Великая Турецкая война
Великая Турецкая война — серия конфликтов между Османской империей и союзом христианских европейских государств (Священной лигой), куда входили Священная Римская империя (Габсбургская Австрия), Речь Посполитая, Русское царство, Венецианская республика и Мальта в 1683—1699 годах.
Война завершилась освобождением большей части Центральной Европы от турок и существенно ослабила их военную мощь.
Помимо основной австро-турецкой войны, проходившей на Балканах, частями Великой Турецкой войны также были: польско-турецкая, русско-турецкая и Морейская войны.
Содержание
Предпосылки войны
В результате русско-польской войны 1654—1667 годов территория современной Украины оказалась разделённой между Русским царством и Речью Посполитой. Гетман Правобережной Украины Пётр Дорошенко, стремясь объединить под своей властью всю Украину, в 1666 году признал себя вассалом турецкого султана. Это привело к вовлечению Османской империи в события на Украине. В ответ на то, что Речь Посполитая направила войска против турецкого вассала, в 1672 году Османская империя начала против неё войну, по итогам которой получила Подолье. Изменение баланса сил в регионе вынудило вмешаться Россию, что привело к новой русско-турецкой войне, завершившейся подписанием в 1681 году 20-летнего перемирия в Бахчисарае.
Тем временем назревала напряжённость в разделённой на три части Венгрии. Император Леопольд I пытался заменить в «Королевской Венгрии» конституционное правительство на абсолютистское правление, а также активно проводил политику Контрреформации. Местным венграм-протестантам, которые были недовольны существующим положением дел, терпимость турок казалась предпочтительнее узколобости Габсбургов, и они пытались найти убежище в Трансильванском княжестве, которое было вассалом Османской империи. В 1678 году венгерский дворянин-кальвинист Имре Тёкёли был избран лидером протестантов, и смог подчинить себе часть территории Верхней Венгрии. К этому времени Леопольд стал понимать, что его политика в Венгрии является контрпродуктивной, и в 1680 году заключил перемирие с Тёкёли, а в мае 1681 года собрал конгресс, на котором предложил в определённой мере восстановить местную автономию и создать условия религиозной терпимости. Тёкёли отказался посещать эти заседания и отправил к турецкому султану обращение с просьбой о совместных действиях. В начале 1682 года Имре Тёкёли был признан вассалом Османской империи.
В 1684 году истекал срок действия Вашварского мирного договора между Габсбургами и Османской империей, и когда Габсбургский посол прибыл для переговоров о его продлении, то обнаружил, что турки не готовы рассматривать этот вопрос. Располагая на переднем крае поддержкой Тёкёли, обеспечив мир с Россией и ослабив Речь Посполитую, турки решили, что находятся в выгодном положении для нанесения удара по Габсбургам.
Ход войны
Турецкое наступление
Турецкая армия выступила в поход в самое благоприятное для этого время года, и 3 мая 1683 года находилась уже в Белграде. Вместе с армией был сам султан Мехмед IV. Вдоль Дуная двигались войска крымского хана, соединяясь по пути с силами Тёкёли.
Согласно первоначальному плану, великий визирь Мерзифонлу Кара Мустафа-паша должен был взять Дьёр, однако на совещании, которое проводили, пока армия становилась лагерем перед этой крепостью, Кара Мустафа заявил, что, поскольку крепость оказалась сильнее, чем предполагалось, то лучше двигаться прямо на Вену, а не терять войска на осаде Дьёра.
14 июля 1683 года турки начали артиллерийский обстрел Вены. На помощь Габсбургам срочно выступил король Речи Посполитой Ян Собеский и 12 сентября 1683 года под его командованием союзное войско в составе австрийских, немецких и польских отрядов разгромило турецкую армию под Веной. Это поражение положило начало постепенному отступлению турок из Центральной Европы.
Наступление Священной лиги
В 1684 году была создана антитурецкая Священная лига в составе Австрии, Речи Посполитой и Венеции. После заключения в 1686 году Вечного мира между Русским государством и Речью Посполитой к Священной лиге примкнула Россия.
В 1684 году австрийцы начали наступление в Венгрии: они взяли Вышеград и Вац, и осадили Буду. В 1685 году турки вернули Вац, но не смогли отвоевать Эстергом, и созданная лишь 20 лет назад провинция Уйвар была ими потеряна навсегда. Тем временем в войну вступила Венецианская республика, и её войска начали захват Мореи.
Кампания 1686 года оказала решающее влияние на судьбы Османской империи. 2 сентября пала Буда, а к зиме, когда турки отступили на зимние квартиры в Белград, австрийцы сумели расставить свои гарнизоны и в некоторых замках Трансильвании. Масштабы поражений 1686 года были столь велики, что впервые за всю историю Османская империя пыталась инициировать мирные переговоры со своими противниками, но это не вызвало никакого интереса.
Бунт турецких войск
Летом 1687 года великий визирь Сары Сулейман-паша ещё находился с войсками в Белграде, когда пришло известие о том, что силы Священной лиги атакуют Осиек. Силы Лиги получили отпор, и турки начали преследовать отступавшие на север части противника, но 12 августа 1687 года Сары Сулейман потерпел поражение в Мохачской битве (на том самом месте, на котором турки одержали знаменитую победу в 1526 году). Остатки турецкой армии отошли к Петервардейну, но во время переправы войск через Дунай для атаки крепости разразилась ужасная буря, и турецкие войска, взбунтовавшись, двинулись на Стамбул, чтобы передать свои жалобы султану. Своим кандидатом на пост командующего армией они предложили Сиявуш-пашу, губернатора Алеппо. Дойдя до Стамбула, войска свергли с престола Мехмеда IV и сделали новым султаном Сулеймана II.
Когда османская действующая армия снялась с фронта и ушла в Стамбул, гарнизоны крепостей оказались брошены на произвол судьбы и должны были сами справляться с осаждавшими их силами Священной лиги. В течение зимы 1687 года и в первые месяцы 1688 года Габсбурги одерживали победы на всём протяжении слабо защищённой границы, и даже взяли Эгер. В Стамбуле кризис зимних месяцев привёл к тому, что подготовка к кампании 1688 года была сорвана. Военная экономика Османской империи находилась в беспорядочном состоянии. При посредничестве нидерландского посла была произведена попытка начать мирные переговоры, однако это не положило конца войне. Самым сильным ударом, который испытала Османская империя в 1688 году, стала потеря Белграда, который капитулировал 8 сентября. После взятия Белграда перед войсками Лиги открылась прямая дорога на Стамбул.
В этот момент на ход войны начали оказывать влияния события, происходящие далеко за пределами Османской империи. Вскоре после победы австрийцев под Белградом французский король Людовик XIV вторгся в Курпфальц, нарушив перемирие 1684 года, согласно которому он клятвенно обещал в течение двадцати лет сохранять мир с императором Леопольдом. Начавшаяся Война Аугсбургской лиги отвлекла ресурсы Габсбургов от войны с Османской империей.
Кампания 1689 года
Тем временем, так как мирные переговоры шли не слишком хорошо, султану Сулейману II пришлось сдержать свою клятву и встать во главе османских войск. Вместе с армией султан прибыл в Софию, где занимавший пост губернатора араб Реджеп-паша был назначен главнокомандующим. Французский посол блокировал любые попытки подписания мира между Османской империей и Священной лигой, взамен предлагая союз между Османской империей и Францией. Усмотрев в этом шанс восстановить былое величие, турки лишили себя открывшейся возможности заключить мир.
Когда турецкие войска в конце августа подошли к Белграду, то пришло известие о том, что впереди враг. Реджеп-паша приказал подчинённым преследовать противника, но враг изменил направление движения, и ночью преследователи попали под вражеский огонь, потеряли возможность маневрировать и, бросив тяжёлое снаряжение, бросились бежать в Ниш, откуда стали отходить к Софии. В конце сентября, воспользовавшись тем, что османские войска не смогли защитить мост через Нишаву, австрийские войска взяли Ниш. Падение Ниша стало причиной казни Реджеп-паши. После взятия Ниша австрийцы открыли новый фронт в Валахии и продвигались в направлении Бухареста, пока их не вытеснили силы господаря Константина Бранковяну. Австрийские войска совершали рейды по тылам Османской империи, углубляясь вплоть до Скопье.
Кампании Фазыл Мустафы-паши
25 октября 1689 года состоялась встреча духовных иерархов Османской империи, которые пришли к заключению, что нужно вернуть на пост великого визиря Фазыл Мустафа-пашу, что и было сделано. Отказавшись от посреднических усилий, которые предлагали голландцы и англичане, новый великий визирь начал приготовления к новой военной кампании. Командование армией на австрийском фронте было поручено главнокомандующему янычарами Коджа Махмуд-аге. Были вызваны войска из Египта и других североафриканских провинций, была объявлена всеобщая мобилизация мусульманского населения империи. Радикальным решением стал призыв членов оседлых и кочевых племён Анатолии и Румелии. В результате в 1690 году османская армия вновь начала одерживать победы.
Сначала после трёхдневной осады была взята крепость Пирот, стоящая юго-восточнее Ниша на дороге в Софию. Ниш сопротивлялся дольше, но в сентябре 1690 года пал и он. Но дорога вдоль Нишавы была лишь одним из путей к Белграду, в начале 1690 года большая турецкая армия двинулась другим путём — по долине Дуная, прикрытой цепью опорных пунктов. Были взяты Видин, Смедерево, Голубеч, а затем был осаждён и сам Белград, который пал 8 октября. Проливные дожди и зимняя погода не позволили главной турецкой армии продвинуться дальше по Дунаю, чтобы присоединиться к силам губернатора Боснии, осаждавшим Осиек. В рамках франко-турецкого альянса в Стамбул прибыли французские сапёры и канониры, которые быстро восстановили Белградскую крепость. Единственной потерей Османской империи в 1690 году стала находившаяся в Венгрии крепость Надьканижа.
Теперь Габсбурги изо всех сил старались вернуть Белград, и Фазыл Мустафа-паша планировал дать быстрый ответ, с целью отрезать им пути к отступлению прежде, чем они смогут подойти к Белграду. Татары, которые должны были присоединиться к основной армии, ещё не прибыли, но великий визирь, изменив своей обычной рассудительности, решил, что вперёд пойдут только его солдаты, так как в противном случае будет упущена столь благоприятная возможность. В результате в состоявшейся 19 августа 1691 года битве при Сланкамене османская армия была наголову разбита, а сам Фазыл Мустафа-паша был убит шальной пулей. Его солдаты беспорядочно отступили к Белграду, бросив свою артиллерию и армейскую казну.
Трансильвания меняет сторону
Поскольку османское присутствие в Венгрии ослабело, сюзеренитет Османской империи над Трансильванией стал более формальным, и в 1686 году все сословия Трансильвании объявили о своём желании перейти под защиту Габсбургов, если те будут уважать свободу вероисповедания, а Михаю Апафи будет позволено остаться князем. В марте 1688 года эти условия стали реальностью. После того, как в апреле 1690 года Апафи скончался, представители сословий в качестве преемника избрали его сына, но турки попытались возвести на трон Имре Тёкёли. Распылив внимание Габсбургов, этот шаг помог Османской империи добиться успехов в 1690 году, но в 1691 Тёкёли был вытеснен австрийской армией, и к исходу этого года Трансильвания вновь признала своим сюзереном Габсбургов. Для Османской империи это означало открытие нового фронта в тот момент, когда у неё оставалось мало ресурсов.
1692—1694
Теперь передовой базой австрийцев на дунайском фронте стал Петроварадин, расположенный всего в нескольких переходах от Белграда, и высшему командованию османской армии было ясно, что в настоящий момент ни о каком наступлении на север и речи быть не может, и что нужно сосредоточить все усилия на том, чтобы удержать линию фронта на Дунае. В ноябре 1692 года, после того, как было принято решение временно прекратить дальнейшее восстановление и укрепление крепости Белград, турецкая армия вернулась в Эдирне.
Между тем англичане и голландцы продолжали предпринимать посреднические усилия. Австрийцы потребовали тяжёлых территориальных уступок. Шансы заключить мир сильно уменьшились, когда стало очевидно, что язык, на котором были изложены австрийские условия, был полон двусмысленностей. Когда английский и голландский посланники наконец сумели предстать перед визирями султана, то в ответ на австрийские предложения был выдвинут принцип uti possidetis (то есть каждая сторона оставляет за собой то, чем владеет на момент переговоров). Провалу посреднических усилий способствовало и соперничество между посланниками, которые представляли два разных государства, подчинявшиеся одному и тому же владыке — Вильгельму III.
На протяжении зимы 1692—1693 годов австрийские войска угрожали последним ещё оставшимся у турок опорным пунктам в Трансильвании, и поэтому боевые действия кампании 1693 года были сосредоточены именно на этом фронте. Когда новый великий визирь Бозоглу Мустафа-паша повёл свою армию из Эдирне и, переправившись через Дунай, вошёл в Валахию, чтобы там соединиться с армией крымских татар, поступило известие о том, что крупные силы австрийцев осаждают Белград. Обсудив этот вопрос, высшее командование Османской империи решило, что армия не может одновременно защищать Трансильванию и идти на выручку осаждённому Белграду. Приоритет был отдан Белграду, и войска (в том числе и татарские) двинулись на запад по берегу Дуная, перевозя артиллерию по реке. Известия о наступлении османской армии заставили австрийцев снять осаду.
В начале сентября 1694 года османская армия, которой командовал уже другой великий визирь — Али-паша Сюрмели — встала лагерем возле Петроварадина. Крепость была в осаде 22 дня, но когда Дунай вышел из берегов и затопил турецкие траншеи — от осады было решено отказаться, и османские войска отошли к Белграду. Борьба за эти две крепости зашла в тупик.
Походы султана Мустафы II
7 февраля 1695 года умер султан Ахмед II, и на трон взошёл Мустафа II, который решил сам повести армию на войну. 9 августа 1695 года он с армией подошёл к Белграду, и там собрался военный совет, который должен был решить: возобновлять ли осаду Петроварадина, или двигаться на север, в направлении Тимишоары, и попытаться отвоевать некоторые из трансильванских крепостей, расположенных на территории, оказавшейся в руках Габсбургов. Австрийцы использовали одну из них — крепость Липова — в качестве передовой базы для нападений на Тимишоару. Было решено, что если османские войска смогут отвоевать Липову, то у них в руках окажутся австрийские запасы продовольствия и снаряжения. Липова была успешно взята, и значительное количество хранившихся там запасов было перевезено в Тимишоару.
В 1696 году султан Мустафа собирался направить армию на Белград, но известие о том, что австрийцы взяли в осаду Тимишоару, заставило его изменить свои планы и, переправившись через Дунай, двинуться на помощь этой крепости. В результате кампания 1696 года оказалась безрезультатной для обеих сторон.
Во время кампании 1697 года Мустафа с армией подошёл к Белграду 10 августа. Тогда возникли серьёзные разногласия относительно целей кампании: представители одной группировки считали, что нужно укреплять позиции в Трансильвании, представители другой — что нужно двигаться вверх по Дунаю и атаковать Петроварадин. В итоге победила «трансильванская» точка зрения. Османская армия сумела без серьёзных потерь форсировать три реки, наголову разгромить австрийские силы на реке Тиса и взять замок Тигель, который они сровняли с землёй по причине невозможности оставления в нём гарнизона. Однако 11 сентября, когда сам султан Мустафа уже переправился на восточный берег Тисы, Евгений Савойский ударил по турецкой армии с тыла и разгромил её.
Подписание мира
В 1697 году завершилась Война Аугсбургской лиги, и Габсбургам ничто не мешало бросить все свои силы против Османской империи. Однако члены Священной лиги понимали, что бездетный король Испании Карл II вот-вот умрёт, а это снова ввергнет Габсбургов в войну с Францией, поэтому обе стороны форсировали мирные переговоры. Несмотря на ведение переговоров, боевые действия в 1698 году продолжались: крымские татары наносили беспокоящие удары по австрийским позициям и совершали набеги на Польшу.
Поначалу турки собирались заключить мир только с Австрией, а не со всеми членами Священной лиги, но по настоянию английского посланника изменили своё мнение. В итоге 26 января 1699 года был подписан Карловицкий мир, по условиям которого Османская империя навсегда лишалась значительной части европейских территорий. Австрии турки уступили Венгрию и Трансильванию (за исключением Баната), Речи Посполитой — Подолию в обмен на обещание не вмешиваться в дела Молдавии, Венеции — владения на Пелопоннесе и опорные пункты в Далмации, с Россией было подписано двухлетнее перемирие.
Интересные факты
Боевые действия против османов сопровождались информационной войной в европейской прессе. К примеру, европейские газеты распространяли полные угроз и оскорблений поддельные письма султана владыкам Европы [1]. Другим видом агитационных материалов были поддельные знамения и пророчества, «достоверно свидетельствующие» о скором падении Османской империи[2].
Напишите отзыв о статье "Великая Турецкая война"
Примечания
- ↑ Waugh D. C. The Great Turkes Defiance: On the History of the Apocryphal Correspondence of Ottoman Sultan in its Muscovite and Russian Variants. Columbus. Ohio. 1978.
- ↑ [kapterev.csu.ru/bible/Kapterev_Chtenia_10_2012.shtml Шамин С. М. Крест над Святой Софией: знамения и пророчества о падении Османской империи в годы войны Священной лиги 1683—1700 гг. (по материалам курантов) // Каптеревские чтения 10. М., 2012. С. 134—143.]
Источники
- Кэролайн Финкель. «История Османской империи. Видение Османа», — Москва, АСТ, 2010. ISBN 978-5-17-043651-4
| ||||||
Отрывок, характеризующий Великая Турецкая война
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.
Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?
В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.
Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
