версии. Зизи был озвучен актрисой, ранее уже озвучивавшей мальчиков[к. 5]. В испанской версии мультфильма Кики была переименована в Nicky и, соответственно, мультфильм назывался: «Nicky la aprendiz de bruja», что означает: «Ни́ки — юная ведьмочка-ученица». Обычно это объясняют тем, что слово «Кики» созвучно слову «quiqui» кастильского диалекта испанского языка, часто употребляемого в сленговом выражении «echar un quiqui», означающем «быстрый секс»[60]. Демонстрация фильма в РоссииК тому времени, когда в 2008 году фирма RUSCICO, специализирующаяся на выпуске киноклассики на DVD, объявила о покупке прав на прокат 7 фильмов студии Миядзаки, в числе которых была и «Ведьмина служба доставки»[61], российские поклонники японской анимации уже были хорошо знакомы с этим фильмом по пиратским изданиям с закадровыми переводами[к. 6]. Был и показ фильма на XXIX фестивале японских кинофильмов, организованном «Японским фондом» в 1995 году и проходившем в «Доме Кино» в Москве. Фильм шёл под названием «Экспресс-почта волшебницы», а режиссёр был назван «Сюн Миядзаки», из-за альтернативного прочтения иероглифа, которым пишется его имя. Судя по тому, как фильм был представлен на буклете фестиваля, его организаторы придавали показу «Службе доставки» большое значение[к. 7]. Тем не менее, в RUSCICO считали, что классический мультфильм найдет отклик у зрителя, уставшего от 3D-мультфильмов, и надеялись расширить зрительскую аудиторию, сломав сформированный засильем телевизионных аниме-сериалов представления об аниме как о второсортном кино[61] и предложив высококачественную лицензионную альтернативу скачиванию аниме в интернете. Перевод был заказан лингвисту, специалисту по японскому языку и ценителю аниме Анне Паниной. Первые версии её перевода были сделаны задолго до российского проката и даже выкладывались переводчицей в виде субтитров[62]. Имена персонажей были пересмотрены по сравнению с ранними, следовавших английскому изданию переводами, и приспособлены к русской традиции произношения. Коту вместо ранних, неблагозвучных по мнению переводчицы имен Дзи-Дзи или Джи-Джи было подобрано почти неотличимое от японского произношения имя Зизи. Кот был озвучен мужским голосом. В кинопрокат фильм был выпущен осенью 2008 года в 14 прокатных копиях, и собрал 3,3 тысячи зрителей[63], однако выпуск дубляжа на DVD, последовавший через год после начала кинопроката, 30 ноября 2009 года[64] был весьма успешен, надёжно удерживаясь на первых местах продаж в магазине «Озон» в течение весны-лета 2010 года, и даже опережая только что вышедший фильм Миядзаки «Рыбка Поньо на утёсе»[65]. Производная продукцияСаундтреки
Музыку к аниме написал японский композитор Дзё Хисаиси. Кроме того, в сборник вошли две песни Юми Араи 1970-х годов, использованные в фильме: «Ryuuju no Dengon (Message of Rouge)» и «Yasashisa ni Tsutsumareta nara (If I’ve Been Enveloped by Tenderness)». «Ryuuju no Dengon» звучала в фильме без последнего куплета, и в том же виде попала на диск. После первого выпуска в 1989 году, диск переиздавался ещё дважды: в 1996 и 2006 году[66]. Список звуковых дорожек «Kiki's Delivery Service: Soundtrack»
МангаПосле выхода фильма в 1989 году фирма «Такума» выпустила мангу в четырёх томах с иллюстрациями из фильма под названием «яп. フィルムコミックス 魔女の宅急便» (Комикс по аниме «Ведьмина служба доставки»). Манга содержит все диалоги из фильма[67]. В 2006 году фирма «VIZ Media» издала её на английском языке[68]. Сюжетные линии и проблематика фильмаОдна из главных тем фильма, отмеченных критиками, это взросление[69]. Подрастая с любящими родителями, поддерживающими её самостоятельность, Кики встречает взрослые проблемы, такие как поиск работы, признание, необходимость позаботиться о себе[70]. Так же раскрывается вопрос уязвимости, показанный через утреннюю сцену с булочником[71]. Ещё один вопрос — переход от традиций к современности, между которыми балансирует Кики. Кики соблюдает ведьминскую традицию ношения темного платья, но украшает волосы ярким красным бантом. Она так же связана с традицией тем, что готовит пищу в дровяной печи и летает на старой материнской метле[72]. Здесь продолжается сказочная традиция, что ведьма должна иметь компаньоном чёрного кота[73], использовать метлу для полёта и носить темное платье[74]. Кики сравнивалась с другими героями Миядзаки, с Сан из Принцессы Мононоке, которая, при совершенно другой мотивации, тем не менее так же самостоятельно строит свою жизнь, с Навсикаей из фильма Навсикая из Долины ветров, которая так же сталкивается с вопросом самостоятельности[75]. Ещё одно сравнение было с Тихиро из Унесённых призраками, поскольку обе девочки обретают независимость, не проходя через бунтарство. Тихиро смогла развить свою самостоятельность через своих друзей и родителей, точно так же как Кики покидает своё селение с благословения родителей[76]. Популярность, критика и наградыФильм был признан наиболее популярным и финансово успешным в Японии в 1989 году[77]. Японское издание фильма стало лидером продаж аниме на DVD на 7 февраля 2001 года[78]. Он был отмечен премией Агентства по делам культуры Министерства образования Японии[50]. После выхода фильма в 1989 году общая выручка от проката составила ¥2,170,000,000[79][80] (18 000 000 долларов США). Выпуск диснеевской версии фильма на VHS стал восьмым из наиболее продаваемых наименований на фирме Blockbuster в течение первой недели[81]. Всего было продано более миллиона копий[82]. В России фильм в ходе кинопроката 2008 года просмотрело 3,3 тысячи человек, сборы составили 486 тыс. рублей[63], однако последовавший за кинопрокатом выпуск DVD занимал первые места по продажам в российском интернет-магазине ОЗОН в течение весны-лета 2010 года[65]. КритикаВ США, после премьеры диснеевского выпуска фильма, издание «Entertainment Weekly» 4 сентября 1998 года оценило картину как «лучшее видео 1998 года». Телевизионная программа «Siskel and Ebert» также дала высокую оценку «Службе доставки Кики», поместив её в список лучших анимационных лент 1998 года[83][84]. Не менее удачными были и последующие официальные релизы картины. На сайте «Rotten Tomatoes» «Службе доставки Кики» дали 100-процентную качественную оценку по отзывам критиков[85]. Консервативная христианская группа «Обеспокоенных за Америку женщин» пыталась остановить выход на экраны «Службы доставки Кики», опубликовав 28 мая 1998 года статью «Дисней окунается в японское колдовство». В статье содержался призыв бойкотировать картины Уолта Диснея, обосновываемый тем, что они, якобы, под видом детских картин, потакая японским аниматорам, стараются разрушить крепкую американскую семью[86]. В ответ на это появилась статья Франклина Харриса, в которой, на основании семейных сцен с участием Кики, утверждалось, что вопреки утверждениям женской христианской группы, фильм наоборот проповедует семейные ценности, хотя и не христианские, но последнее было бы странно требовать от фильма, созданного в нехристианской стране[87]. В России после выхода фильма в официальный кинопрокат в 2008 году критик Роман Волобуев в своей рецензии отметил влияние на фильм работ итальянских неореалистов, и, утверждая, что Миядзаки предлагает в нём рецепт от всех горестей в виде «противопоставить несовершенному миру трудолюбие и самодисциплину», который не для всех срабатывает, в то же время хвалит вложенный в уста художницы Урсулы «самый правильный на свете ответ на вопрос, как быть, когда тошно, метла поломалась и нет вдохновения: „Хорошенько высыпайся и много гуляй пешком“»[88]. Обозреватель интернет-издания «Газета.ру» Дарья Горячева отметила, что при создании фильма «вместо детской сказки о маленькой ведьме у Миядзаки получилась притча о взрослении», при котором теряется волшебство, «но Миядзаки оставляет лазейку: даже будучи взрослым возможно творить волшебство и верить в чудо, только теперь это будет даваться не так просто и естественно»[89]. Известный российский киновед, эксперт по аниме Борис Иванов выступил со статьей, в которой заявил о своём принципиальном несогласии с основной идеей фильма[90]. По его мнению, в детской книге Кадоно самостоятельность Кики была лишь приманкой для детей, мечтающих о жизни без родительской опеки, «основным же смыслом книги была проповедь сердечности, участливости, готовности помогать ближним и дальним», Миядзаки же «перевернул „Службу“ с ног на голову», сняв фильм о проблемах и испытаниях, которые обрушиваются на молодого человека, когда он пытается начать жить самостоятельно. «Режиссёр стремился показать, что независимая жизнь, при всех её трудностях и невзгодах, приводит к духовному росту и что любые препятствия можно преодолеть, если не сдаваться, хорошо относиться к людям и в трудные минуты не отвергать помощь, предлагаемую от чистого сердца» и тем вдохновить молодых японок на более активную жизненную позицию. Но, по мнению критика, такое путешествие в самостоятельность было бы оправдано лишь если бы Кики было 18 лет, добрая булочница и художница не должны заменять родителей. Тем не менее, критика восхищает «очаровательный мультфильм с массой забавных и эмоциональных сцен, яркими персонажами и напряженным финалом», очень красивый, один из сильнейших примеров «женского аниме»[90], то есть выстроенный «вокруг женской психологии и женского отношения к жизни»[к. 8]. Тодд Сьолек в своём обзоре на AnimeNewsNetwork так обозначил место фильма среди произведений студии «Гибли»[59]:
НаградыСписок наград
ВлияниеПо мнению российского эксперта по аниме Бориса Иванова, только выпуск «Ведьминой службы доставки» превратил студию «Гибли» в экономически состоятельное предприятие и поспособствовал признанию Миядзаки ведущим режиссёром японской анимации и «живым классиком»[90]. Создатель японского игрового фильма 2014 года (в сюжет которого включены приключения Кики из второй книги Эйко Кадоно, на момент съемок аниме ещё не написанной), отметив, что всемирно известный анимационный фильм задал стандарты восприятия этой истории, и что это создает ему дополнительные сложности в создании своей версии мира «Службы доставки»[94], тем не менее позаимствовал у Миядзаки драматичный поворот с потерей способности к полёту[95]. Отсутствуют в книге, но были в аниме и другие попавшие в кинофильм моменты: неумение Кики ездить на велосипеде, её короткая стрижка, увлечённость Томбо строительством мускулолёта и тому подобное. В эпизоде Симпсонов «Замужем за толстяком» (англ. Married to the Blob), где пародируются сцены японской анимации, показан полет двух ведьм из «Службы доставки»[96]. Один из ведущих разработчиков свободного анимационного пакета Blender, французский художник Dono создал короткометражный трехмерный мультфильм «Tribute to Hayao Miyazaki», где среди прочих была смоделирована в объёме сцена с кошкой Лили и котом Зизи, и показана Кики среди важнейших героев фильмов Мияздзаки[97]. Напишите отзыв о статье "Ведьмина служба доставки"Комментарии
Примечания
Литература
Ссылки
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
Отрывок, характеризующий Ведьмина служба доставки
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.
В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.
С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…
Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.
Несмотря на то, что поверхность исторического моря казалась неподвижною, так же непрерывно, как движение времени, двигалось человечество. Слагались, разлагались различные группы людских сцеплений; подготовлялись причины образования и разложения государств, перемещений народов.
Историческое море, не как прежде, направлялось порывами от одного берега к другому: оно бурлило в глубине. Исторические лица, не как прежде, носились волнами от одного берега к другому; теперь они, казалось, кружились на одном месте. Исторические лица, прежде во главе войск отражавшие приказаниями войн, походов, сражений движение масс, теперь отражали бурлившее движение политическими и дипломатическими соображениями, законами, трактатами…
Эту деятельность исторических лиц историки называют реакцией.
Описывая деятельность этих исторических лиц, бывших, по их мнению, причиною того, что они называют реакцией, историки строго осуждают их. Все известные люди того времени, от Александра и Наполеона до m me Stael, Фотия, Шеллинга, Фихте, Шатобриана и проч., проходят перед их строгим судом и оправдываются или осуждаются, смотря по тому, содействовали ли они прогрессу или реакции.
В России, по их описанию, в этот период времени тоже происходила реакция, и главным виновником этой реакции был Александр I – тот самый Александр I, который, по их же описаниям, был главным виновником либеральных начинаний своего царствования и спасения России.
В настоящей русской литературе, от гимназиста до ученого историка, нет человека, который не бросил бы своего камушка в Александра I за неправильные поступки его в этот период царствования.
«Он должен был поступить так то и так то. В таком случае он поступил хорошо, в таком дурно. Он прекрасно вел себя в начале царствования и во время 12 го года; но он поступил дурно, дав конституцию Польше, сделав Священный Союз, дав власть Аракчееву, поощряя Голицына и мистицизм, потом поощряя Шишкова и Фотия. Он сделал дурно, занимаясь фронтовой частью армии; он поступил дурно, раскассировав Семеновский полк, и т. д.».
Надо бы исписать десять листов для того, чтобы перечислить все те упреки, которые делают ему историки на основании того знания блага человечества, которым они обладают.
Что значат эти упреки?
Те самые поступки, за которые историки одобряют Александра I, – как то: либеральные начинания царствования, борьба с Наполеоном, твердость, выказанная им в 12 м году, и поход 13 го года, не вытекают ли из одних и тех же источников – условий крови, воспитания, жизни, сделавших личность Александра тем, чем она была, – из которых вытекают и те поступки, за которые историки порицают его, как то: Священный Союз, восстановление Польши, реакция 20 х годов?
В чем же состоит сущность этих упреков?
В том, что такое историческое лицо, как Александр I, лицо, стоявшее на высшей возможной ступени человеческой власти, как бы в фокусе ослепляющего света всех сосредоточивающихся на нем исторических лучей; лицо, подлежавшее тем сильнейшим в мире влияниям интриг, обманов, лести, самообольщения, которые неразлучны с властью; лицо, чувствовавшее на себе, всякую минуту своей жизни, ответственность за все совершавшееся в Европе, и лицо не выдуманное, а живое, как и каждый человек, с своими личными привычками, страстями, стремлениями к добру, красоте, истине, – что это лицо, пятьдесят лет тому назад, не то что не было добродетельно (за это историки не упрекают), а не имело тех воззрений на благо человечества, которые имеет теперь профессор, смолоду занимающийся наукой, то есть читанном книжек, лекций и списыванием этих книжек и лекций в одну тетрадку.
Но если даже предположить, что Александр I пятьдесят лет тому назад ошибался в своем воззрении на то, что есть благо народов, невольно должно предположить, что и историк, судящий Александра, точно так же по прошествии некоторого времени окажется несправедливым, в своем воззрении на то, что есть благо человечества. Предположение это тем более естественно и необходимо, что, следя за развитием истории, мы видим, что с каждым годом, с каждым новым писателем изменяется воззрение на то, что есть благо человечества; так что то, что казалось благом, через десять лет представляется злом; и наоборот. Мало того, одновременно мы находим в истории совершенно противоположные взгляды на то, что было зло и что было благо: одни данную Польше конституцию и Священный Союз ставят в заслугу, другие в укор Александру.
Про деятельность Александра и Наполеона нельзя сказать, чтобы она была полезна или вредна, ибо мы не можем сказать, для чего она полезна и для чего вредна. Если деятельность эта кому нибудь не нравится, то она не нравится ему только вследствие несовпадения ее с ограниченным пониманием его о том, что есть благо. Представляется ли мне благом сохранение в 12 м году дома моего отца в Москве, или слава русских войск, или процветание Петербургского и других университетов, или свобода Польши, или могущество России, или равновесие Европы, или известного рода европейское просвещение – прогресс, я должен признать, что деятельность всякого исторического лица имела, кроме этих целей, ещь другие, более общие и недоступные мне цели.
Но положим, что так называемая наука имеет возможность примирить все противоречия и имеет для исторических лиц и событий неизменное мерило хорошего и дурного.
Положим, что Александр мог сделать все иначе. Положим, что он мог, по предписанию тех, которые обвиняют его, тех, которые профессируют знание конечной цели движения человечества, распорядиться по той программе народности, свободы, равенства и прогресса (другой, кажется, нет), которую бы ему дали теперешние обвинители. Положим, что эта программа была бы возможна и составлена и что Александр действовал бы по ней. Что же сталось бы тогда с деятельностью всех тех людей, которые противодействовали тогдашнему направлению правительства, – с деятельностью, которая, по мнению историков, хороша и полезна? Деятельности бы этой не было; жизни бы не было; ничего бы не было.
Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, – то уничтожится возможность жизни.
Если допустить, как то делают историки, что великие люди ведут человечество к достижению известных целей, состоящих или в величии России или Франции, или в равновесии Европы, или в разнесении идей революции, или в общем прогрессе, или в чем бы то ни было, то невозможно объяснить явлений истории без понятий о случае и о гении.
Если цель европейских войн начала нынешнего столетия состояла в величии России, то эта цель могла быть достигнута без всех предшествовавших войн и без нашествия. Если цель – величие Франции, то эта цель могла быть достигнута и без революции, и без империи. Если цель – распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты. Если цель – прогресс цивилизации, то весьма легко предположить, что, кроме истребления людей и их богатств, есть другие более целесообразные пути для распространения цивилизации.
Почему же это случилось так, а не иначе?
Потому что это так случилось. «Случай сделал положение; гений воспользовался им», – говорит история.
Но что такое случай? Что такое гений?
Слова случай и гений не обозначают ничего действительно существующего и потому не могут быть определены. Слова эти только обозначают известную степень понимания явлений. Я не знаю, почему происходит такое то явление; думаю, что не могу знать; потому не хочу знать и говорю: случай. Я вижу силу, производящую несоразмерное с общечеловеческими свойствами действие; не понимаю, почему это происходит, и говорю: гений.
Для стада баранов тот баран, который каждый вечер отгоняется овчаром в особый денник к корму и становится вдвое толще других, должен казаться гением. И то обстоятельство, что каждый вечер именно этот самый баран попадает не в общую овчарню, а в особый денник к овсу, и что этот, именно этот самый баран, облитый жиром, убивается на мясо, должно представляться поразительным соединением гениальности с целым рядом необычайных случайностей.
Но баранам стоит только перестать думать, что все, что делается с ними, происходит только для достижения их бараньих целей; стоит допустить, что происходящие с ними события могут иметь и непонятные для них цели, – и они тотчас же увидят единство, последовательность в том, что происходит с откармливаемым бараном. Ежели они и не будут знать, для какой цели он откармливался, то, по крайней мере, они будут знать, что все случившееся с бараном случилось не нечаянно, и им уже не будет нужды в понятии ни о случае, ни о гении.
Только отрешившись от знаний близкой, понятной цели и признав, что конечная цель нам недоступна, мы увидим последовательность и целесообразность в жизни исторических лиц; нам откроется причина того несоразмерного с общечеловеческими свойствами действия, которое они производят, и не нужны будут нам слова случай и гений.
Стоит только признать, что цель волнений европейских народов нам неизвестна, а известны только факты, состоящие в убийствах, сначала во Франции, потом в Италии, в Африке, в Пруссии, в Австрии, в Испании, в России, и что движения с запада на восток и с востока на запад составляют сущность и цель этих событий, и нам не только не нужно будет видеть исключительность и гениальность в характерах Наполеона и Александра, но нельзя будет представить себе эти лица иначе, как такими же людьми, как и все остальные; и не только не нужно будет объяснять случайностию тех мелких событий, которые сделали этих людей тем, чем они были, но будет ясно, что все эти мелкие события были необходимы.
Отрешившись от знания конечной цели, мы ясно поймем, что точно так же, как ни к одному растению нельзя придумать других, более соответственных ему, цвета и семени, чем те, которые оно производит, точно так же невозможно придумать других двух людей, со всем их прошедшим, которое соответствовало бы до такой степени, до таких мельчайших подробностей тому назначению, которое им предлежало исполнить.
Основной, существенный смысл европейских событий начала нынешнего столетия есть воинственное движение масс европейских народов с запада на восток и потом с востока на запад. Первым зачинщиком этого движения было движение с запада на восток. Для того чтобы народы запада могли совершить то воинственное движение до Москвы, которое они совершили, необходимо было: 1) чтобы они сложились в воинственную группу такой величины, которая была бы в состоянии вынести столкновение с воинственной группой востока; 2) чтобы они отрешились от всех установившихся преданий и привычек и 3) чтобы, совершая свое воинственное движение, они имели во главе своей человека, который, и для себя и для них, мог бы оправдывать имеющие совершиться обманы, грабежи и убийства, которые сопутствовали этому движению.
И начиная с французской революции разрушается старая, недостаточно великая группа; уничтожаются старые привычки и предания; вырабатываются, шаг за шагом, группа новых размеров, новые привычки и предания, и приготовляется тот человек, который должен стоять во главе будущего движения и нести на себе всю ответственность имеющего совершиться.
Человек без убеждений, без привычек, без преданий, без имени, даже не француз, самыми, кажется, странными случайностями продвигается между всеми волнующими Францию партиями и, не приставая ни к одной из них, выносится на заметное место.
Невежество сотоварищей, слабость и ничтожество противников, искренность лжи и блестящая и самоуверенная ограниченность этого человека выдвигают его во главу армии. Блестящий состав солдат итальянской армии, нежелание драться противников, ребяческая дерзость и самоуверенность приобретают ему военную славу. Бесчисленное количество так называемых случайностей сопутствует ему везде. Немилость, в которую он впадает у правителей Франции, служит ему в пользу. Попытки его изменить предназначенный ему путь не удаются: его не принимают на службу в Россию, и не удается ему определение в Турцию. Во время войн в Италии он несколько раз находится на краю гибели и всякий раз спасается неожиданным образом. Русские войска, те самые, которые могут разрушить его славу, по разным дипломатическим соображениям, не вступают в Европу до тех пор, пока он там.
По возвращении из Италии он находит правительство в Париже в том процессе разложения, в котором люди, попадающие в это правительство, неизбежно стираются и уничтожаются. И сам собой для него является выход из этого опасного положения, состоящий в бессмысленной, беспричинной экспедиции в Африку. Опять те же так называемые случайности сопутствуют ему. Неприступная Мальта сдается без выстрела; самые неосторожные распоряжения увенчиваются успехом. Неприятельский флот, который не пропустит после ни одной лодки, пропускает целую армию. В Африке над безоружными почти жителями совершается целый ряд злодеяний. И люди, совершающие злодеяния эти, и в особенности их руководитель, уверяют себя, что это прекрасно, что это слава, что это похоже на Кесаря и Александра Македонского и что это хорошо.
Тот идеал славы и величия, состоящий в том, чтобы не только ничего не считать для себя дурным, но гордиться всяким своим преступлением, приписывая ему непонятное сверхъестественное значение, – этот идеал, долженствующий руководить этим человеком и связанными с ним людьми, на просторе вырабатывается в Африке. Все, что он ни делает, удается ему. Чума не пристает к нему. Жестокость убийства пленных не ставится ему в вину. Ребячески неосторожный, беспричинный и неблагородный отъезд его из Африки, от товарищей в беде, ставится ему в заслугу, и опять неприятельский флот два раза упускает его. В то время как он, уже совершенно одурманенный совершенными им счастливыми преступлениями, готовый для своей роли, без всякой цели приезжает в Париж, то разложение республиканского правительства, которое могло погубить его год тому назад, теперь дошло до крайней степени, и присутствие его, свежего от партий человека, теперь только может возвысить его.
Он не имеет никакого плана; он всего боится; но партии ухватываются за него и требуют его участия.
Он один, с своим выработанным в Италии и Египте идеалом славы и величия, с своим безумием самообожания, с своею дерзостью преступлений, с своею искренностью лжи, – он один может оправдать то, что имеет совершиться.
Он нужен для того места, которое ожидает его, и потому, почти независимо от его воли и несмотря на его нерешительность, на отсутствие плана, на все ошибки, которые он делает, он втягивается в заговор, имеющий целью овладение властью, и заговор увенчивается успехом.
Его вталкивают в заседание правителей. Испуганный, он хочет бежать, считая себя погибшим; притворяется, что падает в обморок; говорит бессмысленные вещи, которые должны бы погубить его. Но правители Франции, прежде сметливые и гордые, теперь, чувствуя, что роль их сыграна, смущены еще более, чем он, говорят не те слова, которые им нужно бы было говорить, для того чтоб удержать власть и погубить его.
Случайность, миллионы случайностей дают ему власть, и все люди, как бы сговорившись, содействуют утверждению этой власти. Случайности делают характеры тогдашних правителей Франции, подчиняющимися ему; случайности делают характер Павла I, признающего его власть; случайность делает против него заговор, не только не вредящий ему, но утверждающий его власть. Случайность посылает ему в руки Энгиенского и нечаянно заставляет его убить, тем самым, сильнее всех других средств, убеждая толпу, что он имеет право, так как он имеет силу. Случайность делает то, что он напрягает все силы на экспедицию в Англию, которая, очевидно, погубила бы его, и никогда не исполняет этого намерения, а нечаянно нападает на Мака с австрийцами, которые сдаются без сражения. Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем, и случайно все люди, не только французы, но и вся Европа, за исключением Англии, которая и не примет участия в имеющих совершиться событиях, все люди, несмотря на прежний ужас и отвращение к его преступлениям, теперь признают за ним его власть, название, которое он себе дал, и его идеал величия и славы, который кажется всем чем то прекрасным и разумным.
Как бы примериваясь и приготовляясь к предстоящему движению, силы запада несколько раз в 1805 м, 6 м, 7 м, 9 м году стремятся на восток, крепчая и нарастая. В 1811 м году группа людей, сложившаяся во Франции, сливается в одну огромную группу с серединными народами. Вместе с увеличивающейся группой людей дальше развивается сила оправдания человека, стоящего во главе движения. В десятилетний приготовительный период времени, предшествующий большому движению, человек этот сводится со всеми коронованными лицами Европы. Разоблаченные владыки мира не могут противопоставить наполеоновскому идеалу славы и величия, не имеющего смысла, никакого разумного идеала. Один перед другим, они стремятся показать ему свое ничтожество. Король прусский посылает свою жену заискивать милости великого человека; император Австрии считает за милость то, что человек этот принимает в свое ложе дочь кесарей; папа, блюститель святыни народов, служит своей религией возвышению великого человека. Не столько сам Наполеон приготовляет себя для исполнения своей роли, сколько все окружающее готовит его к принятию на себя всей ответственности того, что совершается и имеет совершиться. Нет поступка, нет злодеяния или мелочного обмана, который бы он совершил и который тотчас же в устах его окружающих не отразился бы в форме великого деяния. Лучший праздник, который могут придумать для него германцы, – это празднование Иены и Ауерштета. Не только он велик, но велики его предки, его братья, его пасынки, зятья. Все совершается для того, чтобы лишить его последней силы разума и приготовить к его страшной роли. И когда он готов, готовы и силы.
Нашествие стремится на восток, достигает конечной цели – Москвы. Столица взята; русское войско более уничтожено, чем когда нибудь были уничтожены неприятельские войска в прежних войнах от Аустерлица до Ваграма. Но вдруг вместо тех случайностей и гениальности, которые так последовательно вели его до сих пор непрерывным рядом успехов к предназначенной цели, является бесчисленное количество обратных случайностей, от насморка в Бородине до морозов и искры, зажегшей Москву; и вместо гениальности являются глупость и подлость, не имеющие примеров.
Нашествие бежит, возвращается назад, опять бежит, и все случайности постоянно теперь уже не за, а против него.
Совершается противодвижение с востока на запад с замечательным сходством с предшествовавшим движением с запада на восток. Те же попытки движения с востока на запад в 1805 – 1807 – 1809 годах предшествуют большому движению; то же сцепление и группу огромных размеров; то же приставание серединных народов к движению; то же колебание в середине пути и та же быстрота по мере приближения к цели.
Париж – крайняя цель достигнута. Наполеоновское правительство и войска разрушены. Сам Наполеон не имеет больше смысла; все действия его очевидно жалки и гадки; но опять совершается необъяснимая случайность: союзники ненавидят Наполеона, в котором они видят причину своих бедствий; лишенный силы и власти, изобличенный в злодействах и коварствах, он бы должен был представляться им таким, каким он представлялся им десять лет тому назад и год после, – разбойником вне закона. Но по какой то странной случайности никто не видит этого. Роль его еще не кончена. Человека, которого десять лет тому назад и год после считали разбойником вне закона, посылают в два дня переезда от Франции на остров, отдаваемый ему во владение с гвардией и миллионами, которые платят ему за что то.
Движение народов начинает укладываться в свои берега. Волны большого движения отхлынули, и на затихшем море образуются круги, по которым носятся дипломаты, воображая, что именно они производят затишье движения.
Но затихшее море вдруг поднимается. Дипломатам кажется, что они, их несогласия, причиной этого нового напора сил; они ждут войны между своими государями; положение им кажется неразрешимым. Но волна, подъем которой они чувствуют, несется не оттуда, откуда они ждут ее. Поднимается та же волна, с той же исходной точки движения – Парижа. Совершается последний отплеск движения с запада; отплеск, который должен разрешить кажущиеся неразрешимыми дипломатические затруднения и положить конец воинственному движению этого периода.
Человек, опустошивший Францию, один, без заговора, без солдат, приходит во Францию. Каждый сторож может взять его; но, по странной случайности, никто не только не берет, но все с восторгом встречают того человека, которого проклинали день тому назад и будут проклинать через месяц.
Человек этот нужен еще для оправдания последнего совокупного действия.
Действие совершено. Последняя роль сыграна. Актеру велено раздеться и смыть сурьму и румяны: он больше не понадобится.
И проходят несколько лет в том, что этот человек, в одиночестве на своем острове, играет сам перед собой жалкую комедию, мелочно интригует и лжет, оправдывая свои деяния, когда оправдание это уже не нужно, и показывает всему миру, что такое было то, что люди принимали за силу, когда невидимая рука водила им.
Распорядитель, окончив драму и раздев актера, показал его нам.
– Смотрите, чему вы верили! Вот он! Видите ли вы теперь, что не он, а Я двигал вас?
Но, ослепленные силой движения, люди долго не понимали этого.
Еще большую последовательность и необходимость представляет жизнь Александра I, того лица, которое стояло во главе противодвижения с востока на запад.
Что нужно для того человека, который бы, заслоняя других, стоял во главе этого движения с востока на запад?
Нужно чувство справедливости, участие к делам Европы, но отдаленное, не затемненное мелочными интересами; нужно преобладание высоты нравственной над сотоварищами – государями того времени; нужна кроткая и привлекательная личность; нужно личное оскорбление против Наполеона. И все это есть в Александре I; все это подготовлено бесчисленными так называемыми случайностями всей его прошедшей жизни: и воспитанием, и либеральными начинаниями, и окружающими советниками, и Аустерлицем, и Тильзитом, и Эрфуртом.
Во время народной войны лицо это бездействует, так как оно не нужно. Но как скоро является необходимость общей европейской войны, лицо это в данный момент является на свое место и, соединяя европейские народы, ведет их к цели.
Цель достигнута. После последней войны 1815 года Александр находится на вершине возможной человеческой власти. Как же он употребляет ее?
Александр I, умиротворитель Европы, человек, с молодых лет стремившийся только к благу своих народов, первый зачинщик либеральных нововведений в своем отечестве, теперь, когда, кажется, он владеет наибольшей властью и потому возможностью сделать благо своих народов, в то время как Наполеон в изгнании делает детские и лживые планы о том, как бы он осчастливил человечество, если бы имел власть, Александр I, исполнив свое призвание и почуяв на себе руку божию, вдруг признает ничтожность этой мнимой власти, отворачивается от нее, передает ее в руки презираемых им и презренных людей и говорит только:
– «Не нам, не нам, а имени твоему!» Я человек тоже, как и вы; оставьте меня жить, как человека, и думать о своей душе и о боге.
Как солнце и каждый атом эфира есть шар, законченный в самом себе и вместе с тем только атом недоступного человеку по огромности целого, – так и каждая личность носит в самой себе свои цели и между тем носит их для того, чтобы служить недоступным человеку целям общим.
Пчела, сидевшая на цветке, ужалила ребенка. И ребенок боится пчел и говорит, что цель пчелы состоит в том, чтобы жалить людей. Поэт любуется пчелой, впивающейся в чашечку цветка, и говорит, цель пчелы состоит во впивании в себя аромата цветов. Пчеловод, замечая, что пчела собирает цветочную пыль к приносит ее в улей, говорит, что цель пчелы состоит в собирании меда. Другой пчеловод, ближе изучив жизнь роя, говорит, что пчела собирает пыль для выкармливанья молодых пчел и выведения матки, что цель ее состоит в продолжении рода. Ботаник замечает, что, перелетая с пылью двудомного цветка на пестик, пчела оплодотворяет его, и ботаник в этом видит цель пчелы. Другой, наблюдая переселение растений, видит, что пчела содействует этому переселению, и этот новый наблюдатель может сказать, что в этом состоит цель пчелы. Но конечная цель пчелы не исчерпывается ни тою, ни другой, ни третьей целью, которые в состоянии открыть ум человеческий. Чем выше поднимается ум человеческий в открытии этих целей, тем очевиднее для него недоступность конечной цели.
Человеку доступно только наблюдение над соответственностью жизни пчелы с другими явлениями жизни. То же с целями исторических лиц и народов.
Свадьба Наташи, вышедшей в 13 м году за Безухова, было последнее радостное событие в старой семье Ростовых. В тот же год граф Илья Андреевич умер, и, как это всегда бывает, со смертью его распалась старая семья.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе графини – все это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Свадьба Наташи на время заняла его своей внешней стороной. Он заказывал обеды, ужины и, видимо, хотел казаться веселым; но веселье его не сообщалось, как прежде, а, напротив, возбуждало сострадание в людях, знавших и любивших его.
После отъезда Пьера с женой он затих и стал жаловаться на тоску. Через несколько дней он заболел и слег в постель. С первых дней его болезни, несмотря на утешения докторов, он понял, что ему не вставать. Графиня, не раздеваясь, две недели провела в кресле у его изголовья. Всякий раз, как она давала ему лекарство, он, всхлипывая, молча целовал ее руку. В последний день он, рыдая, просил прощения у жены и заочно у сына за разорение именья – главную вину, которую он за собой чувствовал. Причастившись и особоровавшись, он тихо умер, и на другой день толпа знакомых, приехавших отдать последний долг покойнику, наполняла наемную квартиру Ростовых. Все эти знакомые, столько раз обедавшие и танцевавшие у него, столько раз смеявшиеся над ним, теперь все с одинаковым чувством внутреннего упрека и умиления, как бы оправдываясь перед кем то, говорили: «Да, там как бы то ни было, а прекрасжейший был человек. Таких людей нынче уж не встретишь… А у кого ж нет своих слабостей?..»
Именно в то время, когда дела графа так запутались, что нельзя было себе представить, чем это все кончится, если продолжится еще год, он неожиданно умер.
Николай был с русскими войсками в Париже, когда к нему пришло известие о смерти отца. Он тотчас же подал в отставку и, не дожидаясь ее, взял отпуск и приехал в Москву. Положение денежных дел через месяц после смерти графа совершенно обозначилось, удивив всех громадностию суммы разных мелких долгов, существования которых никто и не подозревал. Долгов было вдвое больше, чем имения.
Родные и друзья советовали Николаю отказаться от наследства. Но Николай в отказе от наследства видел выражение укора священной для него памяти отца и потому не хотел слышать об отказе и принял наследство с обязательством уплаты долгов.
Кредиторы, так долго молчавшие, будучи связаны при жизни графа тем неопределенным, но могучим влиянием, которое имела на них его распущенная доброта, вдруг все подали ко взысканию. Явилось, как это всегда бывает, соревнование – кто прежде получит, – и те самые люди, которые, как Митенька и другие, имели безденежные векселя – подарки, явились теперь самыми требовательными кредиторами. Николаю не давали ни срока, ни отдыха, и те, которые, по видимому, жалели старика, бывшего виновником их потери (если были потери), теперь безжалостно накинулись на очевидно невинного перед ними молодого наследника, добровольно взявшего на себя уплату.
Ни один из предполагаемых Николаем оборотов не удался; имение с молотка было продано за полцены, а половина долгов оставалась все таки не уплаченною. Николай взял предложенные ему зятем Безуховым тридцать тысяч для уплаты той части долгов, которые он признавал за денежные, настоящие долги. А чтобы за оставшиеся долги не быть посаженным в яму, чем ему угрожали кредиторы, он снова поступил на службу.
Ехать в армию, где он был на первой вакансии полкового командира, нельзя было потому, что мать теперь держалась за сына, как за последнюю приманку жизни; и потому, несмотря на нежелание оставаться в Москве в кругу людей, знавших его прежде, несмотря на свое отвращение к статской службе, он взял в Москве место по статской части и, сняв любимый им мундир, поселился с матерью и Соней на маленькой квартире, на Сивцевом Вражке.
Наташа и Пьер жили в это время в Петербурге, не имея ясного понятия о положении Николая. Николай, заняв у зятя деньги, старался скрыть от него свое бедственное положение. Положение Николая было особенно дурно потому, что своими тысячью двумястами рублями жалованья он не только должен был содержать себя, Соню и мать, но он должен был содержать мать так, чтобы она не замечала, что они бедны. Графиня не могла понять возможности жизни без привычных ей с детства условий роскоши и беспрестанно, не понимая того, как это трудно было для сына, требовала то экипажа, которого у них не было, чтобы послать за знакомой, то дорогого кушанья для себя и вина для сына, то денег, чтобы сделать подарок сюрприз Наташе, Соне и тому же Николаю.
Соня вела домашнее хозяйство, ухаживала за теткой, читала ей вслух, переносила ее капризы и затаенное нерасположение и помогала Николаю скрывать от старой графини то положение нужды, в котором они находились. Николай чувствовал себя в неоплатном долгу благодарности перед Соней за все, что она делала для его матери, восхищался ее терпением и преданностью, но старался отдаляться от нее.
Он в душе своей как будто упрекал ее за то, что она была слишком совершенна, и за то, что не в чем было упрекать ее. В ней было все, за что ценят людей; но было мало того, что бы заставило его любить ее. И он чувствовал, что чем больше он ценит, тем меньше любит ее. Он поймал ее на слове, в ее письме, которым она давала ему свободу, и теперь держал себя с нею так, как будто все то, что было между ними, уже давным давно забыто и ни в каком случае не может повториться.
Положение Николая становилось хуже и хуже. Мысль о том, чтобы откладывать из своего жалованья, оказалась мечтою. Он не только не откладывал, но, удовлетворяя требования матери, должал по мелочам. Выхода из его положения ему не представлялось никакого. Мысль о женитьбе на богатой наследнице, которую ему предлагали его родственницы, была ему противна. Другой выход из его положения – смерть матери – никогда не приходила ему в голову. Он ничего не желал, ни на что не надеялся; и в самой глубине души испытывал мрачное и строгое наслаждение в безропотном перенесении своего положения. Он старался избегать прежних знакомых с их соболезнованием и предложениями оскорбительной помощи, избегал всякого рассеяния и развлечения, даже дома ничем не занимался, кроме раскладывания карт с своей матерью, молчаливыми прогулками по комнате и курением трубки за трубкой. Он как будто старательно соблюдал в себе то мрачное настроение духа, в котором одном он чувствовал себя в состоянии переносить свое положение.
В начале зимы княжна Марья приехала в Москву. Из городских слухов она узнала о положении Ростовых и о том, как «сын жертвовал собой для матери», – так говорили в городе.
«Я и не ожидала от него другого», – говорила себе княжна Марья, чувствуя радостное подтверждение своей любви к нему. Вспоминая свои дружеские и почти родственные отношения ко всему семейству, она считала своей обязанностью ехать к ним. Но, вспоминая свои отношения к Николаю в Воронеже, она боялась этого. Сделав над собой большое усилие, она, однако, через несколько недель после своего приезда в город приехала к Ростовым.
Николай первый встретил ее, так как к графине можно было проходить только через его комнату. При первом взгляде на нее лицо Николая вместо выражения радости, которую ожидала увидать на нем княжна Марья, приняло невиданное прежде княжной выражение холодности, сухости и гордости. Николай спросил о ее здоровье, проводил к матери и, посидев минут пять, вышел из комнаты.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания о здоровье графини. «Вам какое дело? Оставьте меня в покое», – говорил его взгляд.
– И что шляется? Чего ей нужно? Терпеть не могу этих барынь и все эти любезности! – сказал он вслух при Соне, видимо не в силах удерживать свою досаду, после того как карета княжны отъехала от дома.
– Ах, как можно так говорить, Nicolas! – сказала Соня, едва скрывая свою радость. – Она такая добрая, и maman так любит ее.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не говорить больше о княжне. Но со времени ее посещения старая графиня всякий день по нескольку раз заговаривала о ней.
Графиня хвалила ее, требовала, чтобы сын съездил к ней, выражала желание видеть ее почаще, но вместе с тем всегда становилась не в духе, когда она о ней говорила.
Николай старался молчать, когда мать говорила о княжне, но молчание его раздражало графиню.
– Она очень достойная и прекрасная девушка, – говорила она, – и тебе надо к ней съездить. Все таки ты увидишь кого нибудь; а то тебе скука, я думаю, с нами.
– Да я нисколько не желаю, маменька.
– То хотел видеть, а теперь не желаю. Я тебя, мой милый, право, не понимаю. То тебе скучно, то ты вдруг никого не хочешь видеть.
– Да я не говорил, что мне скучно.
– Как же, ты сам сказал, что ты и видеть ее не желаешь. Она очень достойная девушка и всегда тебе нравилась; а теперь вдруг какие то резоны. Всё от меня скрывают.
– Да нисколько, маменька.
– Если б я тебя просила сделать что нибудь неприятное, а то я тебя прошу съездить отдать визит. Кажется, и учтивость требует… Я тебя просила и теперь больше не вмешиваюсь, когда у тебя тайны от матери.
– Да я поеду, если вы хотите.
– Мне все равно; я для тебя желаю.
Николай вздыхал, кусая усы, и раскладывал карты, стараясь отвлечь внимание матери на другой предмет.
На другой, на третий и на четвертый день повторялся тот же и тот же разговор.
После своего посещения Ростовых и того неожиданного, холодного приема, сделанного ей Николаем, княжна Марья призналась себе, что она была права, не желая ехать первая к Ростовым.
«Я ничего и не ожидала другого, – говорила она себе, призывая на помощь свою гордость. – Мне нет никакого дела до него, и я только хотела видеть старушку, которая была всегда добра ко мне и которой я многим обязана».
Но она не могла успокоиться этими рассуждениями: чувство, похожее на раскаяние, мучило ее, когда она вспоминала свое посещение. Несмотря на то, что она твердо решилась не ездить больше к Ростовым и забыть все это, она чувствовала себя беспрестанно в неопределенном положении. И когда она спрашивала себя, что же такое было то, что мучило ее, она должна была признаваться, что это были ее отношения к Ростову. Его холодный, учтивый тон не вытекал из его чувства к ней (она это знала), а тон этот прикрывал что то. Это что то ей надо было разъяснить; и до тех пор она чувствовала, что не могла быть покойна.
В середине зимы она сидела в классной, следя за уроками племянника, когда ей пришли доложить о приезде Ростова. С твердым решением не выдавать своей тайны и не выказать своего смущения она пригласила m lle Bourienne и с ней вместе вышла в гостиную.
При первом взгляде на лицо Николая она увидала, что он приехал только для того, чтобы исполнить долг учтивости, и решилась твердо держаться в том самом тоне, в котором он обратится к ней.
Они заговорили о здоровье графини, об общих знакомых, о последних новостях войны, и когда прошли те требуемые приличием десять минут, после которых гость может встать, Николай поднялся, прощаясь.
Княжна с помощью m lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала говорить о том, до чего ей не было дела, и мысль о том, за что ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
Николай посмотрел на нее и, желая сделать вид, что он не замечает ее рассеянности, сказал несколько слов m lle Bourienne и опять взглянул на княжну. Она сидела так же неподвижно, и на нежном лице ее выражалось страдание. Ему вдруг стало жалко ее и смутно представилось, что, может быть, он был причиной той печали, которая выражалась на ее лице. Ему захотелось помочь ей, сказать ей что нибудь приятное; но он не мог придумать, что бы сказать ей.
– Прощайте, княжна, – сказал он. Она опомнилась, вспыхнула и тяжело вздохнула.
– Ах, виновата, – сказала она, как бы проснувшись. – Вы уже едете, граф; ну, прощайте! А подушку графине?
– Постойте, я сейчас принесу ее, – сказала m lle Bourienne и вышла из комнаты.
Оба молчали, изредка взглядывая друг на друга.
– Да, княжна, – сказал, наконец, Николай, грустно улыбаясь, – недавно кажется, а сколько воды утекло с тех пор, как мы с вами в первый раз виделись в Богучарове. Как мы все казались в несчастии, – а я бы дорого дал, чтобы воротить это время… да не воротишь.
Княжна пристально глядела ему в глаза своим лучистым взглядом, когда он говорил это. Она как будто старалась понять тот тайный смысл его слов, который бы объяснил ей его чувство к ней.
– Да, да, – сказала она, – но вам нечего жалеть прошедшего, граф. Как я понимаю вашу жизнь теперь, вы всегда с наслаждением будете вспоминать ее, потому что самоотвержение, которым вы живете теперь…
– Я не принимаю ваших похвал, – перебил он ее поспешно, – напротив, я беспрестанно себя упрекаю; но это совсем неинтересный и невеселый разговор.
И опять взгляд его принял прежнее сухое и холодное выражение. Но княжна уже увидала в нем опять того же человека, которого она знала и любила, и говорила теперь только с этим человеком.
– Я думала, что вы позволите мне сказать вам это, – сказала она. – Мы так сблизились с вами… и с вашим семейством, и я думала, что вы не почтете неуместным мое участие; но я ошиблась, – сказала она. Голос ее вдруг дрогнул. – Я не знаю почему, – продолжала она, оправившись, – вы прежде были другой и…
– Есть тысячи причин почему (он сделал особое ударение на слово почему). Благодарю вас, княжна, – сказал он тихо. – Иногда тяжело.
«Так вот отчего! Вот отчего! – говорил внутренний голос в душе княжны Марьи. – Нет, я не один этот веселый, добрый и открытый взгляд, не одну красивую внешность полюбила в нем; я угадала его благородную, твердую, самоотверженную душу, – говорила она себе. – Да, он теперь беден, а я богата… Да, только от этого… Да, если б этого не было…» И, вспоминая прежнюю его нежность и теперь глядя на его доброе и грустное лицо, она вдруг поняла причину его холодности.
– Почему же, граф, почему? – вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. – Почему, скажите мне? Вы должны сказать. – Он молчал. – Я не знаю, граф, вашего почему, – продолжала она. – Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. – У нее слезы были в глазах и в голосе. – У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. – Она вдруг заплакала и пошла из комнаты.
– Княжна! постойте, ради бога, – вскрикнул он, стараясь остановить ее. – Княжна!
Она оглянулась. Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу, и далекое, невозможное вдруг стало близким, возможным и неизбежным.
……
Осенью 1814 го года Николай женился на княжне Марье и с женой, матерью и Соней переехал на житье в Лысые Горы.
В три года он, не продавая именья жены, уплатил оставшиеся долги и, получив небольшое наследство после умершей кузины, заплатил и долг Пьеру.
Еще через три года, к 1820 му году, Николай так устроил свои денежные дела, что прикупил небольшое именье подле Лысых Гор и вел переговоры о выкупе отцовского Отрадного, что составляло его любимую мечту.
Начав хозяйничать по необходимости, он скоро так пристрастился к хозяйству, что оно сделалось для него любимым и почти исключительным занятием. Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. Он сначала всматривался в мужика, стараясь понять, что ему нужно, что он считает дурным и хорошим, и только притворялся, что распоряжается и приказывает, в сущности же только учился у мужиков и приемам, и речам, и суждениям о том, что хорошо и что дурно. И только тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты.
Принимая в управление имение, Николай сразу, без ошибки, по какому то дару прозрения, назначал бурмистром, старостой, выборным тех самых людей, которые были бы выбраны самими мужиками, если б они могли выбирать, и начальники его никогда не переменялись. Прежде чем исследовать химические свойства навоза, прежде чем вдаваться в дебет и кредит (как он любил насмешливо говорить), он узнавал количество скота у крестьян и увеличивал это количество всеми возможными средствами. Семьи крестьян он поддерживал в самых больших размерах, не позволяя делиться. Ленивых, развратных и слабых он одинаково преследовал и старался изгонять из общества.
При посевах и уборке сена и хлебов он совершенно одинаково следил за своими и мужицкими полями. И у редких хозяев были так рано и хорошо посеяны и убраны поля и так много дохода, как у Николая.
С дворовыми он не любил иметь никакого дела, называл их дармоедами и, как все говорили, распустил и избаловал их; когда надо было сделать какое нибудь распоряжение насчет дворового, в особенности когда надо было наказывать, он бывал в нерешительности и советовался со всеми в доме; только когда возможно было отдать в солдаты вместо мужика дворового, он делал это без малейшего колебания. Во всех же распоряжениях, касавшихся мужиков, он никогда не испытывал ни малейшего сомнения. Всякое распоряжение его – он это знал – будет одобрено всеми против одного или нескольких.
Он одинаково не позволял себе утруждать или казнить человека потому только, что ему этого так хотелось, как и облегчать и награждать человека потому, что в этом состояло его личное желание. Он не умел бы сказать, в чем состояло это мерило того, что должно и чего не должно; но мерило это в его душе было твердо и непоколебимо.
Он часто говаривал с досадой о какой нибудь неудаче или беспорядке: «С нашим русским народом», – и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты.
Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром. Она не могла понять, отчего он бывал так особенно оживлен и счастлив, когда он, встав на заре и проведя все утро в поле или на гумне, возвращался к ее чаю с посева, покоса или уборки. Она не понимала, чем он восхищался, рассказывая с восторгом про богатого хозяйственного мужика Матвея Ермишина, который всю ночь с семьей возил снопы, и еще ни у кого ничего не было убрано, а у него уже стояли одонья. Она не понимала, отчего он так радостно, переходя от окна к балкону, улыбался под усами и подмигивал, когда на засыхающие всходы овса выпадал теплый частый дождик, или отчего, когда в покос или уборку угрожающая туча уносилась ветром, он, красный, загорелый и в поту, с запахом полыни и горчавки в волосах, приходя с гумна, радостно потирая руки, говорил: «Ну еще денек, и мое и крестьянское все будет в гумне».
Еще менее могла она понять, почему он, с его добрым сердцем, с его всегдашнею готовностью предупредить ее желания, приходил почти в отчаяние, когда она передавала ему просьбы каких нибудь баб или мужиков, обращавшихся к ней, чтобы освободить их от работ, почему он, добрый Nicolas, упорно отказывал ей, сердито прося ее не вмешиваться не в свое дело. Она чувствовала, что у него был особый мир, страстно им любимый, с какими то законами, которых она не понимала.
Когда она иногда, стараясь понять его, говорила ему о его заслуге, состоящей в том, что он делает добро своих подданных, он сердился и отвечал: «Вот уж нисколько: никогда и в голову мне не приходит; и для их блага вот чего не сделаю. Все это поэзия и бабьи сказки, – все это благо ближнего. Мне нужно, чтобы наши дети не пошли по миру; мне надо устроить наше состояние, пока я жив; вот и все. Для этого нужен порядок, нужна строгость… Вот что!» – говорил он, сжимая свой сангвинический кулак. «И справедливость, разумеется, – прибавлял он, – потому что если крестьянин гол и голоден, и лошаденка у него одна, так он ни на себя, ни на меня не сработает».
И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что нибудь для других, для добродетели, – все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. «Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну и потачки не давал. Одно слово – хозяин!»
Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста, заменивший умершего Дрона, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. Вернувшись к завтраку домой, Николай подошел к жене, сидевшей с низко опущенной над пяльцами головой, и стал рассказывать ей, по обыкновению, все то, что занимало его в это утро, и между прочим и про богучаровского старосту. Графиня Марья, краснея, бледнея и поджимая губы, сидела все так же, опустив голову, и ничего не отвечала на слова мужа.
– Эдакой наглый мерзавец, – говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он.
Графиня Марья подняла голову, хотела что то сказать, но опять поспешно потупилась и собрала губы.
– Что ты? что с тобой, дружок мой?..
Некрасивая графиня Марья всегда хорошела, когда плакала. Она никогда не плакала от боли или досады, но всегда от грусти и жалости. И когда она плакала, лучистые глаза ее приобретали неотразимую прелесть.
Как только Николай взял ее за руку, она не в силах была удержаться и заплакала.
– Nicolas, я видела… он виноват, но ты, зачем ты! Nicolas!.. – И она закрыла лицо руками.
Николай замолчал, багрово покраснел и, отойдя от нее, молча стал ходить по комнате. Он понял, о чем она плакала; но вдруг он не мог в душе своей согласиться с ней, что то, с чем он сжился с детства, что он считал самым обыкновенным, – было дурно.
«Любезности это, бабьи сказки, или она права?» – спрашивал он сам себя. Не решив сам с собою этого вопроса, он еще раз взглянул на ее страдающее и любящее лицо и вдруг понял, что она была права, а он давно уже виноват сам перед собою.
– Мари, – сказал он тихо, подойдя к ней, – этого больше не будет никогда; даю тебе слово. Никогда, – повторил он дрогнувшим голосом, как мальчик, который просит прощения.
Слезы еще чаще полились из глаз графини. Она взяла руку мужа и поцеловала ее.
– Nicolas, когда ты разбил камэ? – чтобы переменить разговор, сказала она, разглядывая его руку, на которой был перстень с головой Лаокоона.
– Нынче; все то же. Ах, Мари, не напоминай мне об этом. – Он опять вспыхнул. – Даю тебе честное слово, что этого больше не будет. И пусть это будет мне память навсегда, – сказал он, указывая на разбитый перстень.
С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаки, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было последний раз.
– Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стою этого.
– Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, – с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа.
