Великий диктатор

Великий диктатор
The Great Dictator
Жанр	политическая сатира комедия
Режиссёр	Чарли Чаплин
Продюсер	Чарли Чаплин
Автор сценария	Чарли Чаплин
В главных ролях	Чарли Чаплин
Оператор	Карл Страсс Роланд Тотеро
Композитор	Мередит Уиллсон Чарли Чаплин
Кинокомпания	Charles Chaplin Productions
Длительность	124 мин.
Бюджет	2 млн $
Сборы	5 млн $
Страна	США США
Язык	английский, немецкий
Год	1940
IMDb	ID 0032553
Выход фильма «Великий диктатор» (оригинальное название — The Great Dictator)

К:Фильмы 1940 года

«Вели́кий дикта́тор» (англ. The Great Dictator) — классический кинофильм Чарли Чаплина, политическая сатира на нацизм и в особенности на Гитлера.

Премьера фильма состоялась 15 октября 1940 года. «Великий диктатор» — первый полностью звуковой фильм в творчестве Чаплина — был очень нетипичен для США того времени, так как во время его создания США и Германия ещё находились в состоянии мира. Фильм имел большой коммерческий успех и, в то же время, вызвал большие споры из-за политической подоплёки.

Картина удостоена пяти номинаций на премию «Оскар», включая за лучший фильм года, лучшую мужскую роль (Чаплин) и мужскую роль второго плана (Джек Оуки).

Сюжет

Начало фильма — окопная сцена Первой мировой войны. Герой Чаплина, рядовой (в мирной жизни — еврей-цирюльник), сражается в составе армии Томании (вымышленное государство, явная пародия на Германию). Ему удаётся спасти лётчика Шульца (солдат помогает обессилевшему Шульцу вести самолёт), однако в результате жёсткой посадки солдат теряет память и попадает в больницу.

Прошли годы. В проигравшей Первую мировую войну Томании к власти пришёл диктатор Аденоид Хинкель (пародия на Гитлера), по иронии судьбы, похожий на цирюльника, как близнец. Ему помогают править министры Гарбич (намёк на Геббельса, по-английски — «мусор») и Херринг («селёдка», пародия на Геринга). Еврейский квартал превращён в гетто. По улицам вместо полицейских ходят штурмовики.

Однако цирюльник — бывший солдат — не знает об этом: всё это время он лежал в психиатрической клинике. Покинув больницу, он возвращается в свою парикмахерскую и начинает приводить её в порядок, готовясь к возвращению к работе. В это время штурмовик начинает писать на витрине парикмахерской «еврей». Парикмахер, всё ещё не ведающий о царящих в стране беззаконии и жестокости, пытается остановить штурмовика. Начинается драка, в которую на стороне цирюльника включается и симпатичная соседка Ханна.

После этого штурмовики пытаются поймать и проучить цирюльника, и, наконец, им это почти удаётся. Цирюльника, которого штурмовики уже собрались повесить на фонарном столбе, спасает случайное появление Шульца (того самого лётчика), который за прошедшие годы стал приближенной к диктатору персоной. Тот узнаёт своего спасителя и требует прекратить его преследования.

Между тем Хинкель, под влиянием своего министра Гарбича, начинает мечтать о мировом владычестве. Однако, на пути к мечте, первым этапом осуществления которой должен стать захват страны Остерлих (явный намёк на Австрию, немецкое название которой — нем. Österreich), встают трудности финансового плана. Ни одно государство не желает давать кредиты Томании; единственный, кто может дать деньги, — еврейский банкир Эпштейн. Чтобы задобрить его, Хинкель приказывает прекратить все преследования евреев.

Кажется, что жизнь в еврейском квартале вновь стала благодатной. Штурмовики ведут себя вежливо и даже предупредительно помогают евреям. Цирюльник расширяет свою деятельность и открывает парикмахерскую, прочие евреи тоже мирно занимаются торговлей и ремеслами и процветают, Цирюльник и Ханна испытывают друг к другу романтические чувства. Однако банкир отказывает диктатору. Месть диктатора — возобновление преследования евреев в ещё более широких масштабах. Штурмовики устраивают в еврейском гетто погром и сожгли парикмахерскую. Цирюльнику и Ханне удаётся спастись на крыше.

Шульц, осознавший гибельность и бесчеловечность политики Хинкеля, в лицо заявляет ему протест, но у Хинкеля разговор с оппозицией короткий — Шульц попадает в концлагерь. Однако ему удаётся оттуда бежать, и он укрывается в гетто, где вместе с цирюльником и его соседями планирует заговор против Хинкеля. Цель заговора — взорвать дворец Хинкеля. Однако сам Шульц не может сыграть роль бомбиста (его все знают). Для определения героя, который должен будет пожертвовать собою ради свободы родины, устраивается своеобразная лотерея: все участники заговора (кроме Шульца) получают порцию пудинга. Тот, в чьей порции окажется запечена монетка, и станет героем. Однако Ханна, узнав о замысле Шульца, запекает по монете в каждую порцию. Заговорщики поневоле, евреи перекладывают тихонько монетки друг-другу, а простоватый Цирюльник просто набивает рот несколькими монетами. В результате Ханна раскрывает свою хитрость с монетами и заговорщики решают отказаться от своего несвойственного евреям агрессивного замысла, и попросту переехать в страну получше, в Остерлих.

Тем временем обостряются отношения между Хинкелем и его соседом Бензино Напалони, диггатиче государства Бактерия (намёк на Муссолини и Италию): он тоже намерен захватить Остерлих и даже уже успел придвинуть свои войска к остерлихской границе. Для переговоров по данному вопросу Напалони приглашается в столицу Томании. Следует бурная комическая сцена между Хинкелем и Напалони; в конце концов, Хинкель обманывает Наполани, и тот соглашается отвести свои войска. Тем временем в гетто врываются штурмовики, разыскивающие Шульца. Цирюльник пытается помочь ему спастись; после погони по крышам оба схвачены и отправлены в концлагерь, но некоторым соседям, в том числе и Ханне, удаётся переехать в Остерлих. Шульц и цирюльник совершают побег, переодевшись в военную форму. Они направляются к границе с целью бежать в Остерлих. В это время всё уже готово к вторжению томанийских войск в Остерлих. Однако Хинкель, случайно упавший в воду во время охоты на уток, выловлен оттуда штурмовиками, разыскивавшими сбежавшего цирюльника, принят за оного и отправлен в концлагерь. Зато военные принимают цирюльника за Хинкеля, и он въезжает в Остерлих как триумфатор.

На митинге, организованном по поводу присоединения Остерлиха к Томании, диктатор должен произнести речь. Цирюльник на подкашивающихся ногах подходит к микрофону, но собирается с силами и начинает говорить. Однако говорит он совсем не то, что ожидают услышать от диктатора, — он говорит, что не хочет никого покорять. Он говорит о братстве всех людей, о том, что все должны помогать друг другу. Он говорит о том, что люди из-за своих амбиций перестали быть людьми. Он говорит, что людям нужно меньше техники и больше человечности. Он призывает всех людей объединиться в борьбе с тиранией. В конце своей речи цирюльник обращается к Ханне. Она слушала выступление по радио и, разумеется, была удивлена, услышав, как диктатор обращается прямо к ней. Последние кадры фильма — Ханна, наполненная чувством оптимизма, смотрит вверх.

Известные сцены

Фильм содержит некоторые из наиболее известных сцен Чаплина. Речь Хинкеля в начале фильма — весьма правдоподобная пародия на ораторский стиль Гитлера. Интересна сцена, в которой цирюльник бреет клиента под звуки «Венгерского танца № 5» Иоганна Брамса. Но самая известная сцена фильма — та, в которой очарованный мечтой о мировом владычестве диктатор танцует «в паре» с глобусом (вернее, с воздушным шаром в виде глобуса) под звуки увертюры Вагнера «Лоэнгрин».

Фильм кончается сценой того, как цирюльник, принятый за диктатора, читает речь на митинге по поводу захвата Томанией Остерлиха (явное указание на аншлюс Австрии Германией 12 марта 1938 года). Эта речь часто интерпретируется критиками как выражение собственных взглядов Чаплина. Часто эту спорную речь, полную политических мотивов, рассматривают как одну из причин изгнания Чаплина из США в эпоху маккартизма (подробности см. в статье о Чаплине). Что интересно, трибуной для выступления в этой сцене является монумент, на котором написано слово «Liberty» (Свобода). Это можно заметить в тот момент, когда герой Чаплина поднимается по ней.

Более скрытым политическим посланием было то, что некоторые вывески на домах в еврейском гетто были написаны на эсперанто (международный язык эсперанто был создан Лазарем Заменгофом, польским евреем).

Ещё одной знаменитой сценой стала встреча Хинкеля и Бензино Напалони. Хинкель, чтобы подчеркнуть своё превосходство, пытается сесть выше Бензино Напалони. Затем они соревнуются в парикмахерской — кто выше сядет в поднимающемся кресле. Идея сцены появилась во время встречи Чаплина с королём Бельгии, который также намеренно садился на стул с более высокими ножками, чем был у Чаплина.

В ролях

• Чарли Чаплин — Аденоид Хинкель / цирюльник
• Полетт Годдар — Ханна
• Джек Оуки — Бензино Напалони
• Реджиналд Гардинер — командующий Шульц
• Генри Дэниелл — Гарбич
• Билли Гилберт — маршал Херринг
• Грейс Хейл — мадам Напалони

Создание

Сценарий был написан Чаплином, который являлся также и режиссёром фильма. Идея фильма возникла из-за сходства «бродяги» (герой Чаплина во многих фильмах) и Гитлера, прежде всего из-за усов. Были и другие пункты сходства между Чаплином и Гитлером: оба родились в апреле 1889 года (Чаплин был всего на четыре дня старше Гитлера) и выросли в бедности. Также Чаплина волновал рост преследований евреев в Европе в тридцатых годах, о чём он узнавал напрямую от своих европейских друзей и коллег-евреев. Чаплин работал над сценарием в течение 1938 и 1939 годов.

Съёмки начались в сентябре 1939 года, через неделю после начала Второй мировой войны. Фильм был большей частью снят на киностудии Чаплина «Chaplin Studios» и в окрестностях Лос-Анджелеса (например, на улице Лорел Каньон). Через шесть месяцев, к моменту окончания съёмок фильма, Франция уже была захвачена нацистами. Речь в конце фильма была введена в сценарий уже во время съёмок, она была написана Чаплином под впечатлением событий в Европе.

Этот фильм был первым по-настоящему звуковым фильмом Чаплина (а вообще эпоха немого кино закончилась уже в 20-х годах), он также помог Чаплину избавиться от обвинений в луддизме, которые предъявлялись ему после выхода немого фильма «Новые времена» в 1936 году.

Когда позднее журналисты спрашивали Чаплина о создании фильма с таким щекотливым сюжетом, Чаплин отвечал: «В ходе создания фильма мне стали приходить беспокойные письма из „United Artists“… однако я был полон решимости доделать этот фильм, потому что Гитлер должен был быть высмеян». Имена соратников Хинкеля похожи на имена соратников Гитлера. Гарбич (что звучит похоже на англ. garbage — мусор), правая рука Хинкеля, похож на Йозефа Геббельса, маршал Херринг был явно скопирован с шефа люфтваффе Германа Геринга. Также нет сомнения в том, что Бензино Напалони был пародией на Бенито Муссолини.

В автобиографии, опубликованной в 1964 году, Чаплин пишет: «Конечно, если бы я знал тогда о подлинных ужасах немецких концлагерей, я не смог бы сделать „Диктатора“, не смог бы смеяться над нацистами, над их чудовищной манией уничтожения».

Прокат и критика

Создание фильма совпало с ростом международной напряжённости. Ходили слухи, что этот фильм, как и некоторые другие антифашистские фильмы (например, «Смертельная буря» и «Четыре песни»), не выйдет в прокат, чтобы не навредить нейтральным отношениям между США и Германией. Однако этого не произошло из-за того, что Чаплин был финансово и творчески независим от других студий. К тому же отказ вывести фильм в прокат привёл бы к банкротству Чаплина, так как он вложил в него 1,5 миллиона долларов.

В конце концов, премьера фильма в Нью-Йорке состоялась в сентябре 1940 года, в остальной части США — в октябре, а в Великобритании — в декабре того же года. Во Франции премьера фильма состоялась в апреле 1945 года, после освобождения Парижа.

Фильм был хорошо принят после премьеры и был популярен среди американской публики. Реакции критиков были неоднозначны, многие критиковали речь в конце фильма. Многие также считали некорректным образ штурмовиков из фильма. Однако еврейская публика была тронута изображением еврейских персонажей, их верностью долгу, что было табу в тогдашнем Голливуде.

Фильм запретили в Перу, Испании и Японии, которая в официальном отказе заявила: «Все антинацистские фильмы в Японии запрещены». Сатирическое изображение Гитлера стало своего рода сенсацией, однако наибольший страх вызвала финальная речь Чаплина: «Жизнь может быть свободной и прекрасной, но мы сбились с верного пути. Алчность отравила души людей, разделила мир ненавистью, ввергла нас в страдания и кровопролитие. Мы все наращивали скорость, но заперли себя в темнице. Машины, которые дают изобилие, оставили нас в нужде. Наши знания сделали нас циничными, наша рассудительность сделала нас холодными и жестокими. Мы слишком много думаем и слишком мало чувствуем. Нам нужны не столько технологии, сколько человечность. Не столько ум, сколько доброта и мягкость. Без этих качеств жизнь станет жестокой и потеряет смысл».

— Дон Б. Соува

Согласно мемуарам маршала К. А. Мерецкова, во время Великой Отечественной войны фильм был предложен для проката в СССР, но после закрытого просмотра для членов правительства Сталин дал низкую оценку художественным качествам фильма.

В документальном фильме «The Tramp and the Dictator» (2001 год) сообщается, что фильм был послан Гитлеру, и Гитлер сам видел этот фильм (этот факт подтверждается свидетелями). По данным IMDb, Чаплин, услышав, что Гитлер посмотрел фильм, сказал: «Я бы отдал всё, чтобы узнать, что он думает об этом фильме».

Фильм демонстрировался в Лондоне во время битвы за Британию и, как сообщалось, способствовал поднятию боевого духа.

Призы и номинации

Фильм был номинирован на премию Оскар за лучший фильм, Чаплин получил номинацию «Лучший актёр», а Оуки — «Лучший актёр второго плана».

• 1941 — Премия «Оскар»
  • Лучший актёр — Чарльз Чаплин
  • Лучший актёр второго плана — Джек Оуки
  • Лучшая музыка — Мередит Уиллсон
  • Лучший фильм
  • Лучший оригинальный сценарий — Чарльз Чаплин

Фильм был занесен в Национальный реестр фильмов США.

Галерея

• Great Dictator Charlie Chaplin5.jpg

  Цирюльник на фронте с гранатой

• Great Dictator Charlie Chaplin3.jpg

  Цирюльник и Шульц в самолете

• Charlie Chaplin and Paulette Goddard in The Great Dictator trailer.JPG

  Цирюльник и Ханна

• Great Dictator Charlie Chaplin.jpg

  Цирюльник ест пудинг и пытается проглотить монетку

• Dictator charlie2.jpg

  Выступление Аденоида Хинкеля

• Great Dictator Charlie Chaplin6.jpg

  Аденоид Хинкель позирует

• Dictator charlie1.jpg

  Аденоид Хинкель с глобусом

• Dictator charlie5.jpg

  Танец Аденоида Хинкеля с глобусом

• Dictator charlie6.jpg

  Аденоид Хинкель и Бензино Наполони

• Great Dictator Charlie Chaplin2.jpg

  Торжественная встреча цирюльника-диктатора и Шульца

• Dictator charlie-10.jpg

  Цирюльник-диктатор и Шульц на митинге

• Chaplin Great Dictator final.png

  Цирюльник-диктатор произносит речь

Интересные факты

• В фильме «Железное небо» 2012 года изображено вымышленное нацистское государство Четвёртый рейх, в котором «Великий диктатор» показывался с таким количеством купюр, что превращался в короткометражный пронацистский фильм. В частности, сцена с глобусом трактовалась так:

«Великий диктатор» Чарли Чаплина — одна из величайших в истории короткометражек, демонстрирующая мечту о том, что однажды весь мир окажется в нежных и опытных руках фюрера.

— Диана Рихтер, персонаж «Железного неба»

• «Великий диктатор» стал последним фильмом Чаплина, в котором использовался образ Бродяги.
• Раскрыть тему истребления евреев нацистами в форме обличительной комедии в 1997 году попытался и режиссёр Роберто Бениньи в фильме «Жизнь прекрасна».

Релиз на видео

В США в 1978 году «Magnetic Video Corporation» впервые начала выпускать этот фильм на видеокассетах Beta и VHS. В середине 1980-х годов перевыпущен на VHS компанией «Playhouse Video», в конце 1980-х — «Key Video». В 1990-е годы фильм выпущен на Laserdisc. В начале 2000-х фильм отреставрирован и выпущен на DVD.

В России в 2002 году была выпущена отреставрированная версия фильма с профессиональным синхронным переводом на VHS дистрибьютором «Видеоглобус» и DVD изготовителем «Деваль Видео». Также на DVD выпускался студией «Интеракт» с русскими субтитрами.

Ссылки

• «Великий диктатор» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v20649 Великий диктатор] (англ.) на сайте allmovie
• [krasnoe.tv/node/5718 «Великий диктатор»] на Красном ТВ (видео)

Отрывок, характеризующий Великий диктатор

– Ах, ежели бы кто нибудь знал, как мне все все равно теперь, – сказала она. – Разумеется, я ни за что не желала бы уехать от него… Алпатыч мне говорил что то об отъезде… Поговорите с ним, я ничего, ничего не могу и не хочу…
– Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать завтра; но я думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, – сказала m lle Bourienne. – Потому что, согласитесь, chere Marie, попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге – было бы ужасно. – M lle Bourienne достала из ридикюля объявление на нерусской необыкновенной бумаге французского генерала Рамо о том, чтобы жители не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала ее княжне.
– Я думаю, что лучше обратиться к этому генералу, – сказала m lle Bourienne, – и я уверена, что вам будет оказано должное уважение.
Княжна Марья читала бумагу, и сухие рыдания задергали ее лицо.
– Через кого вы получили это? – сказала она.
– Вероятно, узнали, что я француженка по имени, – краснея, сказала m lle Bourienne.
Княжна Марья с бумагой в руке встала от окна и с бледным лицом вышла из комнаты и пошла в бывший кабинет князя Андрея.
– Дуняша, позовите ко мне Алпатыча, Дронушку, кого нибудь, – сказала княжна Марья, – и скажите Амалье Карловне, чтобы она не входила ко мне, – прибавила она, услыхав голос m lle Bourienne. – Поскорее ехать! Ехать скорее! – говорила княжна Марья, ужасаясь мысли о том, что она могла остаться во власти французов.
«Чтобы князь Андрей знал, что она во власти французов! Чтоб она, дочь князя Николая Андреича Болконского, просила господина генерала Рамо оказать ей покровительство и пользовалась его благодеяниями! – Эта мысль приводила ее в ужас, заставляла ее содрогаться, краснеть и чувствовать еще не испытанные ею припадки злобы и гордости. Все, что только было тяжелого и, главное, оскорбительного в ее положении, живо представлялось ей. «Они, французы, поселятся в этом доме; господин генерал Рамо займет кабинет князя Андрея; будет для забавы перебирать и читать его письма и бумаги. M lle Bourienne lui fera les honneurs de Богучарово. [Мадемуазель Бурьен будет принимать его с почестями в Богучарове.] Мне дадут комнатку из милости; солдаты разорят свежую могилу отца, чтобы снять с него кресты и звезды; они мне будут рассказывать о победах над русскими, будут притворно выражать сочувствие моему горю… – думала княжна Марья не своими мыслями, но чувствуя себя обязанной думать за себя мыслями своего отца и брата. Для нее лично было все равно, где бы ни оставаться и что бы с ней ни было; но она чувствовала себя вместе с тем представительницей своего покойного отца и князя Андрея. Она невольно думала их мыслями и чувствовала их чувствами. Что бы они сказали, что бы они сделали теперь, то самое она чувствовала необходимым сделать. Она пошла в кабинет князя Андрея и, стараясь проникнуться его мыслями, обдумывала свое положение.
Требования жизни, которые она считала уничтоженными со смертью отца, вдруг с новой, еще неизвестной силой возникли перед княжной Марьей и охватили ее. Взволнованная, красная, она ходила по комнате, требуя к себе то Алпатыча, то Михаила Ивановича, то Тихона, то Дрона. Дуняша, няня и все девушки ничего не могли сказать о том, в какой мере справедливо было то, что объявила m lle Bourienne. Алпатыча не было дома: он уехал к начальству. Призванный Михаил Иваныч, архитектор, явившийся к княжне Марье с заспанными глазами, ничего не мог сказать ей. Он точно с той же улыбкой согласия, с которой он привык в продолжение пятнадцати лет отвечать, не выражая своего мнения, на обращения старого князя, отвечал на вопросы княжны Марьи, так что ничего определенного нельзя было вывести из его ответов. Призванный старый камердинер Тихон, с опавшим и осунувшимся лицом, носившим на себе отпечаток неизлечимого горя, отвечал «слушаю с» на все вопросы княжны Марьи и едва удерживался от рыданий, глядя на нее.
Наконец вошел в комнату староста Дрон и, низко поклонившись княжне, остановился у притолоки.
Княжна Марья прошлась по комнате и остановилась против него.
– Дронушка, – сказала княжна Марья, видевшая в нем несомненного друга, того самого Дронушку, который из своей ежегодной поездки на ярмарку в Вязьму привозил ей всякий раз и с улыбкой подавал свой особенный пряник. – Дронушка, теперь, после нашего несчастия, – начала она и замолчала, не в силах говорить дальше.
– Все под богом ходим, – со вздохом сказал он. Они помолчали.
– Дронушка, Алпатыч куда то уехал, мне не к кому обратиться. Правду ли мне говорят, что мне и уехать нельзя?
– Отчего же тебе не ехать, ваше сиятельство, ехать можно, – сказал Дрон.
– Мне сказали, что опасно от неприятеля. Голубчик, я ничего не могу, ничего не понимаю, со мной никого нет. Я непременно хочу ехать ночью или завтра рано утром. – Дрон молчал. Он исподлобья взглянул на княжну Марью.
– Лошадей нет, – сказал он, – я и Яков Алпатычу говорил.
– Отчего же нет? – сказала княжна.
– Все от божьего наказания, – сказал Дрон. – Какие лошади были, под войска разобрали, а какие подохли, нынче год какой. Не то лошадей кормить, а как бы самим с голоду не помереть! И так по три дня не емши сидят. Нет ничего, разорили вконец.
Княжна Марья внимательно слушала то, что он говорил ей.
– Мужики разорены? У них хлеба нет? – спросила она.
– Голодной смертью помирают, – сказал Дрон, – не то что подводы…
– Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя помочь? Я все сделаю, что могу… – Княжне Марье странно было думать, что теперь, в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как нибудь в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться. Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.
– Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? – спросила она.
– Господский хлеб весь цел, – с гордостью сказал Дрон, – наш князь не приказывал продавать.
– Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе именем брата разрешаю, – сказала княжна Марья.
Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.
– Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.
Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она говорила.
– Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи принять, – сказал он. – Служил двадцать три года, худого не делал; уволь, ради бога.
Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.


Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием, что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая переговорить с госпожою.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна Марья, – я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.
– Только ради бога, княжна матушка, прикажите их прогнать и не ходите к ним. Все обман один, – говорила Дуняша, – а Яков Алпатыч приедут, и поедем… и вы не извольте…
– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.
«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает теперь? – вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к нему и убедилась, что это не только не был он, но что то таинственное и отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.
– Дуняша! – прошептала она. – Дуняша! – вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей, навстречу бегущим к ней няне и девушкам.


17 го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами – попробовать новую, купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.
Богучарово находилось последние три дня между двумя неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард, как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который оставался в Богучарове.
Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа. Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.
Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.
Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый вскакал в улицу деревни Богучарова.
– Ты вперед взял, – говорил раскрасневшийся Ильин.
– Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, – отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.
– А я на французской, ваше сиятельство, – сзади говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, – перегнал бы, да только срамить не хотел.