Великие князья Киевские

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Великий князь киевский»)
Перейти к: навигация, поиск

Великий князь Киевский — титул правителей Древнерусского государства и Киевского княжества.





Терминология

Большинство современных авторов соглашаются с тем, что вопрос собственной титулатуры не слишком интересовал правителей Древнерусского государства на этапе его формирования[1][2]. Древнерусские летописи, самые ранние из которых относятся к XII веку, также не уделяли титулу правителей государства большого значения, предпочитая, в большинстве случаев называть правивших в Киеве представителей Рюриковичей просто «князьями», таким образом, не отделяя их в этом вопросе ни от правивших в других городах представителей династии, ни от вождей местных племенных союзов[3][4]. Хотя в текстах русско-византийских договоров X века по отношению к Олегу, Игорю и Святославу использовался титул «великий князь русский»[5], сам титул «великий князь» в летописях регулярно появляется лишь с описания событий конца XII века[6]. Что касается иностранных источников, то они по отношению к правителю Древнерусского государства использовали разные формы. Константин Багрянородный в своих сочинениях именует Игоря, а затем Ольгу «архонт (архонтисса) Росии». Этот же титул позднее использовали на своих печатях Ярослав Мудрый и Владимир Мономах. В западных и арабских источниках — король (регис), «каган» (хакан), малик. Титул «каган» также встречается в древнерусских источниках[7]. Ряд историков считает, что именно этот титул использовался правителями Древнерусского государства в качестве самоопределения до второй половины X века[3]. Начиная с середины XI века для определения княживших в Киеве Рюриковичей использовалась также приставка «всея Руси» (Князь всея Руси). В настоящий момент известно употребление этого термина по отношению к 6 представителям династии до монголо-татарского нашествия (Всеволоду Ярославичу, Владимиру Мономаху, Юрию Долгорукому, Ростиславу Мстиславичу или Мстиславу Изяславичу — имя правящего на тот момент в Киеве князя не названо, Мстиславу Романовичу Смоленскому и Роману Мстиславичу Галицко-Волынскому)[8].

С середины XII века, с началом распада Древнерусского государства, значение киевского князя среди других древнерусских князей упало. Он пользовался лишь почётными привилегиями, а его престиж был во многом формальным[4]. Для других князей он был равным среди всех, но занимавшим отцовское княжение («в отца место»)[4]. Он мог созывать князей на съезды по делам, касающимся всех древнерусских княжеств и председательствовал на них, возглавлял походы против общих врагов, но в управление уделами других князей не вмешивался, правя лишь своим Киевским княжеством[4]. В дела других княжеств он мог вмешиваться (как самостоятельно, так и по требованию других удельных князей) лишь в случаях общего правонарушения, когда заинтересованы были все князья[4].

Начиная с второй половины XII века, в связи со смещением политического и экономического центра в ростово-суздальские земли Руси, титул великого князя стали носить также владимирские князья.[4]. Таким образом, с этого времени до середины XIII века на Руси было два великих князя — киевский и владимирский[4]. После монголо-татарского нашествия, разорения Киева в 1240 году и его запустения, киевские князья во второй половине XIII века утратили звание великих (за владимирскими князьями данный титул сохранился, а на протяжении XIII—XV вв. он стал использоваться и многими другими княжествами, имевшими в своём составе уделы: (Рязанским, Тверским и др.)[4].

Сам термин «великий князь киевский» был введён в исторический оборот позже. В настоящее время под этим термином историческая наука понимает титул правителей Древнерусского государства до середины XII века, а затем, до упадка Киева в результате монголо-татарского нашествия, титул правителей Киевского княжества.

Список великих князей киевских

Имя Годы княжения Изображение Комментарии
Олег Вещий 882912 Был родственником или соплеменником легендарного основателя русского государства князя Рюрика, после смерти которого в 879 году стал княжить в Новгороде как опекун его малолетнего сына Игоря. В 882 году пришёл в Киев, убил тогдашних правителей города Аскольда и Дира и, объявив Киев «матерью городов русских», начал в нём править.

Погиб при загадочных обстоятельствах в 912 году.


В русско-византийском договоре 911 года, дошедшем в летописи, назван «великим князем русским»[9].

Игорь Рюрикович 912945 Сын князя Рюрика. В год смерти отца находился в младенческом возрасте, поэтому власть, как опекун, получил его родственник — Олег. Начал княжить после смерти Олега в 912 году. Убит в 945 году древлянами.

Первый носивший титул «великого князя киевского»[10].

Ольга 945964 Жена князя Игоря. Начала править после его смерти в 945 году в связи с малолетством их сына Святослава. Точное время, когда она передала власть сыну неизвестно. М. Д. Хмыров называет время около 950 года[11]. Исходя из сочинения Константина Багрянородного «Об управлении империей» Святослав правил уже в 949 году, в то же время в своём другом сочинение «О церемониях» он же считал Ольгу правительницей в 957 году. О первых самостоятельных шагах Святослава «Повесть временных лет» сообщает с 964 года[12].

В сочинении «О церемониях» титул Ольги звучит как «игемон и архонтисса (правительница) руссов»[13]. Западноевропейская хроника Продолжателя Регинона именует её «королевой Ругов»[14].

Святослав Игоревич 964972 Сын князя Игоря и княгини Ольги. В год смерти отца находился в младенческом возрасте, поэтому власть получила его мать. Год начала им самостоятельного княжения точно неизвестен. М. Д. Хмыров называет время около 950 года[11] О первых самостоятельных шагах Святослава «Повесть временных лет» сообщает с 964 года[12] Был убит печенегами в 972 году.
Ярополк Святославич 972978 Сын Святослава Игоревича. Начал править в Киеве после смерти отца, в то время как его братья Олег и Владимир начали править у древлян и в Новгороде соответственно. В результате междоусобной войны с братьями в 977 году стал единоличным правителем Древнерусского государства, но уже в 978 году был убит вернувшимся на Русь Владимиром.
Владимир Святой 9781015 Сын Святослава Игоревича. При отце был отправлен княжить в Новгороде. После убийства своего брата Ярополка в 978 году стал единоличным правителем Древнерусского государства со столицей в Киеве. Правил до своей смерти в 1015 году
Святополк Окаянный 10151016 Сын Владимира Святого[К. 1]. В момент смерти Владимира находился в Киеве под стражей, вышел на свободу и без особых затруднений вступил на престол. В ходе междоусобной войны убил братьев Бориса, Глеба и Святослава[К. 2], но уже в 1016 году, после битвы под Любичем был изгнан из Киева своим братом новгородским князем Ярославом Владимировичем (Мудрым).
Ярослав Мудрый 10161018 Сын Владимира Красное Солнышко и полоцкой княжны Рогнеды Рогволодовны. В момент смерти отца княжил в Новгороде. В ходе междоусобной войны после битвы под Любичем в 1016 году изгнал из Киева своего брата Святополка и занял киевский княжеский стол.

В 1018 году, после поражения в битве на Буге от своего брата Святополка и польского князя Болеслава, покинул Киев.

Святополк Окаянный
(повторно)
10181019 После бегства из Киева в 1016 году отправился в Польшу, к своему тестю князю Болеславу I Храброму. В 1018 году совместно с ним совершил поход на Киев, в битве на Буге разбил войска своего брата Ярослава и вернул себе киевский престол. В том же году при поддержке горожан изгнал из Киева Болеслава. В 1019 году проиграл вернувшемуся с варяжским войском своему брату Ярославу битву на реке Альте и бежал из Киева. Дальнейшая его судьба туманна.
Ярослав Мудрый
(повторно)
10191054 После бегства из Киева в 1018 году собрал в Новгороде варяжское войско, вернулся в 1019 году в Киев, разбил в битве на реке Альте своего брата Святополка, изгнал его и окончательно утвердился на киевском престоле.

Правил до своей смерти в 1054 году.

Изяслав Ярославич 10541068 Сын Ярослава Мудрого. Начал княжить в Киеве после смерти отца по его воле. При этом его братья получили княжение в других городах: Святослав — в Чернигове, Всеволод — в Переяславле, Игорь — во Владимире, Вячеслав — в Смоленске. В 1067 году вместе с братьями Святославом и Всеволодом разбил полоцкого князя Всеслава Брячиславича в битве на Немиге, пленил его, привёз в Киев и посадил в земляную тюрьму. В следующем году, после поражения на реке Альте от половцев и возвращения в Киев, отказался по требованию горожан выдать им оружие и был свергнут народным восстанием, которое освободило из заключения полоцкого князя Всеслава и посадило его на княжеский престол в Киеве.
Всеслав Чародей 10681069 Единственный за всю историю представитель на киевском престоле полоцкой ветви Рюриковичей. Праправнук Рогволода, правнук Владимира Красное Солнышко и Рогнеды, сын Брячислава Изяславича. В 1067 году, будучи полоцким князем, после поражения в битве на Немиге, был пленён киевским князем Изяславом Ярославичем, привезён в Киев и посажен в земляную тюрьму. В 1068 году, после свержения Изяслава в результате народного восстания, был освобождён из заключения горожанами и посажен ими на княжеский престол в Киеве. В следующем году Изяслав, бежавший в Польшу к своему двоюродному брату князю Болеславу II, собрал войско и двинулся на Киев. Вышедший с киевским войском им навстречу Всеслав внезапно оставил свою армию и бежал. В 1071 году смог вернуть себе Полоцкое княжество и правил в нём до своей смерти в 1101 году.
Изяслав Ярославич
(повторно)
10691073 После свержения киевлянами в 1068 году бежал в Польшу к своему двоюродному брату князю Болеславу II, собрал войско и двинулся на Киев. Вышедший с киевским войском им навстречу Всеслав внезапно оставил свою армию и бежал. Занявшие Киев братья Изяслава Святослав и Всеволод просили Изяслава не наказывать раскаявшихся киевлян, но он выслал вперёд своего сына Мстислава, который по прибытии в город казнил 70 наиболее активных горожан.

В 1073 году поссорился со своими братьями черниговским князем Святославом и переяславским князем Всеволодом, был ими свергнут и бежал в Польшу, а затем в Германию.

Святослав Ярославич 10731076 Сын Ярослава Мудрого. После смерти отца в 1054 году по его воле получил Черниговское княжество. В 1073 году вместе с одним братом переяславским князем Всеволодом сверг и изгнал из Киева другого своего брата Изяслава, заняв киевский княжеский стол. Правил в Киеве до своей смерти в 1076 году.
Всеволод Ярославич 10761077 Сын Ярослава Мудрого. После смерти отца в 1054 году по его воле получил Переяславское княжество. В 1073 году вместе с одним братом черниговским князем Святославом сверг и изгнал из Киева другого своего брата Изяслава. При этом Святослав занял киевский престол, а Всеволод переехал на его место в Чернигов. Занял киевский княжеский престол после смерти своего брата Святослава в 1076 году, но уже через полгода уступил его двинувшемуся на Киев с поляками Изяславу, вернувшись в Чернигов.

Первый известный из киевских князей носивший титул «князя всея Руси»[15].

Изяслав Ярославич
(в третий раз)
10771078 После изгнания из Киева в 1073 году братьями Святославом и Всеволодом искал поддержки в Польше, Германии и Риме, но не получил её. После смерти в 1076 году правившего в Киеве своего брата Святослава смог собрать войско в Польше и двинулся на Киев, но по пути заключил мир с занявшим киевский престол после Святослава Всеволодом по которому киевское княжение вновь перешёл к Изяславу, а Всеволод вернулся в Чернигов.

В 1078 году вместе с Всеволодом участвовал в междоусобице против их племянников князей Олега Святославича и Бориса Вячеславича и погиб в битве на Нежатиной Ниве.

Всеволод Ярославич
(повторно)
10781093 После гибели своего брата Изяслава в битве на Нежатиной Ниве в 1078 году повторно занял киевский престол.

Правил до своей смерти в 1093 году.

Святополк Изяславич 10931113 Сын Изяслава Ярославича, племянник Всеволода Ярославича. На момент смерти отца в 1078 году княжил в Новгороде, а в 1088 году, при своём дяде Всеволоде Ярославовиче перешёл в Туров, где и правил до 1093 года. В момент смерти великого князя Всеволода рядом с ним находился его сын Владимир, который мог занять великокняжеский престол, но, не желая войны, добровольно уступил это право двоюродному брату Святополку.

Правил до своей смерти в 1113 году.

Владимир Мономах 11131125 Сын Всеволода Ярославича, двоюродный брат Святополка Изяславича. Будучи черниговским князем на момент смерти отца в 1093 году находился в Киеве, мог занять великокняжеский престол, но, не желая войны, добровольно уступил это право двоюродному брату Святополку. В следующем году был изгнан из Чернигова другим своим двоюродным братом Олегом Святославичем и сел в Переяславле. После смерти Святополка Изяславича в 1113 году согласно лествичному праву великокняжеский престол должен был занять кто-то из сыновей Святослава Ярославича — Давыд или Олег[16][17], но поднявшие восстание киевляне призвали его на княжение.

Правил до своей смерти в 1125 году.

Мстислав Великий 11251132 Сын Владимира Мономаха. На момент смерти отца был белгородским князем и без борьбы унаследовал великокняжеский престол, что не вызвало недовольства со стороны черниговских Святославичей.

Правил до своей смерти в 1132 году.

Распад Древнерусского государства на самостоятельные княжества наиболее часто датируется годом смерти Мстислава Великого. Власть киевских князей перестали признавать другие русские княжества, а сам титул стал объектом борьбы между различными династическими и территориальными объединениями Рюриковичей.

Ярополк Владимирович 11321139 Сын Владимира Мономаха, брат Мстислава Великого. С 1114 года княжил в Переяславле. После смерти брата без борьбы унаследовал великокняжеский престол.

Правил до своей смерти в 1139 году.

Вячеслав Владимирович 1139 Сын Владимира Мономаха, брат Мстислава Великого. После вокняжения отца в Киеве в 1113 году был посажен в Смоленске. В 1127 году, в правление своего брата Мстислава — князь туровский. В 1132 году переведён братом Ярополком в Переяславль, но в 1134 году самостоятельно вернулся в Туров, изгнав оттуда своего племянника Изяслава. После смерти Ярополка в феврале 1139 года занял киевский престол, но уже через месяц был свергнут черниговским князем Всеволодом Ольговичем и вернулся в Туров.

Всеволод Ольгович 11391146 Представитель ветви Ольговичей династии Рюриковичей. Сын Олега Святославича, внук великого князя киевского Святослава Ярославича (1073—1076). С 1127 года княжил в Чернигове. В марте 1139 года, через месяц после смерти Ярополка Владимировича сверг в Киеве его брата Вячеслава и занял великокняжеский престол.

Правил до своей смерти в 1146 году.

Игорь Ольгович 1146 Представитель ветви Ольговичей династии Рюриковичей. Сын Олега Святославича, внук великого князя киевского Святослава Ярославича (1073—1076), брат Всеволода Ольговича. Занял великокняжеский престол после смерти Всеволода в 1146 году, но спустя две недели был свергнут переяславским князем Изяславом Мстиславичем, на сторону которого перешли киевляне. Четыре дня скрывался в болотах около Киева, но был схвачен, привезён в город и посажен в «поруб». После тяжелой болезни освобождён и пострижен в монахи, но уже в следующем году убит разъярёнными киевлянами.
Изяслав Мстиславич 11461149 Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын Мстислава Великого. На момент смерти отца в 1132 году был князем полоцким, но вскоре был переведён княжить в Переяславль, а затем — в Туров, но уже в 1134 году был изгнан оттуда своим дядей Вячеславом. В 1135—42 годах княжил во Владимире-Волынском, а с 1142 года вновь княжил в Переяславле. Через две недели после смерти великого князя Всеволода Ольговича в 1146 году, при поддержке киевлян, сверг его брата Игоря Ольговича и занял великокняжеский престол.

В ходе начавшейся междоусобной войны в 1149 году был разбит под Переяславлем своим дядей Юрием Долгоруким и потерял киевский престол.

Юрий Долгорукий 11491150 Сын Владимира Мономаха, брат Мстислава Великого и Вячеслава Владимировича. Ростово-суздальский князь на протяжении многих лет. В ходе начавшейся междоусобной войны в 1149 году разбил под Переяславлем своего племянника Изяслава Мстиславича и занял киевский престол.

В 1150 году при известии о приближении к Киеву войска Изяслава бежал из города в городок Остерский.

Вячеслав Владимирович
(повторно)
1150 После свержения с киевского престола Всеволодом Ольговичем в 1139 году вернулся в Туров. В 1142—43 годах вновь недолго княжил в Переяславле, а затем вновь вернулся в Туров. После смерти Всеволода в 1146 году в результате собственной неудачной политики потерял Туровское княжество, получив от своего племянника нового великого князя киевского Изяслава Мстиславича в удел городок Пересопницу на Волыни. В 1149 году объединился со своим братом Юрием Долгоруким и помог ему изгнать Изяслава из Киева. Юрий хотел уступить Киев Вячеславу, но бояре отговорили Долгорукого и Вячеслав сел в Вышгороде. Когда в 1150 году Изяслав собрал войско и вместе с черными клобуками двинулся на Киев, Юрий Долгорукий спешно бежал из города. Киевский княжеский престол занял Вячеслав, но при приходе Изяслава в Киев, видя поддержку горожан последнего, мирно согласился уступить ему и вернуться в Вышгород.

Изяслав Мстиславич
(повторно)
1150 В 1150 году собрал войско и вместе с черными клобуками двинулся на Киев. Юрий Долгорукий спешно бежал из города, а киевский княжеский престол занял Вячеслав Владимирович. По приходе в Киев, опираясь на поддержку киевлян, мирно убедил Вячеслава уступить и вернуться в Вышгород.

В том же году, узнав что Юрий Долгорукий, объединившись с Давыдовичами и Ольговичами, пошёл на Киев с востока, а его союзник галицкий князь Владимир Володаревич — с запада, Изяслав призвал обратно в Киев дядю Вячеслава Владимировича из Вышгорода, признав его при этом старшим князем, а сам двинулся против галичских войск, надеясь разбить Юрия и его союзников по одному. Потерпел поражение в битве на реке Ольшанице, вернулся в Киев. Вскоре, при известии о приближении войск Юрия с востока, Изяслав бежал во Владимир, а Вячеслав — в Вышгород.

Юрий Долгорукий
(повторно)
11501151

После бегства в городок Остерский, объединившись с Давыдовичами, Ольговичами и галицким князем Владимиром Володаревичем, начал наступление на Киев. После поражения Изяслава от галичских войск в битве на реке Ольшанице подступил со своим войском к Киеву с востока, вынудив бежать из города Изяслава и Вячеслава.

Изяслав вскоре заручился поддержкой венгерского короля Геза II и вместе с посланным ему отрядом венгров в 1151 году вынудил бежать Юрия из Киева.

Изяслав Мстиславич
(в третий раз, вместе с соправителем)
11511154

Бежав во Владимир, Изяслав вскоре смог заручиться поддержкой венгерского короля Геза II, получить от него отряд венгерских войск и с их помощью изгнал Юрия Долгорукого из Киева в городок Остерский.

на следующий день после занятия Киева Изяслав призвал из Вышгорода своего дядю Вячеслава Владимировича к себе в соправители.

Изяслав княжил в Киеве до своей смерти в ноябре 1154 года. После этого престол попытался занять черниговский князь Изяслав Давыдович, но Вячеслав не пустил его в Киев и призвал другого своего племянника — смоленского князя Ростислава Мстиславича, который также как и Изяслав признал его старшим соправителем. Однако спустя месяц Вячеслав скончался.

Вячеслав Владимирович
(в третий раз, как соправитель)
11511154
Ростислав Мстиславич 1154

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын Мстислава Великого, брат Изяслава Мстиславича. На протяжении долгого времени был смоленским князем. После смерти его брата Изяслава соправитель последнего Вячеслав Владимирович призвал Ростислава на киевское княжение в качестве соправителя. По прибытии в Киев Ростислав, так же как ранее Изяслав признал Вячеслава старшим соправителем, однако спустя месяц Вячеслав скончался и Ростислав стал единоличным правителем княжества.

Практически сразу против него выступили Юрий Долгорукий в союзе с черниговским князем Изяславом Давыдовичем. В битве под Черниговым войска Ростислава были разбиты Изяславом и Ростислав бежал в Смоленск, а Киев был занят Изяславом.

Изяслав Давыдович 11541155

Представитель ветви Давыдовичей династии Рюриковичей. Сын черниговского князя Давыда Святославича, внук великого князя киевского Святослава Ярославича (1073—76). С 1151 года — черниговский князь. После смерти Изяслава Мстиславича в ноябре 1154 года пытался занять киевский престол, но не был пущен в город Вячеславом Владимировичем, который в качестве соправителя себе предпочёл брата Изяслава смоленского князя Ростислава Мстиславича. После смерти Вячеслава разбил Ростислава Мстиславича, вынудив его бежать в Смоленск, а сам занял княжеский престол в Киеве.

В Смоленске Ростислав испытал нападение союзника Изяслава ростовского князя Юрия Долгорукого и уклоняясь от битвы с ним, признал его старшинство и права на Киев. При прибытии к Киеву войск Юрия Долгорукого Изяслав без битвы был вынужден уступить город своему союзнику и вернуться в Чернигов.

Юрий Долгорукий
(в третий раз)
11551157

После смерти Изяслава Мстиславовича и Вячеслава Владимировича выступил через смоленские земли против нового киевского князя Ростислава Мстиславовича. Ещё до встречи с войсками Юрия Ростислав был разбит на юге черниговским князем Изяславом Давыдовичем, который и занял киевский престол. В Смоленске Ростислав, уклоняясь от битвы с Юрием, признал его старшинство и права на Киев. По прибытии Долгорукого к Киеву это сделал и Изяслав Давыдович, который уступил ему киевский престол и вернулся в Чернигов.

Княжил в Киеве до свой смерти в 1157 году. Существует версия, что он был отравлен киевскими боярами.

Изяслав Давыдович
(повторно)
11571158

После смерти Юрия Долгорукого при поддержке киевлян занял великокняжеский престол.

В ходе начавшейся очередной междоусобной войны против союза волынского князя Мстислава Изяславича, галицкого князя Ярослава Осмомысла и пересопницкого князя Владимира Андреевича был разбит под Белгородом Мстиславом Изяславичем и бежал из Киева в земли вятячей.

Мстислав Изяславич 11581159[К. 3]

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Изяслава Мстиславовича. Волынский князь с 1157 года. В ходе начавшейся очередной междоусобной войны в союзе с галицким князем Ярославом Осмомыслом и пересопницким князем Владимиром Андреевичем выступил против киевского князя Изяслава Давыдовича, разбил его под Белгородом и занял киевский престол.

Пригласил вернуться на княжение в Киев более старшего в роду своего дядю Ростислава Мстиславича и после переговоров уступил ему престол.

Ростислав Мстиславич
(повторно)
11591161

После поражения Изяслава под Белгородом и бегства из Киева, занявший киевский престол Мстислав Изяславович пригласил его на княжение как более старшего в роду, поставив ряд условий. После непростых переговоров принял предложение и вернулся в Киев.

При приближении войск Изяслава к Киеву в 1161 году бежал из города в Белгород.

Изяслав Давыдович
(в третий раз)
1161

После бегства из Киева в землю вятичей в 1159 году был разбит там галицко-волынским отрядом. В ответ вместе с половцами совершил поход в Смоленское княжество, а после того как на его сторону перешли князья северский, курский и вщижский, неудачно осадил Глеба Юрьевича в Переяславле и внезапным ударом захватил Киев, вынудив Ростислава бежать в Белгород.

Пока Изяслав в течение месяца осаждал Ростислава в Белгороде к Киеву подошло войско его противников под командованием Мстислава Изяславича, Рюрика Ростиславича, Владимира Андреевича и Василько Юрьевича. Брошенный половцами Изяслав попытался бежать, но был настигнут чёрные клобуками, в состоявшемся сражении смертельно ранен и вскоре скончался.

Ростислав Мстиславич
(в третий раз)
11611167

После бегства из Киева в течение месяца выдерживал осаду Изяслава в Белгороде. После подхода войска союзных ему князей, отступления и последующей гибели Изяслава, по их приглашению вернулся в Киев.

Правил до своей смерти в 1167 году.

Владимир Мстиславич 1167

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын Мстислава Великого, брат Изяслава Мстиславича и Ростислава Мстиславича. В 1167 княжил в Триполье. После смерти брата был старшим в роду Мономаховичей.

Его короткое правление в 1167 году сомнительно — согласно Лаврентьевской летописи[18], Софийской первой летописи[19] и Яну Длугошу[20] его практически сразу изгнал из Киева и сам сел на престол Мстислав Изяславич. В Ипатьевской летописи его княжение не упоминается совсем.

Мстислав Изяславич
(повторно)
11671169

Несмотря на то что после смерти Ростислава Мстиславича наиболее старшим в роде Мономаховичей был Владимир Мстиславич, Мстислав смог заручиться поддержкой других князей, киевлян и черных клобуков и занял Киевский престол, сместив своего дядю Владимира и осадив его в Вышгороде.

В 1169 году, опасаясь усиления Мстислава в результате проводимой им политики, сын Юрия Долгорукого владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский собрал большое войско во главе со своим сыном Мстиславом, которое взяло Киев штурмом и разграбило его. Мстислав Изяславич был вынужден бежать на Волынь.

Андрей Боголюбский был первым князем завладевшим Киевом и, хоть и принявшим титул «великого князя», не ставшим править в нём лично и передавшим его не старшему родственнику, а своему ставленнику, отделив таким образом старшинство от места[21]. Признание старейшинства зависело теперь только от личности того или иного князя, а не прилагалось к его городу. С этого времени Северо-Восточная Русь с центром во Владимире становится одной из наиболее влиятельных русских земель. Номинально Киев всё равно остался старейшим столом и к князьям, когда-либо в течение жизни побывавшем на нём, продолжал прилагаться титул князей «всея Руси», но в последующее время старшие суздальские и волынские князья предпочитали передавать Киев своим второстепенным родственникам, а черниговские и смоленские — чаще правили лично или в соправительстве.

Глеб Юрьевич 11691170

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын Юрия Долгорукого, брат Андрея Боголюбского. С 1155 года — переяславский князь. После взятия Киева в 1169 году ростово-суздальским войском был оставлен сыном Андрея Боголюбского Мстиславом княжить в Киеве.

В 1170 году Мстислав Изяславович вместе со своим братом Ярославом, галицкими, туровскими, городенскими полками и чёрными клобуками подошёл к Киеву и, воспользовавшись отъездом Глеба в Переяславль, занял город.

Мстислав Изяславич
(в третий раз)
1170

В 1170 году вместе со своим братом Ярославом, галицкими, туровскими, городенскими полками и чёрными клобуками подошёл к Киеву и, воспользовавшись отъездом Глеба в Переяславль, занял город.

После взятия Киева вместе с союзниками осадил в Вышгороде союзника Андрея Боголюбского Давыда Ростиславича. В результате неудачной осады Мстислава стали покидать полки союзных ему князей, был вынужден отойти к Золотым воротам в Киеве и встать в оборону. Узнав о переправе через Днепр Глеба Юрьевича с половцами, оставил Киев и ушёл на Волынь, где вскоре умер.

Глеб Юрьевич
(повторно)
11701171

После занятия Мстиславом Киева собрал в Переяславле войско, включавшее и половцев, и, воспользавшись неудачной осадой Мстиславом Вышгорода, пошёл на Киева. Мстислав, узнав о переправе войск Глеба через Днепр отступил из города на Волынь.

Правил до своей смерти в 1171 году. Существует версия, что он, как и его отец Юрий Долгорукий, был отравлен киевскими боярами.

Владимир Мстиславич
(повторно)
1171

После смерти Глеба Юрьевича был призван своими племянниками Давыдом и Мстиславом Ростиславичами на великое княжение в Киев. Занял Киев тайком от Ярослава Изяславича и от Андрея Боголюбского.

Андрей Боголюбский требовал от Владимира покинуть стол великого князя. Не дождавшись насильственного изгнания с великого стола, Владимир умер прокняжив менее трех месяцев.[22].

Михалко Юрьевич 1171

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Юрия Долгорукого (1149—50, 1150—51, 1155—57), брат Андрея Боголюбского и великого князя киевского Глеба Юрьевича (1169—70, 1170—71). Занял великокняжеский престол после смерти Владимира Мстиславича, но Андрей Боголюбский прислал княжить в Киев смоленского князя Романа Ростиславича[23][24].

Роман Ростиславич 11711173

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Ростислава Мстиславича (1154, 1159—61, 1161—67). С 1167 года — смоленский князь. Был посажен на киевское княжение Андреем Боголюбским после смерти великих князей киевских Глеба Юрьевича и Владимира Мстиславича в 1171 году.

В 1173 году отказался выдать Андрею Боголюбскому бояр, подозреваемых в убийстве князя Глеба Юрьевича, после чего, по требованию разгневанного отказом Андрея, удалился из Киева в Смоленск.

Михалко Юрьевич
(повторно)
1173

Был назначен в Киев Андреем Боголюбским после изгнания Романа Ростиславича, но, опасаясь смоленских Ростиславовичей, в город не поехал и направил туда своего брата Всеволода с племянником Ярополком Ростиславичем.

В 1174 и 1175—76 годах княжил во Владимире.

Всеволод Большое Гнездо 1173

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Юрия Долгорукого (1149—50, 1150—51, 1155—57), брат Андрея Боголюбского и великих князей киевских Глеба Юрьевича (1169—70, 1170—71) и Михалко Юрьевича (1171, 1173).

После изгнания из Киева Романа Ростиславича на киевский престол Андреем Боголюбским был назначен Михалко Юрьевич, но тот в Киев не поехал, направив туда своего брата Всеволода с племянником Ярополком Ростиславичем[К. 4].

Через 5 недель после вокняжения Всеволода изгнанные раннее смоленские Ростиславовичи, братья Романа Ростиславича — Рюрик, Давыд и Мстислав, ночью тайно въехали в Киев и, захватив Всеволода и Ярополка, посадили в Киеве своего брата Рюрика.

Из плена Всеволод и Ярополк были или выкуплены[25] братом Михаилом или обменены на галицкого княжича Владимира.

Впоследствии, в 1176—1212 годах, княжил во Владимире. Начиная с 1186 года в Лаврентьевской летописи именуется «великим князем [Владимирским]» — первый из владимирских князей носивший такой титул.

Рюрик Ростиславич 1173

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Ростислава Мстиславича (1154, 1159—61, 1161—67), брат великого князя киевского Романа Ростиславича (1171—73, 1174—76). С 1167 года княжил в Оруче.

Через 5 недель после изгнания из Киева своего брата Романа Ростиславича и вокняжения Всеволода вместе со своими братьями Давыдом и Мстиславом ночью тайно въехал в Киев и, захватив Всеволода и Ярополка, сел в Киеве.

Вскоре, при приближении к Киеву войска Андрея Боголюбского под командованием его сына Юрия и воеводы Бориса Жидиславича бежал из города и сел в оборону в Белгороде.

Ярослав Изяславич 11731174

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Изяслава Мстиславича (1146—49, 1150, 1151—54), брат великого князя киевского Мстислава Изяславича (1158—59, 1167—69, 1170). С 1157 года княжил в Луцке.

После изгнания из Киева Рюрик заперся в Белгороде, Мстислав — в Вышгороде, а Давыд отправился на Волынь просить помощи у Ярослава. Возглавивший к этому моменту по старшинству войско союзников Андрея Боголюбского черниговский князь Святослав Всеволодович осадил Мстислава в Вышгороде, когда к Киеву подошло волынское войско под командованием Ярослава. После переговоров с смоленскими Ростиславовичами и черниговскими Ольговичами Ярослав занял сторону первых, пообещавших ему киевского княжение. В результате войско союзников Андрея Боголюбского было разбито и отступило.

Однако, вскоре черниговский князь Святослав Всеволодович внезапно напал на Киев и Ярослав был вынужден бежать обратно в Луцк.

Святослав Всеволодович 1174

Представитель ветви Ольговичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Всеволода Ольговича (1139—46). С 1164 года княжил в Чернигове.

При подходе к Киеву в 1173 году возглавил войско союзников Андрея Боголюбского, изгнавшее Ростиславовичей из Киева и осадившее Мстислава Ростиславича в Вышгороде. После приближении к Киеву волынского войска Ярослава Изяславича и поражения от противников отступил от Киева, но вскоре самостоятельно двинулся к Киеву, изгнал из него Ярослава Изяславича и занял княжеский престол.

Однако, вскоре был вынужден покинуть Киев, так как на его вотчину — Черниговское княжество, совершил нападение его двоюродный брат Олег Северский.

Ярослав Изяславич
(повторно)
1174

Узнав, что изгнавший его Святослав покинул город для войны с Олегом Северским, без боя занял Киев.

Вскоре после смерти Андрея Боголюбского, узнав о подходе на помощь к Ростиславовичам их брата смоленского князя Романа Ростиславича, добровольно уступил ему Киев, а сам опять удалился в Луцк. Умер до 1180 года[К. 5].

Роман Ростиславич
(повторно)
11741176

При подходе к Киеву на подмогу своим братьям Ростиславовичам княжеский престол был ему добровольно уступлен Ярославом Изяславичем.

После поражения от половцев по вине его брата Давыда Ростиславича отказался наказать его по требованию черниговского князя Святослава Всеволодовича. В ответ братья Святослава Ярослав и Олег перешли Днепр, склонили на свою сторону трипольского князя Мстислава Владимировича. Узнав об это Роман покинул Киев и переехал в Белгород.

Святослав Всеволодович
(повторно)
11761181

После поражения от половцев по вине брата киевского князя Давыда Ростиславича потребовал от Романа Ростиславича наказать виновника, и после отказа отправил своих братьев за Днепр, где они принудили перейти на их сторону трипольского князя Мстислава Владимировича. Узнав об это Роман покинул Киев и переехал в Белгород, а Святослав повторно занял киевский княжеский престол, однако княжество вокруг Киева остались в руках Ростиславовичей.

В 1180 году, после стычки с Давыдом Ростиславовичем, опасаясь за свою безопасность в Киеве и намереваясь собрать войско для изгнания Ростиславовичей с киевской земли выехал в Чернигов.

Рюрик Ростиславич
(повторно)
1181

В 1180 году, после стычки с Давыдом Ростиславовичем, опасаясь за свою безопасность в Киеве и намереваясь собрать войско для изгнания Ростиславовичей с киевской земли Святослав Всеволодович выехал в Чернигов и Рюрик занял город.

После своего северного похода Святослав двинулся на Киев. При его приближении Рюрик покинул город и ушёл в Белгород.

Святослав Всеволодович
(в третий раз)
11811194

После своего северного похода двинулся на Киев. При его приближении Рюрик ушёл в Белгород и Святослав без боя занял город.

Правил до своей смерти в 1194 году.

Рюрик Ростиславич
(в третий раз)
11941202

Занял киевский престол после смерти Святослава Всеволодовича с согласия великого князя владимирского Всеволода Большое Гнездо (1176—1212)[26]

В 1196 году из-за уделов в Поросье Всеволод спровоцировал ссору Рюрика и волынского князя Романа Мстсилавовича. В ходе многолетней распри, в 1202 году Роману удалось собрать против Рюрика большое войско, включавшее черных клобуков. При подходе его войска к Киеву горожане открыли ворота, и он занял Подол. После переговоров Рюрик покинул Киев и уехал в Овруч.

Роман Галицкий 1202

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Мстислава Изяславича (1158—59, 1167—69, 1170). Князь волынский (1170—87, 1188—99), галицкий (1188), с 1199 года — первый галицко-волынский князь. Галицко-волынский летописец титулует его «самодержцем всея Руси» и также называет «(царём) всей Руской земли»[27].

В ходе многолетней распри с Рюриком в 1202 году Роман занял Подол и вынудил Рюрика после переговоров покинуть Киев. Однако, сам княжить в Киеве не остался, посадив на киевский престол своего племянника луцкого князя Ингваря Ярославича. Близкая Всеволоду Большое Гнездо, чьё старшинство признавал Рюрик, Лаврентьевская летопись сообщает, что Ингваря посадили на княжение Всеволод и Роман.

Ингварь Ярославич 12021203

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Ярослава Изяславича (1173—74, 1174). Князь луцкий с 1180 года.

Был посажен на престол в Киеве своим дядей князем Романом Галицким после изгнания Рюрика.

Уже 2 января 1203 года Рюрик Ростиславич в союзе с Ольговичами и половцами взял Киев, подвергнув его разграблению. Роль Ингваря в этих событиях не освещается источниками — возможно, он бежал из города ещё до начала осады.

Рюрик Ростиславич
(в четвёртый раз)
12031204[К. 6]

2 января 1203 года Рюрик Ростиславич в союзе с Ольговичами и половцами взял Киев, подвергнув его разграблению, но уже в феврале Роман Галицкий осадил Рюрика в Овруче. В результате был заключён мир, по которому Рюрик вернулся в Киев ценой отречения от Ольговичей и половцев и признания старшинства не только Всеволода Большое Гнездо, но и детей его, то есть отказавшись от старшинства в роде и после смерти Всеволода.

В 1203 году Рюрик принял участие в большом походе южнорусских князей на половцев, организованном Романом Галицким[К. 7]. На обратном пути Роман и Рюрик с сыновьями остановились в Треполе и начали переговоры о распределении волостей, но к соглашению не пришли. В ходе переговоров Роман арестовал Рюрика и его сыновей. Рюрика он постриг в монахи, а его двух сыновей увёл как пленников в Галич, но после переговоров с Всеволодом Большое Гнездо отпустил их, при этом старший, Ростислав Рюрикович, женатый на дочери Всеволода Большое Гнездо, стал киевским князем.

Ростислав Рюрикович[К. 8] 12041205

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Рюрика Ростиславича (1173, 1181, 1194—1202, 1202—03, 1205—06, 1207—10). С 1195 года княжил в Торческе.

В 1204 году во время переговоров в Треполе с Романом Галичским был схвачен вместе со своим отцом великим князем киевским Рюриком Ростиславовичем. Был увезен в качестве пленника в Галич, но после переговоров Романа с тестем Ростислава Всеволодом Большое Гнездо, был освобожден и посажен в Киеве на место постриженного в монахи своего отца.

В июне 1205 года Роман Галичский был убит в бою во время своего похода в Польшу. Узнав об этом отец Ростислава Рюрик скинул монашескую рясу и объявил себя великим князем киевским взамен своего сына.

Рюрик Ростиславич
(в пятый раз)
12051206

После известия о гибели Романа Галичского в июне 1205 года скинул монашескую рясу и объявил себя киевским князем взамен своего сына.

В 1206 году Киев занял черниговский князь Всеволод Святославич Чермный, а Рюрик в очередной раз уехал в Овручь.

Всеволод Чермный 1206

Представитель ветви Ольговичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Святослава Всеволодовича (1174, 1176—81, 1181—94). С 1202 года княжил в Чернигове.

Занял Киев в 1206 году. Но в том же году Рюрик, соединясь с сыновьями и племянниками, выгнал Ольговичей из Киева.

Рюрик Ростиславич
(в шестой раз)
12061207

Объединившись в Овруче со своими сыновьями и племянниками, выгнал Всеволода из Киева.

Всеволод Чермный явился зимою с братьями и половцами добывать Киева, стоял под ним три недели, но не мог взять и ушёл назад ни с чем. В 1207 году Всеволод Чермный, соединившись со Святополчичами Туровскими и Владимиром Игоревичем Галицким, приступил к Киеву и Рюрик вновь бежал в Овруч.

Всеволод Чермный
(повторно)
1207

В 1207 году, соединившись со Святополчичами Туровскими и Владимиром Игоревичем Галицким, приступил к Киеву и Рюрик вновь бежал в Овруч.

В том же году Рюрик внезапно явился к Киеву и выгнал из него Чермного.

Рюрик Ростиславич
(в седьмой раз)
12071210

Осенью 1207 года внезапно явился к Киеву и выгнал из него Чермного.

В ходе переговоров в 1210 году при посредничестве Всеволода Большое Гнездо уступил Киев Всеволоду Чермному, а сам перешёл в Чернигов, где умер спустя два года.

Всеволод Чермный
(в третий раз)
12101212
(12101214)[К. 9]

В ходе переговоров в 1210 году при посредничестве Всеволода Большое Гнездо получил Киев, уступив Рюрику Ростиславовичу свою вотчину Чернигов.

После смерти Рюрика Ростиславича на черниговском княжении в 1212 (или 1214) году и Всеволода Большое Гнездо попытался лишить смоленских князей уделов в Южной Руси, но они обратились за помощью к новгородскому князю Мстиславу Удатному, которой двинулся на юг и взял Вышгород, после чего Всеволод Чермный сам покинул Киев и уехал в Чернигов. Мстислав вначале, на короткое время посадил в Киеве Ингваря Ярославовича[28][29], а после заключения мира с черниговцами — Мстислава Старого.

Ингварь Ярославич[К. 10]
(повторно)
1212
(1214)[К. 9]

После изгнания Всеволода из Киева был на короткое время посажен в Киеве Мстиславом Удатным, но после заключения мира с черниговцами, уехал обратно в Луцк, а киевский престол занял Мстислав Романович Старый.

Мстислав Старый 12121223
(12141223)[К. 9]

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Романа Ростиславича (1171—73, 1174—76). С 1197 года княжил в Смоленске.

После изгнания Всеволода из Киева и короткого правления Ингваря Ярославовича был посажен на киевский престол Мстиславом Удатным.

В 1223 году, через 3 дня после поражения в битве на Калке, был захвачен монголами в плен и убит.

Владимир Рюрикович 12231235

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Рюрика Ростиславича (1173, 1181, 1194—1202, 1202—03, 1205—06, 1207—10), брат великого князя киевского Ростислава Рюриковича (1204—05). С 1219 года княжил в Оруче.

Занял киевское княжение после гибели Мстислава Старого.

В ходе междоусобицы в Южной Руси в 1235 году вместе с Даниилом Галицким осадил Чернигов, но был разбит под Торческом, отступил в Киев, но был в нём взят в плен к половцам и лишился киевского княжения в пользу Изяслава.

Изяслав
(Мстиславич или Владимирович)
12351236

В ранних летописях (Ипатьевской и Новгородской первой) назван без отчества[30], в Лаврентьевской вовсе не упоминается. Назван Изяславом Мстиславичем в Новгородской четвёртой, Софийской первой[31] и Московско-академической летописях. В Тверской летописи он назван сыном Мстислава Романовича Храброго (при этом в Никоновской и Воскресенской — внуком Романа Ростиславича[32]), но такого князя не было (в Воскресенской — назван сыном Мстислава Старого). Согласно современным ученым, это либо Изяслав Владимирович, сын Владимира Игоревича и внук главного героя «Слова о полу Игореве» Игоря Святославича[33][34], либо сын Мстислава Удатного[35][36].

После поражения в Торческом бою и попадания в плен к половцами Владимир Рюрикович отказался от киевского княжения в пользу Изяслава.

В 1236 году, освободившийся из плена, Владимир Рюрикович и Даниил Галицкий по согласованию с великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем призвали на помощь новгородского князя Ярослава Всеволодовича. Заняв Киев, Ярослав начал княжить в нём самостоятельно[К. 11].

Ярослав Всеволодович 12361238

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского (1173) и великого князя владимирского (1176—1212) Всеволода Большое Гнездо, брат великих князей владимирских Юрия Всеволодовича (1212—16, 1218—38), Константина Всеволодовича (1216—18) и Святослава Всеволодовича (1246—48).

В 1236 году освободившийся из плена Владимир Рюрикович и Даниил Галицкий по согласованию с великим князем владимирским Юрием Всеволодовичем призвали на помощь новгородского князя Ярослава Всеволодовича. Заняв Киев и изгнав из него Изяслава, Ярослав начал княжить в нём самостоятельно[К. 11].

В 1238 году, после гибели своего брата великого князя владимирского Юрия Всеволодовича в битве на Сите в ходе монгольского завоевания Руси, покинул Киев и переехал на княжение во Владимир.

Михаил Всеволодович[К. 12] 12381240

Представитель ветви Ольговичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Всеволода Чермного (1206, 1207, 1210—12). С 1223 года княжил в Чернигове.

Занял Киев после отъезда Ярослава Всеволодовича на княжение во Владимир.

При появлении монголов после взятия Чернигова на левом берегу Днепра в конце 1239 или начале 1240 года, покинул Киев и уехал в Венгрию в попытке заключить союз с королём Белой IV.

Ростислав Мстиславич 1240

Представитель смоленских Ростиславичей (ветвь МстиславичейМономаховичей) династии Рюриковичей. Сын смоленского князя Мстислава Давыдовича. По другой версии[37], сын великого князя киевского Мстислава Старого (1212—23). Княжил в Смоленске в 1230—32 годах.

Занял Киев после отъезда Михаила Всеволодовича в Венгрию, но вскоре был изгнан из Даниилом Галицким.

Фактически, Ростислав Мстиславич был последним князем находившимся в Киеве лично. Последующие князья, носившие титул киевских, в городе сами не сидели.

Даниил Галицкий 1240

Представитель ветви МстиславичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского Романа Галицкого (1202). Князь галичский и волынский.

После отъезда Михаила Всеволодовича в Венгрию, изгнал из Киева Ростислава Мстиславича, но сам в городе не остался, посадив править в Киеве своего тысяцкого Дмитра, который и руководил обороной Киева в ходе его осады монголами в 1240 году.

После разорения Киева монголами Даниил вернул город Михаилу Всеволодовичу.

Михаил Всеволодович
(повторно)
12401243

Вернувшись в Киев после разорения его монголами в самомом городе не жил, а поселился близь города, «на острове», а затем и вовсе уехал в Чернигов.

В 1243 году, во время отъезда Михаила Всеволодовича в Венгрию на свадьбу сына Ростислава, Киев перешёл во владение владимирского князя Ярослава Всеволодовича по ханскому ярлыку.

Начиная с повторного правления Ярослава Всеволодовича Киевское княжество утратило самостоятельное значение. Фактически, киевское княжение автоматически передавалось владимирским князьям по ханскому ярлыку. При этом, сами князья в Киеве не сидели, отправляя в город своих наместников.

Ярослав Всеволодович
(повторно)
12431246

С 1238 года — великий князь владимирский. В 1243 году Ярослав прибыл в Орду и был признан правителем всех русских земель «старей всем князем в русском языце»[38]. Сел во Владимире. Момент, когда он завладел Киевом, в летописях не указан. Известно, что в 1246 году в городе сидел его боярин Дмитрий Ейкович[39]. В то же время, некоторыми исследователями оспаривается, что Ярослав в 1243 году получил ярлык и на Киевское княжество.

Правил до своей смерти в 1246 году.

Александр Невский 12461263

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского (1236—38, 1243—46) и великого князя владимирского (1238—46) Ярослава Всеволодовича.

После смерти отца вместе с братом Андреем отправился в столицу Монгольской империи — Каракорум, где Андрей получил ярлык на Владимир, а Александр — Киев и Новгород. Современные историки расходятся в оценке, кому из братьев принадлежало формальное старшинство. В Киев не поехал, оставшись в Новгороде. С 1252 года — великий князь владимирский.

Правил до своей смерти в 1263 году.

Ярослав Ярославич
(сомнительно)
12631272

Представитель ветви ЮрьевичейМономаховичей династии Рюриковичей. Сын великого князя киевского (1236—38, 1243—46) и великого князя владимирского (1238—46) Ярослава Всеволодовича, брат великого князя киевского (1246—63) и великого князя владимирского (1252—63) Александра Невского.

В поздней Густынской летописи назван князем киевским, но обычно это известие признаётся недостоверным.

См. также

Напишите отзыв о статье "Великие князья Киевские"

Примечания

Комментарии

  1. Вопрос отцовства Святополка неоднозначен. Есть косвенные данные, что его отцом являлся Ярополк Святославич
  2. Причастность Святополка к смерти Бориса и Глеба на данный момент оспаривается. Косвенные данные свидетельствуют, что в смерти братьев был виновен Ярослав Владимирович (Мудрый)
  3. Сел в Киеве 22 декабря 6667 (1158) года по Ипатьевской и Воскресенской летописям (ПСРЛ, т. II, стб. 502, т. VII, стр. 70), зимой 6666 года по Лаврентьевской летописи, по Никоновской летописи 22 августа 6666 года (ПСРЛ, т. IX, стр. 213), изгнав оттуда Изяслава, но затем уступил его Ростиславу Мстиславичу (ПСРЛ, т. I, стб. 348)
  4. Некоторые историки на этом основании называют Всеволода Большое Гнездо и Ярополка Ростиславича соправителями
  5. Под 1180 годом Ипатьевская летопись упоминает уже сыновей Ярослава Всеволода и Ингваря, в связи с чем историки обычно датируют смерть Ярослава 1180 годом.
  6. Роман постриг Рюрика в монахи в 6713 году по Лаврентьевской летописи (ПСРЛ, т. I, стб. 420) (в Новгородской первой младшего извода и Троицкой летописях зима 6711 года (ПСРЛ, т. III, стр. 240; Троицкая летопись. С.286), в Софийской первой летописи 6712 год (ПСРЛ, т. VI, вып. 1, стб. 260).
  7. В Лаврентьевской летописи, являющейся основным источником по событиям, события 1203—1205 годов помещены под единой датой 6711, в связи с чем этот зимний поход и последующие события часто относят к 1203 г. См. Бережков Н. Г. Хронология русского летописания. М. 1963. С. 87 (комментарий к статье 6711 года Лаврентьевской летописи).
  8. В Большой российской энциклопедии в списке правителей России под 1204 годом после Рюрика и перед его сыном Ростиславом фигурирует Ингварь Ярославич.
  9. 1 2 3 Возможно, Всеволод был изгнан из Киева Мстиславом Удатным осенью 1214 года (в Новгородских первой и четвёртой летописях, а также Никоновской это событие описано под 6722 годом (ПСРЛ, т. III, стр. 53; т. IV, стр. 185, т. X, стр. 67), в Софийской первой летописи явно ошибочно под 6703 годом и вторично под 6723 годом (ПСРЛ, т. VI, вып. 1, стб. 250, 263), в Тверской летописи дважды — под 6720 и 6722, в Воскресенской летописи под 6720 годом (ПСРЛ, т. VII, стр. 118, 235, т. XV, стб. 312, 314). Данные внутрилетописной реконструкции говорят за 1214 год, например, 1 февраля мартовского 6722 (1215) года было воскресеньем, как и указано в Новгородской первой летописи, а в Ипатьевской летописи Всеволод указан как киевский князь под 6719 годом (ПСРЛ, т. II, стб. 729), что в её хронологии соответствует 1214 году (Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь. СПб, 2001. С.411). Однако по Н. Г. Бережкову, основывающемуся на сравнении данных Новгородских летописей с ливонскими хрониками, это 1212 год.
  10. Его краткое правление после изгнания Всеволода упомянуто в Воскресенской летописи (ПСРЛ, т. VII, стр. 118, 235).
  11. 1 2 Существует и другие точки зрения на эти события. Согласно одной из них (Н. М. Карамзин), Владимир Рюрикович после освобождения из плена самостоятельно изгнал из Киева Изяслава и уже потом уступил Киев Ярославу. Согласно другой (Киевский синопсис), Владимир освободился из плена гораздо позже и вернувшись в Киев изгнал Ярослава из Киева.
  12. Краткий список князей в начале Ипатьевской летописи помещает после Ярослава Владимира Рюриковича (ПСРЛ, т. II, стб. 2), но это, возможно, ошибка.

Источники

  1. Е. В. Климов. «Титулатура правителя в Древней Руси». Вопросы истории, № 8, Август 2013, C. 153—157.
  2. А. А. Горский. [russia.yaxy.ru/rus_history/15.html «О титуле „Царь“ в средневековой Руси»]
  3. 1 2 Е. А. Мельникова. [www.ulfdalir.ru/literature/735/3318 Древняя Русь и Скандинавия. Избранные труды. — М.: Ун-т Дмитрия Пожарского, 2011 (стр. 114—122)]
  4. 1 2 3 4 5 6 7 8 Великий князь // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  5. К. А. Соловьев. [krotov.info/history/09/3/solo1999.html Эволюция форм легитимации государственной власти в древней и средневековой Руси. IX — первая половина XIV вв.]
  6. А. Горский. «Всего еси исполнена земля русская…». Личности и ментальность русского средневековья. Очерки. Языки славянской культуры. М. 2001. стр. 135
  7. [feb-web.ru/feb/slovenc/es/es3/es3-0031.htm Каган. Каган // Энциклопедия «Слова о полку Игореве». Т. 3. — 1995 (текст)]
  8. Горский А. А. [dgve.csu.ru/bibl/VEDS_2007.shtml Князь «всея Руси» до XIV века] // Восточная Европа в древности и средневековье: политические институты и верховная власть. — М., 2007. — С. 55—61. — ISBN 5-94067-195-0.
  9. Русско-византийский договор 911 года в Викитеке
  10. М. Д. Хмыров. [dlib.rsl.ru/viewer/01003544167#?page=1 Алфавитно-справочный перечень государей русских и замечательнейших особ их крови]. — СПб.: Обёртка печ. в тип. А. Бенке, 1870. — С. 45. — 98 с.
  11. 1 2 М. Д. Хмыров. [dlib.rsl.ru/viewer/01003544167#?page=1 Алфавитно-справочный перечень государей русских и замечательнейших особ их крови]. — СПб.: Обёртка печ. в тип. А. Бенке, 1870. — С. 66. — 98 с.
  12. 1 2 [lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=4869 Повесть временных лет. 964 год]
  13. www.vostlit.info/Texts/rus11/Konst_Bagr/cerem.phtml?id=731
  14. [www.archive.org/stream/reginonisabbatis00regiuoft#page/170/mode/1up Reginonis abbatis prumiensis Chronicon, cum continuatione treverensi. Recognovit Fridericus Kurze]
  15. Горский А. А. [dgve.csu.ru/bibl/VEDS_2007.shtml Князь «всея Руси» до XIV века] // Восточная Европа в древности и средневековье: политические институты и верховная власть. — М., 2007. — С. 56. — ISBN 5-94067-195-0.
  16. [topwar.ru/27670-vladimir-monomah-i-kievskoe-vosstanie-1113-goda.html Владимир Мономах и киевское восстание 1113 года " Военное обозрение]
  17. [www.portal-slovo.ru/history/39104.php?ELEMENT_ID=39104&PAGEN_1=3 Владимир Всеволодович Мономах]
  18. ПСРЛ, т. I, стб. 353—354
  19. ПСРЛ, т. VI, вып. 1, стб. 234, 236
  20. Щавелева Н. И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша. М., 2004. С.326
  21. Ключевский В. О. [www.magister.msk.ru/library/history/kluchev/kllec18.htm Курс русской истории. Лекция XVIII.]
  22. Владимир (русские князья) // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  23. [www.hrono.ru/biograf/bio_m/mih_yur.html Михаил Юрьевич]
  24. [books.google.ru/books?id=VeSJAQAAQBAJ&pg=PT139&dq=%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%B9+%D0%BA%D0%BD%D1%8F%D0%B7%D1%8C+%D0%9C%D0%B8%D1%85%D0%B0%D0%B8%D0%BB+%D0%AE%D1%80%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87&hl=ru&sa=X&ei=5f12VdCIHIypsAHp94PQBw&ved=0CEEQ6AEwBw#v=onepage&q=%D0%92%D0%B5%D0%BB%D0%B8%D0%BA%D0%B8%D0%B9%20%D0%BA%D0%BD%D1%8F%D0%B7%D1%8C%20%D0%9C%D0%B8%D1%85%D0%B0%D0%B8%D0%BB%20%D0%AE%D1%80%D1%8C%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87&f=false]
  25. Пятнов А. П. Киев и Киевская земля в 1167—1173 гг.
  26. [www.magister.msk.ru/library/history/solov/solv02p6.htm С. М. Соловьев. История России с древнейших времен. Том 2. Глава 6. От взятия Киева войсками Боголюбского до смерти Мстислава Торопецкого (1169—1228)]
  27. [litopys.org.ua/oldukr/galvollet.htm Галицко-Волынская летопись]
  28. Греков И. Б., Шахмагонов Ф. Ф. «Мир истории. Русские земли в XIII—XV веках». М.: «Молодая гвардия», 1988. ISBN 5-235-00702-6
  29. [www.allmonarchs.net/russia/other/kiyev/ingvar_yaroslavich.html Все монархии мира]
  30. ПСРЛ, т. II, стб. 772, т. III, стр. 74
  31. ПСРЛ, т. IV, стр. 214; т. VI, вып. 1, стб. 287
  32. ПСРЛ, т. VII, стр. 138, 236; т. X, стр. 104; XV, стб. 364
  33. Карамзин Н.М. История государства Российского. — Т. 3.
  34. Изяслав Владимирович // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
  35. Горский А. А. Русские земли в XIII—XIV вв. Пути политического развития. М., 1996. — С.17
  36. Майоров А. В. Галицко-Волынская Русь. СПб, 2001. С.542-544
  37. Л. Войтович. [litopys.org.ua/index.html КНЯЗІВСЬКІ ДИНАСТІЇ CXIДНОЇ ЄВРОПИ]
  38. ПСРЛ, т. I, стб. 470
  39. ПСРЛ, т. II, стб. 806

Ссылки

  • [www.krotov.info/acts/12/pvl/ipat0.htm Ипатьевская летопись]. [www.webcitation.org/6CVAXshZz Архивировано из первоисточника 28 ноября 2012].
  • [www.krotov.info/acts/12/pvl/lavr.htm Лаврентьевская летопись]. [www.webcitation.org/6CVAYSMGI Архивировано из первоисточника 28 ноября 2012].
  • [www.krotov.info/acts/12/pvl/novg.htm Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов]. [www.webcitation.org/6CVAZc5su Архивировано из первоисточника 28 ноября 2012].

Отрывок, характеризующий Великие князья Киевские

Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.
– Пе… Петя… Поди, поди, она… она… зовет… – И он, рыдая, как дитя, быстро семеня ослабевшими ногами, подошел к стулу и упал почти на него, закрыв лицо руками.
Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что то страшно больно ударило ее в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что то отрывается в ней и что она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе. Она подбежала к отцу, но он, бессильно махая рукой, указывал на дверь матери. Княжна Марья, бледная, с дрожащей нижней челюстью, вышла из двери и взяла Наташу за руку, говоря ей что то. Наташа не видела, не слышала ее. Она быстрыми шагами вошла в дверь, остановилась на мгновение, как бы в борьбе с самой собой, и подбежала к матери.
Графиня лежала на кресле, странно неловко вытягиваясь, и билась головой об стену. Соня и девушки держали ее за руки.
– Наташу, Наташу!.. – кричала графиня. – Неправда, неправда… Он лжет… Наташу! – кричала она, отталкивая от себя окружающих. – Подите прочь все, неправда! Убили!.. ха ха ха ха!.. неправда!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над матерью, обняла ее, с неожиданной силой подняла, повернула к себе ее лицо и прижалась к ней.
– Маменька!.. голубчик!.. Я тут, друг мой. Маменька, – шептала она ей, не замолкая ни на секунду.
Она не выпускала матери, нежно боролась с ней, требовала подушки, воды, расстегивала и разрывала платье на матери.
– Друг мой, голубушка… маменька, душенька, – не переставая шептала она, целуя ее голову, руки, лицо и чувствуя, как неудержимо, ручьями, щекоча ей нос и щеки, текли ее слезы.
Графиня сжала руку дочери, закрыла глаза и затихла на мгновение. Вдруг она с непривычной быстротой поднялась, бессмысленно оглянулась и, увидав Наташу, стала из всех сил сжимать ее голову. Потом она повернула к себе ее морщившееся от боли лицо и долго вглядывалась в него.
– Наташа, ты меня любишь, – сказала она тихим, доверчивым шепотом. – Наташа, ты не обманешь меня? Ты мне скажешь всю правду?
Наташа смотрела на нее налитыми слезами глазами, и в лице ее была только мольба о прощении и любви.
– Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как нибудь снять с нее на себя излишек давившего ее горя.
И опять в бессильной борьбе с действительностью мать, отказываясь верить в то, что она могла жить, когда был убит цветущий жизнью ее любимый мальчик, спасалась от действительности в мире безумия.
Наташа не помнила, как прошел этот день, ночь, следующий день, следующая ночь. Она не спала и не отходила от матери. Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со всех сторон обнимала графиню. На третью ночь графиня затихла на несколько минут, и Наташа закрыла глаза, облокотив голову на ручку кресла. Кровать скрипнула. Наташа открыла глаза. Графиня сидела на кровати и тихо говорила.
– Как я рада, что ты приехал. Ты устал, хочешь чаю? – Наташа подошла к ней. – Ты похорошел и возмужал, – продолжала графиня, взяв дочь за руку.
– Маменька, что вы говорите!..
– Наташа, его нет, нет больше! – И, обняв дочь, в первый раз графиня начала плакать.


Княжна Марья отложила свой отъезд. Соня, граф старались заменить Наташу, но не могли. Они видели, что она одна могла удерживать мать от безумного отчаяния. Три недели Наташа безвыходно жила при матери, спала на кресле в ее комнате, поила, кормила ее и не переставая говорила с ней, – говорила, потому что один нежный, ласкающий голос ее успокоивал графиню.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежей и бодрой пятидесятилетней женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвой и не принимающею участия в жизни – старухой. Но та же рана, которая наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни.
Душевная рана, происходящая от разрыва духовного тела, точно так же, как и рана физическая, как ни странно это кажется, после того как глубокая рана зажила и кажется сошедшейся своими краями, рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни.
Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь ее кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность ее жизни – любовь – еще жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь.
Последние дни князя Андрея связали Наташу с княжной Марьей. Новое несчастье еще более сблизило их. Княжна Марья отложила свой отъезд и последние три недели, как за больным ребенком, ухаживала за Наташей. Последние недели, проведенные Наташей в комнате матери, надорвали ее физические силы.
Однажды княжна Марья, в середине дня, заметив, что Наташа дрожит в лихорадочном ознобе, увела ее к себе и уложила на своей постели. Наташа легла, но когда княжна Марья, опустив сторы, хотела выйти, Наташа подозвала ее к себе.
– Мне не хочется спать. Мари, посиди со мной.
– Ты устала – постарайся заснуть.
– Нет, нет. Зачем ты увела меня? Она спросит.
– Ей гораздо лучше. Она нынче так хорошо говорила, – сказала княжна Марья.
Наташа лежала в постели и в полутьме комнаты рассматривала лицо княжны Марьи.
«Похожа она на него? – думала Наташа. – Да, похожа и не похожа. Но она особенная, чужая, совсем новая, неизвестная. И она любит меня. Что у ней на душе? Все доброе. Но как? Как она думает? Как она на меня смотрит? Да, она прекрасная».
– Маша, – сказала она, робко притянув к себе ее руку. – Маша, ты не думай, что я дурная. Нет? Маша, голубушка. Как я тебя люблю. Будем совсем, совсем друзьями.
И Наташа, обнимая, стала целовать руки и лицо княжны Марьи. Княжна Марья стыдилась и радовалась этому выражению чувств Наташи.
С этого дня между княжной Марьей и Наташей установилась та страстная и нежная дружба, которая бывает только между женщинами. Они беспрестанно целовались, говорили друг другу нежные слова и большую часть времени проводили вместе. Если одна выходила, то другаябыла беспокойна и спешила присоединиться к ней. Они вдвоем чувствовали большее согласие между собой, чем порознь, каждая сама с собою. Между ними установилось чувство сильнейшее, чем дружба: это было исключительное чувство возможности жизни только в присутствии друг друга.
Иногда они молчали целые часы; иногда, уже лежа в постелях, они начинали говорить и говорили до утра. Они говорили большей частию о дальнем прошедшем. Княжна Марья рассказывала про свое детство, про свою мать, про своего отца, про свои мечтания; и Наташа, прежде с спокойным непониманием отворачивавшаяся от этой жизни, преданности, покорности, от поэзии христианского самоотвержения, теперь, чувствуя себя связанной любовью с княжной Марьей, полюбила и прошедшее княжны Марьи и поняла непонятную ей прежде сторону жизни. Она не думала прилагать к своей жизни покорность и самоотвержение, потому что она привыкла искать других радостей, но она поняла и полюбила в другой эту прежде непонятную ей добродетель. Для княжны Марьи, слушавшей рассказы о детстве и первой молодости Наташи, тоже открывалась прежде непонятная сторона жизни, вера в жизнь, в наслаждения жизни.
Они всё точно так же никогда не говорили про него с тем, чтобы не нарушать словами, как им казалось, той высоты чувства, которая была в них, а это умолчание о нем делало то, что понемногу, не веря этому, они забывали его.
Наташа похудела, побледнела и физически так стала слаба, что все постоянно говорили о ее здоровье, и ей это приятно было. Но иногда на нее неожиданно находил не только страх смерти, но страх болезни, слабости, потери красоты, и невольно она иногда внимательно разглядывала свою голую руку, удивляясь на ее худобу, или заглядывалась по утрам в зеркало на свое вытянувшееся, жалкое, как ей казалось, лицо. Ей казалось, что это так должно быть, и вместе с тем становилось страшно и грустно.
Один раз она скоро взошла наверх и тяжело запыхалась. Тотчас же невольно она придумала себе дело внизу и оттуда вбежала опять наверх, пробуя силы и наблюдая за собой.
Другой раз она позвала Дуняшу, и голос ее задребезжал. Она еще раз кликнула ее, несмотря на то, что она слышала ее шаги, – кликнула тем грудным голосом, которым она певала, и прислушалась к нему.
Она не знала этого, не поверила бы, но под казавшимся ей непроницаемым слоем ила, застлавшим ее душу, уже пробивались тонкие, нежные молодые иглы травы, которые должны были укорениться и так застлать своими жизненными побегами задавившее ее горе, что его скоро будет не видно и не заметно. Рана заживала изнутри. В конце января княжна Марья уехала в Москву, и граф настоял на том, чтобы Наташа ехала с нею, с тем чтобы посоветоваться с докторами.


После столкновения при Вязьме, где Кутузов не мог удержать свои войска от желания опрокинуть, отрезать и т. д., дальнейшее движение бежавших французов и за ними бежавших русских, до Красного, происходило без сражений. Бегство было так быстро, что бежавшая за французами русская армия не могла поспевать за ними, что лошади в кавалерии и артиллерии становились и что сведения о движении французов были всегда неверны.
Люди русского войска были так измучены этим непрерывным движением по сорок верст в сутки, что не могли двигаться быстрее.
Чтобы понять степень истощения русской армии, надо только ясно понять значение того факта, что, потеряв ранеными и убитыми во все время движения от Тарутина не более пяти тысяч человек, не потеряв сотни людей пленными, армия русская, вышедшая из Тарутина в числе ста тысяч, пришла к Красному в числе пятидесяти тысяч.
Быстрое движение русских за французами действовало на русскую армию точно так же разрушительно, как и бегство французов. Разница была только в том, что русская армия двигалась произвольно, без угрозы погибели, которая висела над французской армией, и в том, что отсталые больные у французов оставались в руках врага, отсталые русские оставались у себя дома. Главная причина уменьшения армии Наполеона была быстрота движения, и несомненным доказательством тому служит соответственное уменьшение русских войск.
Вся деятельность Кутузова, как это было под Тарутиным и под Вязьмой, была направлена только к тому, чтобы, – насколько то было в его власти, – не останавливать этого гибельного для французов движения (как хотели в Петербурге и в армии русские генералы), а содействовать ему и облегчить движение своих войск.
Но, кроме того, со времени выказавшихся в войсках утомления и огромной убыли, происходивших от быстроты движения, еще другая причина представлялась Кутузову для замедления движения войск и для выжидания. Цель русских войск была – следование за французами. Путь французов был неизвестен, и потому, чем ближе следовали наши войска по пятам французов, тем больше они проходили расстояния. Только следуя в некотором расстоянии, можно было по кратчайшему пути перерезывать зигзаги, которые делали французы. Все искусные маневры, которые предлагали генералы, выражались в передвижениях войск, в увеличении переходов, а единственно разумная цель состояла в том, чтобы уменьшить эти переходы. И к этой цели во всю кампанию, от Москвы до Вильны, была направлена деятельность Кутузова – не случайно, не временно, но так последовательно, что он ни разу не изменил ей.
Кутузов знал не умом или наукой, а всем русским существом своим знал и чувствовал то, что чувствовал каждый русский солдат, что французы побеждены, что враги бегут и надо выпроводить их; но вместе с тем он чувствовал, заодно с солдатами, всю тяжесть этого, неслыханного по быстроте и времени года, похода.
Но генералам, в особенности не русским, желавшим отличиться, удивить кого то, забрать в плен для чего то какого нибудь герцога или короля, – генералам этим казалось теперь, когда всякое сражение было и гадко и бессмысленно, им казалось, что теперь то самое время давать сражения и побеждать кого то. Кутузов только пожимал плечами, когда ему один за другим представляли проекты маневров с теми дурно обутыми, без полушубков, полуголодными солдатами, которые в один месяц, без сражений, растаяли до половины и с которыми, при наилучших условиях продолжающегося бегства, надо было пройти до границы пространство больше того, которое было пройдено.
В особенности это стремление отличиться и маневрировать, опрокидывать и отрезывать проявлялось тогда, когда русские войска наталкивались на войска французов.
Так это случилось под Красным, где думали найти одну из трех колонн французов и наткнулись на самого Наполеона с шестнадцатью тысячами. Несмотря на все средства, употребленные Кутузовым, для того чтобы избавиться от этого пагубного столкновения и чтобы сберечь свои войска, три дня у Красного продолжалось добивание разбитых сборищ французов измученными людьми русской армии.
Толь написал диспозицию: die erste Colonne marschiert [первая колонна направится туда то] и т. д. И, как всегда, сделалось все не по диспозиции. Принц Евгений Виртембергский расстреливал с горы мимо бегущие толпы французов и требовал подкрепления, которое не приходило. Французы, по ночам обегая русских, рассыпались, прятались в леса и пробирались, кто как мог, дальше.
Милорадович, который говорил, что он знать ничего не хочет о хозяйственных делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche» [«рыцарь без страха и упрека»], как он сам называл себя, и охотник до разговоров с французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, и терял время и делал не то, что ему приказывали.
– Дарю вам, ребята, эту колонну, – говорил он, подъезжая к войскам и указывая кавалеристам на французов. И кавалеристы на худых, ободранных, еле двигающихся лошадях, подгоняя их шпорами и саблями, рысцой, после сильных напряжений, подъезжали к подаренной колонне, то есть к толпе обмороженных, закоченевших и голодных французов; и подаренная колонна кидала оружие и сдавалась, чего ей уже давно хотелось.
Под Красным взяли двадцать шесть тысяч пленных, сотни пушек, какую то палку, которую называли маршальским жезлом, и спорили о том, кто там отличился, и были этим довольны, но очень сожалели о том, что не взяли Наполеона или хоть какого нибудь героя, маршала, и упрекали в этом друг друга и в особенности Кутузова.
Люди эти, увлекаемые своими страстями, были слепыми исполнителями только самого печального закона необходимости; но они считали себя героями и воображали, что то, что они делали, было самое достойное и благородное дело. Они обвиняли Кутузова и говорили, что он с самого начала кампании мешал им победить Наполеона, что он думает только об удовлетворении своих страстей и не хотел выходить из Полотняных Заводов, потому что ему там было покойно; что он под Красным остановил движенье только потому, что, узнав о присутствии Наполеона, он совершенно потерялся; что можно предполагать, что он находится в заговоре с Наполеоном, что он подкуплен им, [Записки Вильсона. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ] и т. д., и т. д.
Мало того, что современники, увлекаемые страстями, говорили так, – потомство и история признали Наполеона grand, a Кутузова: иностранцы – хитрым, развратным, слабым придворным стариком; русские – чем то неопределенным – какой то куклой, полезной только по своему русскому имени…


В 12 м и 13 м годах Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им. И в истории, написанной недавно по высочайшему повелению, сказано, что Кутузов был хитрый придворный лжец, боявшийся имени Наполеона и своими ошибками под Красным и под Березиной лишивший русские войска славы – полной победы над французами. [История 1812 года Богдановича: характеристика Кутузова и рассуждение о неудовлетворительности результатов Красненских сражений. (Примеч. Л.Н. Толстого.) ]
Такова судьба не великих людей, не grand homme, которых не признает русский ум, а судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоинства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, который от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример самоотвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется им чем то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12 м годе, им всегда как будто немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти другой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, которые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям и m me Stael, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офицерами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что нибудь доказывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то, что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы? Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей, говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою деятельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенностью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружающими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил, что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем, что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское сражения не нужны, что с чем нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не отдаст одного русского.
И он один, этот придворный человек, как нам изображают его, человек, который лжет Аракчееву с целью угодить государю, – он один, этот придворный человек, в Вильне, тем заслуживая немилость государя, говорит, что дальнейшая война за границей вредна и бесполезна.
Но одни слова не доказали бы, что он тогда понимал значение события. Действия его – все без малейшего отступления, все были направлены к одной и той же цели, выражающейся в трех действиях: 1) напрячь все свои силы для столкновения с французами, 2) победить их и 3) изгнать из России, облегчая, насколько возможно, бедствия народа и войска.
Он, тот медлитель Кутузов, которого девиз есть терпение и время, враг решительных действий, он дает Бородинское сражение, облекая приготовления к нему в беспримерную торжественность. Он, тот Кутузов, который в Аустерлицком сражении, прежде начала его, говорит, что оно будет проиграно, в Бородине, несмотря на уверения генералов о том, что сражение проиграно, несмотря на неслыханный в истории пример того, что после выигранного сражения войско должно отступать, он один, в противность всем, до самой смерти утверждает, что Бородинское сражение – победа. Он один во все время отступления настаивает на том, чтобы не давать сражений, которые теперь бесполезны, не начинать новой войны и не переходить границ России.
Теперь понять значение события, если только не прилагать к деятельности масс целей, которые были в голове десятка людей, легко, так как все событие с его последствиями лежит перед нами.
Но каким образом тогда этот старый человек, один, в противность мнения всех, мог угадать, так верно угадал тогда значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему?
Источник этой необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений лежал в том народном чувстве, которое он носил в себе во всей чистоте и силе его.
Только признание в нем этого чувства заставило народ такими странными путями из в немилости находящегося старика выбрать его против воли царя в представители народной войны. И только это чувство поставило его на ту высшую человеческую высоту, с которой он, главнокомандующий, направлял все свои силы не на то, чтоб убивать и истреблять людей, а на то, чтобы спасать и жалеть их.
Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую форму европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история.
Для лакея не может быть великого человека, потому что у лакея свое понятие о величии.


5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.


8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.


Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.
С этою целью понемногу переформировался штаб, и вся существенная сила штаба Кутузова была уничтожена и перенесена к государю. Толь, Коновницын, Ермолов – получили другие назначения. Все громко говорили, что фельдмаршал стал очень слаб и расстроен здоровьем.
Ему надо было быть слабым здоровьем, для того чтобы передать свое место тому, кто заступал его. И действительно, здоровье его было слабо.
Как естественно, и просто, и постепенно явился Кутузов из Турции в казенную палату Петербурга собирать ополчение и потом в армию, именно тогда, когда он был необходим, точно так же естественно, постепенно и просто теперь, когда роль Кутузова была сыграна, на место его явился новый, требовавшийся деятель.
Война 1812 го года, кроме своего дорогого русскому сердцу народного значения, должна была иметь другое – европейское.
За движением народов с запада на восток должно было последовать движение народов с востока на запад, и для этой новой войны нужен был новый деятель, имеющий другие, чем Кутузов, свойства, взгляды, движимый другими побуждениями.
Александр Первый для движения народов с востока на запад и для восстановления границ народов был так же необходим, как необходим был Кутузов для спасения и славы России.
Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.


Пьер, как это большею частью бывает, почувствовал всю тяжесть физических лишений и напряжений, испытанных в плену, только тогда, когда эти напряжения и лишения кончились. После своего освобождения из плена он приехал в Орел и на третий день своего приезда, в то время как он собрался в Киев, заболел и пролежал больным в Орле три месяца; с ним сделалась, как говорили доктора, желчная горячка. Несмотря на то, что доктора лечили его, пускали кровь и давали пить лекарства, он все таки выздоровел.
Все, что было с Пьером со времени освобождения и до болезни, не оставило в нем почти никакого впечатления. Он помнил только серую, мрачную, то дождливую, то снежную погоду, внутреннюю физическую тоску, боль в ногах, в боку; помнил общее впечатление несчастий, страданий людей; помнил тревожившее его любопытство офицеров, генералов, расспрашивавших его, свои хлопоты о том, чтобы найти экипаж и лошадей, и, главное, помнил свою неспособность мысли и чувства в то время. В день своего освобождения он видел труп Пети Ростова. В тот же день он узнал, что князь Андрей был жив более месяца после Бородинского сражения и только недавно умер в Ярославле, в доме Ростовых. И в тот же день Денисов, сообщивший эту новость Пьеру, между разговором упомянул о смерти Элен, предполагая, что Пьеру это уже давно известно. Все это Пьеру казалось тогда только странно. Он чувствовал, что не может понять значения всех этих известий. Он тогда торопился только поскорее, поскорее уехать из этих мест, где люди убивали друг друга, в какое нибудь тихое убежище и там опомниться, отдохнуть и обдумать все то странное и новое, что он узнал за это время. Но как только он приехал в Орел, он заболел. Проснувшись от своей болезни, Пьер увидал вокруг себя своих двух людей, приехавших из Москвы, – Терентия и Ваську, и старшую княжну, которая, живя в Ельце, в имении Пьера, и узнав о его освобождении и болезни, приехала к нему, чтобы ходить за ним.