Великая иллюзия
| Великая иллюзия | |
| La grande illusion | |
 | |
| Жанр |
военная драма |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария | |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания |
R.A.C. (Réalisation d’art cinématographique) |
| Длительность |
107 мин. |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Вели́кая иллю́зия» (фр. La grande illusion) — французский драматический художественный фильм, созданный режиссёром Жаном Ренуаром в 1937 году. Назван по книге британского экономиста Нормана Энджелла, считавшего, что общие экономические интересы европейских наций делают войну бессмысленной.
Сюжет
Первая мировая война. Французские лётчики Марешаль и Боэльдьё во время разведывательного полёта сбиты немецким асом фон Рауффенштайном, для которого классовые различия существеннее национальных. Он приглашает французов — «если среди них есть офицеры» — на ужин, пока их не забрали в лагерь для военнопленных, не отказывает в гостеприимстве и простолюдину Марешалю, но за столом его не замечает, а с аристократом Боэльдьё легко находит общий язык.
Лётчиков отправляют в лагерь, где уже томится немало французских военнопленных, в том числе офицер Розенталь из богатой еврейской семьи; роскошные продуктовые посылки, которые он получает от родственников, скрашивают жизнь всему бараку. По ночам обитатели барака с риском для жизни роют тоннель для побега.
Тоннель уже готов, но французов неожиданно переводят в другой лагерь. После долгих скитаний по немецким лагерям и неоднократных попыток побега Марешаля и Боэльдьё отправляют в крепость, из которой, как утверждает её комендант, ещё никому не удавалось бежать. Комендантом крепости оказывается Рауффенштайн, после тяжёлых ранений получивший инвалидность. Он тепло встречает французов, создаёт для них наилучшие условия, но, при всём уважении к их патриотизму, предостерегает от новых попыток побега. В крепости лётчики вновь встречаются с Розенталем.
Относясь пренебрежительно к Марешалю и Розенталю, Рауффенштайн часто и доверительно беседует с Боэльдьё, полагая, что их объединяет общая беда: «чем бы ни закончилась эта война, она станет концом и для Рауффенштайнов, и для Боэльдьё». Ответная симпатия Боэльдьё, который и в крепости не обходится без белых перчаток, не мешает французу готовить вместе с товарищами очередной побег. В последний момент он отказывается бежать вместе с Марешалем и Розенталем («ваш план хорош для двоих») и остаётся, чтобы отвлечь внимание комендатуры от беглецов.
Тяжело раненый Рауффенштайном, Боэльдьё умирает у него на руках, а Марешаль и Розенталь пытаются добраться до швейцарской границы. По пути они находят приют у немецкой крестьянки Эльзы, потерявшей на войне мужа; просить прибежища их заставила вывихнутая нога Розенталя, но задерживает в доме любовь, вспыхнувшая между Эльзой и Марешалем, или просто тоска по нормальной жизни. Французы помогают Эльзе по хозяйству, играют с её маленькой дочерью, словно и нет никакой войны.
Но война продолжается, и французы уходят. У швейцарской границы они расходятся; прощаясь, Марешаль говорит, что непременно найдёт Эльзу после войны, он убеждён в том, что нынешняя бессмысленна война — последняя. «Это иллюзия», — отвечает Розенталь. Их замечают немецкие пограничники, открывают огонь, но поздно: беглецы уже пересекли границу, чтобы вернуться во Францию и воевать дальше…
В ролях
- Жан Габен — лейтенант Марешаль
- Марсель Далио — лейтенант Розенталь
- Пьер Френе — капитан де Боэльдьё
- Эрих фон Штрогейм — фон Рауффенштайн
- Дита Парло — Эльза
- Жюльен Каретт — Картье
- Жан Дасте — учитель
- Сильвен Иткин — лейтенант Демольде
- Гастон Модо — инженер
- Жак Беккер — английский офицер
История создания
Жан Ренуар в годы Первой мировой войны, как и герои фильма, был военным лётчиком и разделял иллюзии многих представителей своего поколения, полагавших, что другой такой войны уже не может быть. Обратиться к воспоминаниям молодости в середине 1930-х годов его заставило приближение новой войны: нацистское руководство Германии в то время уже не скрывало своих реваншистских устремлений. По свидетельству самого Ренуара, три года он безуспешно искал поддержки для своего проекта, и, в конце концов, пришлось представить «Великую иллюзию» как приключенческий фильм о побеге из плена. Но даже те спонсоры, которых Ренуару удалось найти, не верили в успех фильма, что сказалось на его финансировании[1].
Когда в 1936 году Ренуар приступил наконец к работе над «Великой иллюзией», на его счету было уже два десятка немых и звуковых фильмов, в 1930-х годах он был одним из ярчайших представителей «поэтического реализма»; но фильмы его в целом неоднозначно воспринимались как критикой, так и публикой. «Если „Великая иллюзия“ понравилась сразу и повсюду, — писал впоследствии Франсуа Трюффо, — то прежде всего потому, что это единственный фильм, где Ренуар слегка поступился поэзией ради психологии»[2].
«Великая иллюзия» резко отличалась от пропагандистских фильмов военных и первых послевоенных лет: в ней отсутствовал образ врага; Ренуар в своём фильме исходил из убеждения, что классовые различия разделяют людей в большей степени, чем национальные; позже он писал: «Если французский крестьянин окажется за столом с французским финансистом, этим двум французам будет нечего сказать друг другу. Но если французский крестьянин встретит китайского фермера, они найдут, о чём поговорить». Эта установка и определяет взаимоотношения героев фильма[3].
Своим успехом «Великая иллюзия» не в последнюю очередь была обязана и превосходному исполнительскому составу. Роль Рауффенштайна первоначально предназначалась для театрального актёра и режиссёра Луи Жуве, но, связанный другими обязательствами, Жуве был вынужден отказаться. В результате Ренуар пригласил своего любимого кинорежиссёра Эриха фон Штрогейма, из-за невостребованности в Голливуде оказавшегося в конце 1936 года во Франции. Многоопытный режиссёр и сценарист побудил Ренуара внести ряд изменений в сценарий; именно Штрогейм, как впоследствии с благодарностью вспоминал Ренуар, внёс в фильм элементы стилизации[4]; для самого же Штрогейма, как для актёра, роль Рауффенштайна стала звёздным часом.
Значение
В фильме нет ни одной батальной сцены, гибнет лишь один из героев, да и то не в бою, тем не менее, «Великая иллюзия» до сих пор считается одним из наиболее выдающихся антивоенных фильмов.
Несмотря на успех у зрителей, жюри Венецианского фестиваля 1937 года всё же не решилось присудить фильму Гран-при (хотя, по некоторым данным, фильм понравился Муссолини) и изобрело для него специальный утешительный приз — за лучший актёрский ансамбль[2].
Фильм был запрещён министром пропаганды Йозефом Геббельсом, который назвал Ренуара «кинематографическим врагом № 1» и приказал конфисковать и уничтожить все копии. Опасаясь негативного влияния на боевой дух солдат, в 1940 г. французское правительство запретило фильм «на время военных действий»; в октябре запрет был обновлён немецким отделом пропаганды. В том же году немецкие войска вошли во Францию, негатив и копии фильма были конфискованы.
Многие годы считалось, что оригинальный негатив погиб в 1942 г. во время авианалёта Союзников. Копии фильма обнаружились в 1958 г., и в 1960-х фильм вновь вышел на экраны. Позже выяснилось, что негатив был отправлен назад в Берлин для хранения в Рейхсфильмархиве. В 1945 г. при оккупации Берлина Рейхсфильмархив оказался в зоне, контролируемой русскими, и был отправлен в Москву в Госфильмофонд. Негатив вернулся во Францию в 1960-х, но более 30 лет пролежал неопознанным в хранилище Тулузской синематеки, поскольку никто не подозревал, что он сохранился. В начале 1990-х, когда началось перемещение синематеки в Киноархив Франции, негатив наконец-то был идентифицирован. Фильм, восстановленный по нему компанией Rialto Pictures, вышел на экраны в августе 1999 г.
Награды
Из-за своей животрепещущей темы фильм получил огромный резонанс. Он завоевал премию Венецианского кинофестиваля (1937), премию Национального совета кинокритиков США (1938) и другие награды. Он был номинирован на «Оскара» как лучший фильм года, хотя в этой номинации премия присуждалась только фильмам на английском языке.
Напишите отзыв о статье "Великая иллюзия"
Примечания
- ↑ Цит. по: Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — С. 365. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.)
- ↑ 1 2 Франсуа Трюффо. Жан Ренуар. «Великая иллюзия» // Трюффо о Трюффо. Фильмы моей жизни. — М.: Радуга, 1987.
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — С. 368. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.)
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — С. 365—366. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.)
Ссылки
- [www.allmovie.com/movie/v20464 «Великая иллюзия»] (англ.) на сайте allmovie
| ||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Великая иллюзия
Алпатыч вышел. Князь подошел опять к бюро, заглянув в него, потрогал рукою свои бумаги, опять запер и сел к столу писать письмо губернатору.Уже было поздно, когда он встал, запечатав письмо. Ему хотелось спать, но он знал, что не заснет и что самые дурные мысли приходят ему в постели. Он кликнул Тихона и пошел с ним по комнатам, чтобы сказать ему, где стлать постель на нынешнюю ночь. Он ходил, примеривая каждый уголок.
Везде ему казалось нехорошо, но хуже всего был привычный диван в кабинете. Диван этот был страшен ему, вероятно по тяжелым мыслям, которые он передумал, лежа на нем. Нигде не было хорошо, но все таки лучше всех был уголок в диванной за фортепиано: он никогда еще не спал тут.
Тихон принес с официантом постель и стал уставлять.
– Не так, не так! – закричал князь и сам подвинул на четверть подальше от угла, и потом опять поближе.
«Ну, наконец все переделал, теперь отдохну», – подумал князь и предоставил Тихону раздевать себя.
Досадливо морщась от усилий, которые нужно было делать, чтобы снять кафтан и панталоны, князь разделся, тяжело опустился на кровать и как будто задумался, презрительно глядя на свои желтые, иссохшие ноги. Он не задумался, а он медлил перед предстоявшим ему трудом поднять эти ноги и передвинуться на кровати. «Ох, как тяжело! Ох, хоть бы поскорее, поскорее кончились эти труды, и вы бы отпустили меня! – думал он. Он сделал, поджав губы, в двадцатый раз это усилие и лег. Но едва он лег, как вдруг вся постель равномерно заходила под ним вперед и назад, как будто тяжело дыша и толкаясь. Это бывало с ним почти каждую ночь. Он открыл закрывшиеся было глаза.
– Нет спокоя, проклятые! – проворчал он с гневом на кого то. «Да, да, еще что то важное было, очень что то важное я приберег себе на ночь в постели. Задвижки? Нет, про это сказал. Нет, что то такое, что то в гостиной было. Княжна Марья что то врала. Десаль что то – дурак этот – говорил. В кармане что то – не вспомню».
– Тишка! Об чем за обедом говорили?
– Об князе, Михайле…
– Молчи, молчи. – Князь захлопал рукой по столу. – Да! Знаю, письмо князя Андрея. Княжна Марья читала. Десаль что то про Витебск говорил. Теперь прочту.
Он велел достать письмо из кармана и придвинуть к кровати столик с лимонадом и витушкой – восковой свечкой и, надев очки, стал читать. Тут только в тишине ночи, при слабом свете из под зеленого колпака, он, прочтя письмо, в первый раз на мгновение понял его значение.
«Французы в Витебске, через четыре перехода они могут быть у Смоленска; может, они уже там».
– Тишка! – Тихон вскочил. – Нет, не надо, не надо! – прокричал он.
Он спрятал письмо под подсвечник и закрыл глаза. И ему представился Дунай, светлый полдень, камыши, русский лагерь, и он входит, он, молодой генерал, без одной морщины на лице, бодрый, веселый, румяный, в расписной шатер Потемкина, и жгучее чувство зависти к любимцу, столь же сильное, как и тогда, волнует его. И он вспоминает все те слова, которые сказаны были тогда при первом Свидании с Потемкиным. И ему представляется с желтизною в жирном лице невысокая, толстая женщина – матушка императрица, ее улыбки, слова, когда она в первый раз, обласкав, приняла его, и вспоминается ее же лицо на катафалке и то столкновение с Зубовым, которое было тогда при ее гробе за право подходить к ее руке.
«Ах, скорее, скорее вернуться к тому времени, и чтобы теперешнее все кончилось поскорее, поскорее, чтобы оставили они меня в покое!»
Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
