Великая пятница

Вели́кая пя́тница (также Вели́кий Пято́к, Страстна́я пя́тница, лат. Dies Passionis Domini) — пятница Страстной недели, которая посвящена воспоминанию крестной смерти Иисуса Христа, снятию с креста Его тела и погребения.

Православие

Богослужение Великой пятницы посвящено воспоминанию спасительных для христиан страстей и крестной смерти Иисуса Христа. В течение дня евангельское повествование об этих событиях прочитывается трижды:

• На утрене читаются последовательно 12 евангельских отрывков (Двенадцать Евангелий), в хронологическом порядке рассказывающих о событиях пятницы,
• На Великих часах отдельно читаются повествования от каждого из четырёх евангелистов,
• На великой вечерне о событиях пятницы рассказывается в одном продолжительном составном Евангелии.

Литургия в этот день не совершается, чем подчёркивается исключительность и этого дня, и жертвы Христа на Голгофе. Исключение составляют случаи совпадения Благовещения и Страстной пятницы — в этом случае положено служить литургию Иоанна Златоуста. На вечерне выносится плащаница и поётся особый канон «О распятии Господа». По уставу верующие в течение Великой пятницы воздерживаются от принятия пищи. Богослужение Великой пятницы, хоть и проникнуто скорбью по смерти Спасителя, но уже готовит верующих к предстоящей Пасхе:

Днесь содержит гроб Содержащаго дланию тварь, покрывает камень покрывшаго добродетелию небеса, спит Жизнь и ад трепещет, и Адам от уз разрешается. Слава Твоему смотрению, им же совершив все упокоение вечное, даровал еси нам, Боже, всесвятое из мертвых Твое воскресение.

— Одно из песнопений Великой пятницы

Утреня (Двенадцать Евангелий)

Согласно письменным памятникам IV века («Паломничество Эгерии» и «Огласительные слова Кирилла Иерусалимского»), богослужение в Иерусалиме совершалось в течение всей ночи с четверга на пятницу. Процессия верующих во главе с епископом последовательно обходила все места, связанные с арестом, судом, крестной смертью и погребением Христа, и на каждом из этих мест читался соответствующий отрывок из Евангелий. Это богослужение оказало влияние на формирование современного последования утрени. В соответствии с Типиконом утреня должна начинаться во втором часу ночи (то есть около 20:00) и продолжаться всю ночь. В современной приходской практике утреня Великой пятницы повсеместно совершается вечером в четверг. В Типиконе утреня Великой пятницы называется «Последование святых и спасительных страстей Господа нашего Иисуса Христа», в народной традиции это богослужение именуется «Двенадцатью Евангелиями» (по количеству евангельских чтений).

Утреня начинается с чтения 19-го и 20-го псалмов, затем шестопсалмия. По шестопсалмии и пении Аллилуиа вместо Троичных тропарей троекратно поётся тропарь «Егда славные ученицы» (см. Великий четверг). Последующий чин повседневной утрени дополнен двенадцатью отрывками из всех четырёх Евангелий, подробно повествующих о последних часах земной жизни Спасителя, начиная с его прощальной беседы с учениками после Тайной вечери и кончая его погребением во гробе Иосифа Аримафейского. По Типикону Евангелие должно читаться в алтаре, но по русской традиции оно совершается на середине храма. Священнослужители и народ стоят в это время с зажжёнными свечами, изображая тем самым, что слава и величие не покидали Спасителя и во время крестных страданий, а также уподобляясь мудрым девам, вышедшим со светильниками навстречу жениху. После утрени, по благочестивому обычаю, верующие, не гася, приносят эти свечи домой. Чтению, совершаемому перед крестом, предшествует полное каждение храма (малым каждением предваряется каждое чтение, кроме двенадцатого — перед ним вновь совершается полное каждение).

Порядок чтения Двенадцати Евангелий таков:

1. Ин. 13:31-18:1 — прощальная беседа Иисуса с учениками (13—16-я главы) и первосвященническая молитва (17-я глава),
2. Ин. 18:1-28 — арест Иисуса в Гефсиманском саду, суд первосвященника Анны, троекратное отречение Петра (в изложении Иоанна Богослова),
3. Мф. 26:57-75 — суд первосвященника Каиафы, троекратное отречение Петра (в изложении Матфея),
4. Ин. 18:28-19:16 — тайная беседа Иисуса с Пилатом, суд Пилата (в изложении Иоанна Богослова),
5. Мф. 27:3-32 — самоубийство Иуды, суд Пилата (в изложении Матфея), Иисус в претории, крестный путь Иисуса (в изложении Матфея),
6. Мк. 15:16-32 — Иисус в претории, крестный путь Иисуса (в изложении Марка), распятие Иисуса, насмешки над Ним,
7. Мф. 27:33-54 — распятие Иисуса, насмешки над Ним, крестная смерть и сопровождающие её знамения,
8. Лк. 23:32-49 — молитва распинаемого Иисуса, исповедание благоразумного разбойника,
9. Ин. 19:25-37 — Богородица и Иоанн Богослов у креста, крестная смерть, прободение копьём,
10. Мк. 15:43-47 — Иосиф Аримафейский у Пилата, погребение Христа (в изложении Марка),
11. Ин. 19:38-42 — погребение Христа (в изложении Иоанна Богослова),
12. Мф. 27:62-66 — стража у гроба.

В промежутках между Евангелиями поются стихиры и антифоны, напоминающие о неблагодарности и сребролюбии Иуды и еврейского народа, осудившего Иисуса Христа на смерть.

Чувствия наша чиста Христови представим, и яко друзи Его души наша пожрем Его ради, и не попеченьми житейскими соугнетаемся, яко Иуда, но в клетех наших возопиим: Отче наш, Иже на небесех, от лукаваго избави нас. (1 антифон) Господи, на страсть вольную пришед, вопиял еси учеником Твоим: аще и единаго часа не возмогосте бдети со Мною, како обещастеся умрети Мене ради? Поне Иуду зрите, како не спит, но тщится предати Мя беззаконным. Востаните, молитеся, да не кто Мене отвержется, зря Мене на Кресте. Долготерпеливе, слава Тебе. (6 антифон) Законоположницы Израилевы, иудее и фарисее, лик апостольский вопиет к вам: се Храм, Егоже вы разористе, се Агнец, Егоже вы распясте и гробу предасте: но властию Своею воскресе. Не льститеся, иудее: Той бо есть, Иже в мори спасый и в пустыни питавый: Той есть Живот, и Свет, и Мир мирови. (12 антифон) Перевод Представим Христу наши чистые чувства, и ради Него предадим, как друзья, наши души. Не будем угнетены житейским попеченьями, подобно Иуде, но в наших кельях возопиим: Отче наш, сущий на небесах, избави нас от лукавого. Господи, идя на добровольные страдания, говорил Твоим ученикам: если и один час не можете бодрствовать со Мной, как же обещаете умереть за Меня. Посмотрите на Иуду: он не спит, желая предать меня беззаконным. Восстаньте, молитесь, чтобы не отречься от Меня, висящего на кресте. Долготерпеливый, слава Тебе. Законоучители Израильские, иудеи и фарисеи, апостолы вопиют к вам: вот Храм, который вы разорили; вот Агнец, которого Вы распяли и предали гробу; но Своей властью Он воскрес. Не обманывайтесь, иудеи: Он есть Тот, кто спас (вас) в море и питал в пустыне; Он - жизнь, свет и мир мира

В особом каноне, называемом «трипеснцем Космы Маиумского», читаемом после восьмого Евангелия Страстей, изображается величие страданий Спасителя и вся тщетность замысла евреев задержать в земле Сына Божья. Гимнография службы «Двенадцати Евангелий» является одним из главных достижений византийской поэзии и, помимо обычных форм (тропари, кондаки, икосы, стихиры), включает в себя 15 антифонов (единственный случай в году) и «Блаженны» утрени (кроме Великой пятницы имеются только в «Мариином стоянии»). Современный цикл антифонов сложился в X — XII веках, хотя многие антифоны содержат прямые заимствования и параллели из книги «О Пасхе» священномученика Мелитона Сардского (III век).

В богослужебных песнопениях вспоминаются также Страсти Христовы:

Разделиша ризы Моя себе и о одежди Моей меташа жребий

— Прокимен, поющийся после 6-го чтения Евангелия

Разбойника благоразумного во едином часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси мя

— Светилен, поющийся после 9-й песни «трипеснца»

Царские Часы

Утром в Великую Пятницу литургия не полагается. Согласно Типикону, около второго часа дня (то есть в 08:00 по современному исчислению) совершается особенное последование Царских (Великих) Часов (подобное богослужение, помимо Великой пятницы, бывает только в навечерия (сочельники) Рождества Христова и Богоявления) — соединённых Первого, третьего, шестого и девятого часов. Главным отличием Великих часов от обычных является чтение на каждом часе паремии, Апостола и Евангелия. Наименование часов царскими — исключительно русское и связано с тем, что московские цари обязательно участвовали в этом богослужении.

Перед началом богослужения священник, облачившись в чёрные епитрахиль, поручи и фелонь, в предшествии свещеносца и диакона со свечой и кадилом выносит Евангелие на середину храма, где кладёт его на аналое и начальный возглас произносит уже на середине храма. При окончании девятого часа Евангелие уносится в алтарь, Царские врата закрываются.

Псалмы, читаемые на часах Великой пятницы, не всегда совпадают с рядовыми, но подобраны сообразно с вспоминаемыми событиями. Так на первом часе, вместе с «рядовым» 5 псалмом читаются псалмы 2 (в нём предсказывается слава Сына Божьего) и 21 (одно из самых ярких пророчеств о страстях Христовых); на третьем — кроме обычного 50-го читаются псалмы 34 (скорбь праведника, окружённого недоброжелателями и врагами) и 108 (содержит пророчество о судьбе Иуды); на шестом — к обычным 53-му и 90-му добавлен псалом 139 (молитва Давида об избавлении от врагов); на девятом — вместе с неизменным 85-м читаются псалмы 68 и 69 (молитвы от избавлении от скорбей и врагов).

Ветхозаветные паремии, читающиеся на часах, содержат пророчества о страстях Христовых:

• 1 час: Зах. 11:10-13 — пророчество о 30 сребренниках;
• 3 час: Ис. 50:4-11 — изображает страдания Сына Божьего («Я предал хребет Мой биющим и ланиты Мои поражающим; лица Моего не закрывал от поруганий и оплевания»)
• 6 час: Ис. 52:13-54:1 — ещё одно (наряду с 21 псалмом) подробное описание страданий и уничижения Спасителя («Как многие изумлялись, смотря на Тебя,- столько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих!..Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни…Он взял на Себя наши немощи и понес наши болезни…Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши…Он истязуем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих…Он отторгнут от земли живых; за преступления народа Моего претерпел казнь. Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого…Чрез познание Его Он, Праведник, Раб Мой, оправдает многих и грехи их на Себе понесет»).
• 9 час: (Иер. 11:18-23 и Иер. 12:1-15) — жалоба Иеремии на своих сограждан, пожелавших убить пророка («Я, как кроткий агнец, ведомый на заклание, и не знал, что они составляют замыслы против меня»), и Божие увещание о долготерпении и милосердии.

Апостольские чтения часов (Гал. 6:14-18, Рим. 5:6-10, Евр. 2:11-18, Евр. 10:19-31 на первом, третьем, шестом и девятом часах соответственно) раскрывают значение крестной смерти Христа для спасения человечества.

Повествования о страстях Христовых читаются на часах не в хронологическом порядке, как на утрене и вечерне, а так, как они изложены по отдельности в каждом из четырёх Евангелий. Порядок евангельских чтений таков:

• 1 час: Мф. 27:1-56
• 3 час: Мк. 15:16-41
• 6 час: Лк. 23:32-49
• 9 час: Ин. 18:28-40 и Ин. 19:1-37.

Таким образом, все вместе четыре евангельских чтения полностью охватывают события Великой пятницы (кроме прощальной беседы Иисуса с учениками и первосвященнической молитвы).

Гимнография Великих часов не столь объёмна, как на «12 Евангелиях», но содержит 12 тропарей, восходящих к древней иерусалимской традиции. Типикон приписывает эти тропари Кириллу Александрийскому (V век), сирийские рукописи атрибутируют их Кириллу Иерусалимскому, то есть на столетие раньше (IV век). При сравнении этих тропарей с тропарями часов навечерия Рождества и Богоявления, написанных Софронием Иерусалимским, обнаруживается их значительное сходство, что позволяет считать предполагать их автором Софрония (VII век). Таким образом, при любой из версий 12 тропарей часов относятся к эпохе Вселенских соборов.

Великая вечерня («Вынос Плащаницы»)

Согласно Типикону великая вечерня, завершающая цикл богослужений Великой пятницы, приурочена к девятому часу дня (то есть около 15:00) — часу смерти Спасителя. После предначинательного 103 псалма и великой ектении поются стихиры на «Господи, воззвах». Основной их темой является ужас, противоестественность ситуации, когда Сын Божий принимает страдания и смерть от Своего же избранного народа:

Страшное и преславное таинство днесь действуемо зрится: неосязаемый удержавается: вяжется, разрешаяй Адама от клятвы: испытуяй сердца и утробы, неправедно испытуется: в темнице затворяется, Иже бездну затворивый: Пилату предстоит, Емуже трепетом предстоят небесныя силы: заушается рукою создания Создатель: на древо осуждается, судяй живым и мертвым: во гробе заключается Разоритель ада. Иже вся терпяй милосердно и всех спасый от клятвы, Незлобиве Господи, слава Тебе — Стихира на «и ныне», глас 6

После вечернего входа с Евангелием и «Свете тихий» читаются три паремии:

• Исх. 33:11-23 — Господь говорит с Моисеем «как с другом своим», обещая ему пойти со Своим народом и ввести их в покой; Моисею, просящему увидеть славу Божию, говорится: «Лица Моего не можно тебе увидеть…Ты увидишь Меня сзади, а лице Мое не будет видимо». Паремия напоминает христианам, что лицезрение Бога, невозможное в ветхозаветные времена даже для Моисея, стало возможным благодаря снисхождению Сына Божия. Парадоксальным образом, тот самый лик Божий, которого так желал видеть Моисей, был оплёван и избит иудеями — носителями и хранителями Моисеева закона.
• Иов. 42:12-17 — благоденствие Иова после окончания его испытаний. Следует отметить, что приведённое в постной Триоди завершение Книги Иова содержит текст, отсутствующий в Септуагинте, но имеющийся только в славянской Библии (в Синодальном переводе приводится в сноске): «Писано же есть паки, востати ему, с нимиже Господь возставит и: тако толкуется от сирския книги. В земли убо живый Авситидийстей, на пределех Идумеи и Аравии: прежде же бяше имя ему Иоав. Взем же жену аравляныню, роди сына, емуже имя Еннон. Бе же той отца убо Зарефа, Исавовых сынов сын, матере же Восорры, якоже быти ему пятому от Авраама.»
• Ис. 52:13-54:1 — пророчество Исайи о страстях Христовых (см. Царские часы).

После паремий читается отрывок 1Кор. 1:18-31 и 1Кор. 1:1-2, в котором апостол Павел напоминает верным о премудрости и силе Божией, явленных миру через крестную смерть Спасителя. Затем (уже в третий раз в течение Великой пятницы) совершается чтение Евагелия о страстях Христовых. На вечерне это чтение, в основном, построено на Евангелии от Матфея, но с включением важных отрывков из Луки и Иоанна Богослова, то есть является составным : Мф. 27:1-38, Лк. 23:39-43 (исповедание благоразумного разбойника), Мф. 27:39-54, Ин. 19:31-37 (прободение копьем), Мф. 27:55-61. Таким образом, евангельское чтение великой вечерни полностью охватывает все события пятницы (кроме прощальной беседы с учениками и первосвященнической молитвы).

Стихиры на стиховне, прославляющие снисхождение Христа, поются на стихи 92 псалма, а эти же стихи являются бессменными стихами воскресного прокимна вечерни («Господь воцарися, в лепоту облечеся. Ибо утверди вселенную, еже не подвижется. Дому Твоему подобает святыня, Господи, в долготу дний»). Таким образом, события Великой пятницы напрямую связываются с грядущим Воскресением и указывают на него. На последней стихире (на «слава и ныне») открываются царские врата, и предстоятель совершает каждение алтаря, на котором возложена плащаница — плат с изображением Христа, снятого с креста. Этой стихирой в богослужение вносится новая тема — погребение Спасителя:

Тебе одеющагося светом, яко ризою, снем Иосиф с древа с Никодимом и, видев мертва нага непогребена, благосердный плач восприим, рыдая, глаголаше: увы мне, Сладчайший Иисусе! Егоже вмале солнце на Кресте висима узревшее мраком облагашеся, и земля страхом колебашеся, и раздирашеся церковная завеса: но се ныне вижу Тя, мене ради волею подъемша смерть. Како погребу Тя, Боже мой, или какою плащаницею обвию? Коима ли рукама прикоснуся нетленному Твоему Телу? Или кия песни воспою Твоему исходу, Щедре? Величаю Страсти Твоя, песнословлю и погребение Твое со Воскресением, зовый: Господи, слава Тебе. Перевод Иосиф с Никодимом снял с древа Тебя, одевающегося светом, как ризою, и, видя Тебя, мёртвого, нагого и непогребенного, начал плакать и рыдать, говоря: увы мне, сладчайший Иисусе! Солнце, увидев Тебя, висящего на кресте, покрылось мраком; земля в страхе поколебалась; завеса во Храме разодралась. И вот, я ныне вижу Тебя, принявшего добровольную смерть за меня. Как погребу Тебя, Боже мой, или какой плащаницею обовью? Какими руками прикоснусь к Твоему нетленному Телу? Какой песнью воспою Твой исход, Щедрый? Величаю Твои страдания, воспеваю погребение Твоё и Воскресение, и зову: Господи, слава Тебе!

Далее, согласно Типикону, следует обычное последование великой вечерни и отпуст. Тем не менее, уже с конца XVI века в вечерню включается, а с XVII века становится общепринятым чин изнесения (в просторечии выноса) плащаницы из алтаря на середину храма, где плащаница остаётся до пасхальной полунощницы. При пении тропаря Великой субботы «Благообразный Иосиф, с древа снем Пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив, и вонями во гробе нове покрыв положи» открываются Царские врата, и священник, совершив три земных поклона, поднимает плащаницу с престола и через северные врата выносит её на середину храма и полагает на приготовленной «гробнице». Вынос совершается в предшествии свещеносцев и диакона со свечой и кадилом (при архиерейской службе первыми идёт иподиакон, несущий архиерейскую митру, далее — два иподиакона с дикирием и трикирием, далее — свещеносцы, с четырёх сторон от плащаницы при этом идут четверо иподиаконов, держащих над плащаницей рипиды). Процессия обходит престол с правой стороны и через Горнее место направляется к северной двери. При соборном служении настоятель идёт под плащаницей, неся Евангелие над главой или в руках. Если священник один, то Евангелие несёт в левой руке диакон, держа в правой кадило, а если нет диакона, то кто-либо из благочестивых прихожан несёт Евангелие, завернутое в ткань. Затем после троекратного каждения вокруг Плащаницы, священнослужители совершают поклонение и целование плащаницы.. Схожий чин существует и в греческих Церквах, только там плащаница выносится уже во время пения стихир на стиховне. Хотя чин изнесения плащаницы и отсутствует даже в современном Типпиконе, это последование является сейчас общепринятым, и даже сама великая вечерня в народной традиции называется «Выносом плащаницы».

После вечерни совершается малое повечерие, на котором поётся Канон о распятии Господни и на плач Пресвятыя Богородицы — песнопения, составленные в X веке Симеоном Логофетом. Затем после отпуста к поклонению и целованию плащаницы подходят прихожане. Плащаница находится в центре храма три неполных дня, напоминая верующим трехдневное нахождение во гробе Иисуса Христа.

Католицизм

Римский обряд

Великая пятница — единственный день в году, когда в Католической церкви не совершается Евхаристия. В этот день днём проходит богослужение Крестного пути, во время которого священник и прихожане обходят 14 «стояний», размещённых по периметру каждой католической церкви латинского обряда. Вечером проходит особое богослужение Страстей Господних, которое обязательно должно начинаться после трёх часов дня (время крестной смерти Спасителя). C алтаря бывают сняты все покровы, свечи и крест. Во время службы не употребляются музыкальные инструменты и звон колоколов в знак скорби по Спасителю, умершему на кресте.

Богослужение Страстей начинается с того, что священник и диакон в облачениях красного цвета подходят к алтарю и простираются перед ним ниц или становятся на колени. Всё собрание молится некоторое время в полной тишине. Затем священник, предстоятельствующий на богослужении, провозглашает молитву Страстной пятницы.

На Литургии Слова первым (ветхозаветным) чтением служит фрагмент из Книги Исаии (Ис. 52:13-15), вторым чтением (Апостол) — фрагмент из Послания к Евреям (Евр. 4:14-16, 5:7-9). Затем проходит чтение «Страстей Господних», евангельского фрагмента от прощальной беседы Христа с учениками после Тайной вечери до его погребения. Чтение могут совершать священник, диакон или чтецы. В последнем случае Страсти обычно читаются на несколько голосов, рекомендуется (хотя это и не является строго обязательным), чтобы слова Христа произносил священник. При словах, повествующих о смерти Христа, все прихожане становятся на колени. За Страстями обычно следует краткая проповедь священника.

Литургия Слова завершается Всеобщей молитвой, которая совершается следующим образом: диакон, стоя на амвоне, произносит предначинание, в котором высказывается молитвенное намерение. После этого некоторое время все молятся молча и преклоняют колени, затем священник с простёртыми руками произносит молитву. Всего во время Всеобщей молитвы провозглашаются десять молитвенных воззваний:

1. О Святой Церкви
2. О Папе
3. О всех чинах и ступенях верующих
4. О катехуменах
5. О единстве христиан
6. О иудеях
7. О тех, кто не верует в Христа
8. О тех, кто не верует в Бога
9. О правящих общественными делами
10. О бедствующих

Предначинание первого молитвенного воззвания:

Помолимся, возлюбленные братья и сёстры, о святой Церкви Божией, чтобы Господь и Бог наш соблаговолил умирить, соединить и сохранить её по всей земле, а мы жили спокойной и мирной жизнью, прославляя Бога, Отца Всемогущего

Первое молитвенное воззвание:

Всемогущий, вечный Боже, Ты явил всем народам славу Твою во Христе; храни дела милосердия Твоего, чтобы Церковь Твоя, распространённая по всей земле, сохраняла твёрдую веру в исповедании имени Твоего. Через Христа, Господа нашего, аминь.

Между Литургией Слова и Евхаристической Литургией проводится специальная служба, совершаемая только в этот день — Поклонение Кресту. К алтарю выносят закрытый покровом крест, который постепенно открывается при троекратном возгласе священника: «Вот древо Креста, на котором был распят Спаситель мира», на что собрание отвечает: «Придите, поклонимся». После того, как Крест полностью открыт, священник в сопровождении двух служителей с зажжёнными свечами переносит Крест ко входу в пресвитерий.

Священник, духовенство и все верные по очереди подходят ко Кресту и целуют его, воздавая почтение главному орудию Страстей и спасения человечества. Во время Поклонения Кресту хор поёт антифон «Кресту Твоему…» и так называемые «укоры» (импроперии) — особые песнопения, содержание которых подчёркивает любовь Божию к людям и неблагодарность иудеев по отношению к Спасителю. По окончании поклонения священник произносит «Крестопоклонную проповедь».

Антифон поклонения Кресту:

Кресту Твоему поклоняемся, Владыка, и святое воскресение Твоё поём и славим: Ибо Крестом пришла радость всему миру

По окончании поклонения Кресту на алтарь возлагается покров, корпорал и Миссал. Святые Дары, освящённые на службе Великого четверга из дарохранительницы в молчании переносятся на алтарь. Два министранта с зажжёнными свечами сопровождают Дары, а затем устанавливают свечи на алтарь. Затем проводится причащение.

После причащения проводится так называемая «процессия ко Гробу Господню», во время которой Святые Дары переносятся из главной дарохранительницы храма, которая остаётся пустой, в боковую часовню, символически представляющую Гроб Господень, где и остаются до торжественного пасхального богослужения. Процессия символизирует снятие с Креста Тела Спасителя и Его погребение. Дароносица в часовне Гроба Господня закрывается белой вуалью и устанавливается на алтаре часовни. После помещения дароносицы на алтарь священник становится на колени и в молчании совершает каждение.

По окончании богослужения священник и служители в молчании уходят в ризницу, алтарь вновь обнажается. Святые Дары остаются в боковой часовне до начала службы навечерия Пасхи вечером Великой субботы.

Богослужение Страстей Господних с ходом истории претерпело ряд существенных изменений. Так с XIII века до реформ Второго Ватиканского собора на этой службе не совершалось причащение мирян, а духовенство одевалось в облачения чёрного, а не красного цвета. Особое богослужение Страстной недели «Tenebrae» (Тёмная полунощница) ранее совершалось в Великую пятницу, в Новое время оно стало необязательным и время его совершения сместилось на Великую среду или Великий четверг.

Великая пятница — день строгого поста.

Амвросианский обряд

До реформ Павла VI богослужение в Милане имело ряд специфических черт, роднивших его с византийским обрядом. На утрене архиепископ читал страстные Евангелия от Луки, Марка и Иоанна. На третьем часе совершалось «первое оглашение» с чтением из Исайи Ис. 49:-24-50:11 и Ис. 53:1-12, а затем диакон читал страстное Евангелие от Матфея, после чего в храме вплоть до Пасхи гасились светильники, а также разоблачался престол. Изнесение Креста для поклонения верующим совершалось с пением «Непорочных» (Псалом 118), как в византийском обряде, а сам чин поклонения был заимствован из римского обряда. Месса в Великую пятницу, по византийскому обычаю, не совершалась. Вечером происходило «второе оглашение» с паремией Дан. 9:1-24, 91-100 и завершением страстного Евангелия от Матфея Мф. 27:57-66, а затем на вечерне читались «торжественные молитвы» из Сакраментария Адриана.

После реформ Павла VI утреня была заменена «часом чтений» (с сохранением библейского материала), вечерня сокращена, но в неё были включены чтения обоих «оглашений» (кроме Даниила). В отличие от римского обряда, литургия преждеосвященных даров в Великую пятницу в Милане не совершается.

Древневосточные церкви

Армянский обряд

В Великую пятницу совершаются три богослужения, прямо восходящие к древней иерусалимской традиции. «Ночная служба» состоит из шести схожих частей, в каждой из которых читаются 3 псалма с антифонами, гимн католикоса Нерсеса IV Шнорали, Евангелие и коленопреклоненная молитва. В середине дня совершается «Служба Распятия», состоящая из восьми похожих частей, в каждой из которых есть паремия, апостольское и евангельское чтения, гимн Нерсеса IV. Совершающийся вечером чин «Погребения Христа» также сохранил древние чтения Иерусалимской церкви.

Западно-сирийский обряд

К обычным богослужениям добавляется особый чин Поклонения Кресту, включающий в себя ряд паремий, апостольских и евангельских чтений. После чтений совершается поклонение и целование Креста, шествие с Крестом по храму, чин его воздвижения (аналогичный православному чину на Воздвижение), окропление Креста горькой смесью (горькие травы и уксус), погребение Креста под престолом; затем молящиеся вкушают горькую смесь — в память о жёлчи, которую Христос вкусил перед смертью.

Восточно-сирийский обряд

В ночь на Великую пятницу совершается всенощное бдение — одно из немногих, принятых в Ассирийской церкви Востока. Бдение состоит из трёх псалмических блоков, 19-го раздела Псалтири (псалмы 131—140), ночной службы, утрени и крещального чина. Крещение оглашенных совершается в восточно-сирийском обряде именно в ночь на Великую пятницу. Литургия в этот день не служится, её заменяет (как и в византийском обряде) великая вечерня. На вечерне читаются:

• паремии Ис. 52:13-53:12 (пророчество о страстях Христовых, см. Царские часы) и Дан. 9:20-27 (семьдесят седьмин пророка Даниила),
• Апостол (Гал. 2:17-3:14 — Апостол Павел говорит об оправдании не делами закона, но верою в распятого и воскресшего Христа)),
• составное Евангелие (Лк. 22:63--23:12, Мф. 27:19, Лк. 23:13-23, Мф. 27:24-25, Лк. 23:24-25, Мф. 27:51-54, Ин. 19:23-42).

После чтений совершается процессия из вимы в алтарь, символизирующая смерть и погребение Христа, за которой следует чин погребения Спасителя.

Протестантизм

В лютеранстве в Страстную пятницу пастор облачается в чёрную мантию. В этот день не совершается евхаристия, молчит орган, не произносятся проповеди, не совершается таинство исповеди. На алтаре не возжигаются свечи. Литургический цвет (цвет покрывал кафедры, алтаря и алтарной ограды) — чёрный. Богослужение состоит из пения духовных песен, чередующихся с чтением евангельских фрагментов (до 8), посвящённых казни Иисуса Христа. Произносится коллекта, поётся Отче наш. Богослужение, как и всегда, заканчивается аароновым благословением.

Славянские традиции

Значительная часть обрядов, запретов и верований, относящихся к этому дню, навеяна событиями христианской истории, связанными с бичеванием, распятием и смертью Христа.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан) Эти события нашли отражение прежде всего в строгом пощении (вплоть до полного «неядения» и даже «непити»), продиктованном церковными уставами. Поляки верили, что строго постившийся со Страстного четверга по субботу в течение трёх лет, будет знать о своей смерти за три дня. По вологодским поверьям, если человек не будет ничего есть в Страстную пятницу, то Бог простит ему все грехи, совершённые им со времени последней исповеди. На Харьковщине считалось, что тех, кто воздерживается от пищи в пятницу и субботу на Страстной неделе. «Господь от пекущаго вогня беде заступать».К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Скорбный характер пятницы и великопостные ограничения стали причиной многочисленных запретов, накладываемых на бытовое поведение и хозяйственную деятельность.

См. также

• Страстная пятница в славянской традиции

Литература

1. Страстная пятница / [www.inslav.ru/index.php?option=com_content&view=article&id=831:2011-08-29-08-34-05&catid=12:2009-08-05-10-49-56&Itemid=22 Т. А. Агапкина] // Славянские древности: Этнолингвистический словарь : в 5 т. / Под общей ред. Н. И. Толстого; Институт славяноведения РАН. — М. : Международные отношения, 2012. — Т. 5: С (Сказка) — Я (Ящерица). — С. 175–178. — ISBN 978-5-7133-1380-7.

Ссылки

• Желтов М. С., Ткаченко А. А. [www.pravenc.ru/text/150067.html Великая пятница] // Православная энциклопедия. Том VII. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2004. — С. 416-430. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-010-2
• [days.pravoslavie.ru/rubrics/canon409.htm?id=409 Текст богослужений Великой пятницы на Православие.ру]
• [www.ethnomuseum.ru/section62/2092/2089/4102.htm Великая пятница] // Российский Этнографический Музей

Отрывок, характеризующий Великая пятница

– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.