Великий голод в Греции

Великий голод в Греции (1941—1942) (греч. Μεγάλος Λιμός) в годы её оккупации силами Оси, был, в основном, результатом произвола завоевателей в отношении этой страны. Большинство жертв, число которых достигло 300 тысяч человек, было отмечено в больших городах страны. Наибольшее число жертв отмечено в первую, самую смертоносную, зиму оккупации (1941—1942).

В годы Второй мировой войны силы Оси приступили к систематическому ограблению оккупированных стран, рассматривая их как источник сырья, продовольствия и рабочей силы.

Греция подверглась особенно интенсивному разорению оккупантами, в результате чего страна пережила самый страшный голод с древнейших времён.

Первые дни оккупации

После оккупации Греции в апреле 1941 года нацистская административная система поставила себе в качестве основной цели создание элементарной государственной машины в Греции и существование многих полюсов власти. Первое оккупационное правительство было сформировано генералом Цолакоглу через несколько дней после того, как он в ходе Греческой операции и в нарушение приказа подписал капитуляцию сражавшейся в Албании против итальянцев греческой армии.

Греция была разделена на три зоны оккупации. Немцы ограничились оккупацией регионов стратегического значения: анклавы в Аттике, Центральная Македония и македонская столица, город Фессалоники, некоторые острова Эгейского моря, бόльшая часть Крита и правобережье реки Эврос.

Итальянцы заняли бόльшую часть континентальной Греции, в то время как болгары оккупировали Восточную Македонию и Фракию.

Положение греков при Новом порядке Третьего рейха

Между тем популистские и «спасительные для нации» заявления нацистского режима были немедленно подорваны введением тройной оккупации с последовавшим занятием греческих территорий итальянской и болгарской армиями. Вскоре будут забыты и ничего не стоящие филэллинские заявления первых дней, которые затем обратились в обвинения против бежавшего в Египет греческого правительства как «слуги» британских интересов.

Ложный филэллинизм и признание нацистским руководством современных греков как славных потомков Древней Греции, вновь проявивших воинскую доблесть в греко-итальянской войне и в обороне Линии Метаксаса, были вскоре заменены теориями Фальмерайера о том, что греки в расовом плане подверглись славянской эрозии и, следовательно, не имели места в «высших» расовых классах.

Непосредственные общественные последствия оккупации

Коллаборационистское правительство Цолакоглу не могло ограничить действия оккупационных администраций, гиперинфляцию и неконтролируемые конфискации.

Характерно, что чрезвычайно большие суммы, которые Греция была «должна» оккупантам, были самыми значительными в Европе в расчёте на душу населения и достигали 113,7 % национального дохода страны. Одновременно налёт на валютные запасы банков нанёс смертельный удар финансам страны.

Причины голода

Конфискации-принудительное «сотрудничество» с нацистской Германией

Уже с середины мая 1941 года должностные лица Управления военной экономики Вермахта конфисковали все располагаемые страной жизненно важные продовольственные и промышленные товары для отправки в Третий рейх. Они также обеспечили долгосрочные поставки для всех основных видов сырья и сельскохозяйственных продуктов.

В нарушение правил о конфискациях в оккупированной стране согласно положениям Гаагской конвенции 1907 года оккупационные власти рассматривали большинство продуктов и товаров как военные трофеи.

Для выкупа (практически конфискации) продовольствия был использован также насильственный займ, подписанный Банком Германии и Банком Греции.

Займ не погашен германской стороной по сегодняшний день.

Предприятия, которые не соглашались сотрудничать с оккупационными властями, конфисковывались, и их оборудование отправлялось в Третий рейх. В целом, защита финансовых структур оккупированных стран и сохранение минимальных запасов продовольствия и сырья для выживания населения не были среди приоритетов Третьего рейха.

Приоритетом была поддержка военной машины и победа Германии во Второй мировой войне, что не было совместимо с гуманитарными потребностями. В этих рамках конфискованные государственные и частные запасы направлялись для содержания немецкой армии и немецкого населения Третьего рейха. Характерно заявление Геринга:

Мне безразлично, когда мне говорят, что люди в зоне вашей ответственности умирают от голода. Оставьте их умирать, если таким образом не умирает от голода ни один немец.

Разрушение транспорта и инфраструктуры

Кроме этого и в связи с пережитыми страной и продолжающимися военными действиями, инфраструктура страны была разрушена: мосты, железнодорожная сеть, порты и даже ирригационная сеть. С другой стороны, оккупанты превратили Грецию в базу снабжения войск Роммеля, находившихся тогда в Северной Африке.

Полное безразличие и угнетение гражданского населения оккупационными властями принимали разнообразные формы: к примеру, транспортировка продовольствия из одного региона в другой была невозможной, в результате чего оливковое масло с Крита и Лесбоса почти никогда не достигало Афин.

Плодородные регионы Восточной Македонии и Фракии, которые до войны поставляли большую часть продовольствия в стране, находились под болгарской оккупацией. Болгарские оккупационные власти не имели никакого желания направлять эту продукцию в другие регионы Греции, а вывозили её в Болгарию. В довершение к этому в результате болгарского террора и зверств наблюдался беспрецедентный исход греческого населения из болгарской зоны оккупации в немецкую, который греческий писатель Венезис, Илиас отразил в своей ставшей классической книге «Исход» (греч. Έξοδος). До конца 1941 года из региона бежали более 100 тысяч греков и одновременно проводилось его заселение болгарами.

В сентябре 1941 года, когда уже вырисовывались первые признаки голода, правительство Третьего рейха заявляло:

… более экстренной является поддержка продовольствием Бельгии и, может быть, Голландии и Норвегии, в свете наших военных усилий, нежели поддержка Греции.

Союзная блокада

Помимо бесчеловечности оккупационных властей часть ответственности за гуманитарную катастрофу в Греции лежит на английском правительстве, установившем морскую блокаду страны. Это решение лишило Грецию снабжением основными продуктами питания. Кроме этого, ситуация усугубилась, особенно в холодную первую зиму оккупации 1941—1942.

Гуманитарная катастрофа

Голод поразил в основном большие города страны: Афины, Пирей, Фессалоники, а также острова, в особенности Сирос и Хиос. Низшие классы были наиболее уязвимыми: в списках умерших большую часть составляли безработные, пенсионеры и государственные служащие. Жители свыклись с картинами смерти на улицах. В своих мемуарах шведский дипломат и член Красного Креста в Греции с 1942 года, Поль Мон так описывает греческую столицу:

Город представляет собой отчаянное зрелище. Голодные мужчины, с впавшими щеками, с трудом передвигаются по улицам. Дети, с пепельными лицами и тонкими, как у пауков, ногами, сражаются с собаками у куч мусора. Когда осенью 1941 года начались холода, люди падали на улицах от истощения. В зимние месяцы этого года я каждое утро спотыкался о трупы. В разных кварталах Афин были организованы временные хранилища умерших. Грузовики мэрии совершали каждый день свой круг, чтобы собрать умерших. На кладбищах их сваливали одного на другого. Почитание покойных, так глубоко укоренившееся у греков, притупилось.

Даже согласно консервативным данным оккупационных властей, наблюдается взрыв смертности в зиму 1941—1942: среднее число смертей в ноябре 1941 года выросло по отношению к тому же периоду 1931—1940 годов в четыре раза, в то время как это же число в период январь-март выросло в шесть раз. Разумеется, масштабы гуманитарной катастрофы были ещё более драматическими, поскольку информация о большом числе умерших не доводилась до сведения оккупационных властей. Многие смерти скрывались родственниками намеренно, дабы использовать купоны общественного питания.

Следуя инстинкту выживания население изобретало необычные методы питания. Так, синонимами оккупационного голода стали кукурузный хлеб и мука из всевозможных косточек. Наблюдалось приготовление пищи из ежей, мулов и черепах.

Счастливыми могли считать себя те, кто проживал в регионах, где продолжалась производственная, сельскохозяйственная и скотоводческая деятельность, в той мере, что позволяли условия оккупации. Так, в Фессалии и Эпире увеличения смертности от голода не наблюдалось, пока не начались массовые карательные операции против греческих партизан и сожжение деревень в 1943 году.

Снятие английской блокады

Гуманитарную помощь первоначально доставлял только пароход «Куртулуш» под нейтральным турецким флагом. В действительности эта помощь оказывалась «Греко-американской инициативой» и «Греческим союзом Константинополя» и носила скорее символический, нежели существенный характер. Пароход выполнил при посредничестве Международного Красного креста всего лишь 5 рейсов. Затем была достигнута договорённость между воюющими сторонами, и был образован шведско-швейцарский комитет, который начал раздавать продовольствие в Греции. Грузы с продовольствием Красного Креста начали поступать с осени 1942 года.

Нацистская программа спасения, во избежание банкротства греческой экономики

Возможное банкротство Греции, которое становилось всё более вероятным, могло оказать негативное влияние на административно-экономический механизм нацистской Германии и на безопасность немецких войск в Греции. Исходя из этих соображений, а вовсе не по причине вопроса выживания греческого населения Гитлер лично назначил своим полномочным комиссаром по экономическим вопросам в Греции бывшего мэра Вены Германа Нойбахера (Hermann Neubacher).

Нойбахер, вместе со своим итальянским коллегой Д΄Агостино, сумел восстановить основные составляющие экономики, что в действительности удалось достигнуть благодаря гуманитарной помощи, которую предоставило Международное движение Красного Креста и Красного Полумесяца.

Следует отметить, что Нойбахер, для достижения этой цели и верный духу полного присвоения местных ресурсов и грабежа жителей страны, не преминул продать около одного миллиона золотых фунтов стерлингов через Банк Греции. Эта сумма была результатом ограбления еврейской общины Фессалоники.

Следующее правительство квислингов К. Логотетопулоса (1942), действовало в тех же рамках, не смягчая последствия крайней нищеты, несмотря на то что экономика понемногу восстанавливалась. Падение этого правительства было ускорено массовыми демонстрациями и забастовками в Афинах в начале 1943 года, по причине распространившейся информации о том, что нацистский режим готовит насильственный вывоз греческих рабочих на заводы в Германию.

Влияние на послевоенное общество и культуру

В силу экстремальных условий, с которыми столкнулось греческое гражданское население, даже сегодня в разговорном языке термин Оккупация является синонимом голода и нищеты

Великий Голод повлиял на послевоенное искусство и литературу. Одним из характерных произведений были «Житие и деяние Алексиса Зорбаса» Никоса Казандзакиса, описывающий обстановку анархии и недоедания той эпохи

Это событие так глубоко запечатлелось в греческом общественном сознании, что мысль о том, что указание греческому правительству о мерах жёсткой экономии, по причине сегодняшнего финансового кризиса в Греции, исходит от германского канцлера, вызывает однозначно негативную реакцию. Часть граждан Греции глубоко убеждена, что Германия обязана выплатить Греции огромные репарации за грабительскую политику её оккупационных войск, приведшую к Голоду и резне гражданского населения, в результате чего умерли и погибли сотни тысяч греческих граждан Отметим, что две другие бывшие оккупационные силы, Италия и Болгария, уже давно выплатили причитающиеся с них репарации.

Немецкий журнал Der Spiegel в апреле 2013 года перепечатал выдержки из «крайне секретного» доклада в 80 страниц, согласно которому Германия обязана выплатить Греции компенсацию в 108 миллиардов евро за причинённые стране разрушения и 54 миллиарда в счёт погашения насильственного оккупационного займа. Этот займ, использованный для выкупа продовольствия и сырья в оккупированной стране, в значительной степени был причиной Великого Голода и смерти 300 тысяч человек.

Правительство Германии отказывается платить как репарации, так и свой долг в счёт погашения займа.

Сумма немецкого долга в 162 миллиардов евро представляет 80 % от Валового национального продукта Греции и может погасить бόльшую часть внешнего долга Греции.

Значительная часть греческого населения требует от своего правительства проявить бόльшую активность в этом вопросе. Греческое правительство ведёт себя осторожно по отношению к правительству первой экономики Европы, выступающего сегодня в роли не должника, а кредитора.

Литература

• Εμείς οι Έλληνες, τόμος Β'. Σκάι Βιβλίο. ISBN 978-960-6845-16-1. σελ 91-169.
• Γεωργιάδου Μαρία. [books.google.com/books?id=IVIXBOFNty8C&pg=PA376&dq=tsolakoglou+goebbels&hl=el&ei=l402TrP6AofE8QPNy72hDg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CCsQ6AEwAA#v=onepage&q=tsolakoglou%20goebbels&f=false Constantin Carathéodory (Κωνσταντίνος Καραθεωδορής)]. — Berlin: Springer, 2004. — ISBN 9783540203520.
• Χιωνίδου Βιολέττα. Famine and death in occupied Greece : 1941-1944. — 1. publ.. — Cambridge [u.a.]: Cambridge Univ. Press, 2006. — ISBN 9780521829328.
• De Wever Bruno. [books.google.com/books?id=pXBDz95puqYC&pg=PA205&dq=tsolakoglou+nazi+greeks+eastern+front&hl=el&ei=-I42TqDlKIa38gOqlL2hDg&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CCgQ6AEwADgK#v=snippet&q=greek%20famin&f=false Local government in occupied Europe : (1939 - 1945)]. — Gent: Academia Press, 2006. — ISBN 9789038208923.
• Gautherin, Georges G. [docs.rwu.edu/honors_theses/3/ The Financial Crisis and the European Network. Honors Theses. Paper 3]. Roger Williams University (2011). Проверено 4 августа 2011.
• Kojak, James B. [www.afresearch.org/skins/RIMS/display.aspx?moduleid=be0e99f3-fc56-4ccb-8dfe-670c0822a153&mode=user&action=researchproject&objectid=eab924b8-f245-4182-9e50-eafc1063c490 Italian Policy in Occupied Greece: Counterproductive Policy Frustrated War Aims]. Maxwell Air Force Base, Alabama (2006). Проверено 4 августа 2011.
• MacClancy edited by Jeremy. [books.google.com/books?hl=el&lr=&id=_ttdY5U7K_oC&oi=fnd&pg=PA131&dq=germans+greeks+famine+1941&ots=KQy2vO5opC&sig=SiJ3AFZnP8Cqf2MHvVnCFH6EEJc#v=onepage&q=germans%20greeks%20famine%201941&f=false Consuming the inedible: neglected dimensions of food choice]. — 1. publ.. — New York: Berghahn Books, 2007. — ISBN 9781845453534.
• Mazower Mark. Inside Hitler's Greece: The Experience of Occupation, 1941–44. — Yale University Press, 1995. — ISBN 0300089236.
• Mazower Mark. [books.google.com/books?id=YAszKv6JfQUC After the War was Over: Reconstructing the Family, Nation, and State in Greece, 1943-1960]. — Princeton University Press, 2000. — ISBN 9780691058429.

Ссылки

• www.hprt-archives.gr/V3/public/main/page-assetview.aspx?tid=0000033459

Отрывок, характеризующий Великий голод в Греции

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом: