Великое Иллирийское восстание

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Великое Иллирийское восстание
Основной конфликт: Римское завоевание Иллирии
Дата

6—9 годы

Место

Иллирия, Паннония

Итог

Окончательное завоевание Иллирии и южной Паннонии

Противники
Римская империя
фракийцы
паннонцы
иллирийцы
Командующие
Тиберий
Мессала Мессалин
Цецина Север
Плавтий Сильван
Германик
Эмилий Лепид
Рёметалк I
Батон Иллирийский
Батон Паннонский
Пинн
Силы сторон
более 10 легионов
вспомогательные войска
фракийская конница
200 тыс. пехоты
9 тыс. конницы
Потери
неизвестно неизвестно

Великое Иллирийское восстание 6—9 годов н. э. (лат. Bellum Batonianum) — восстание иллирийских и паннонских племен против власти Римской империи, обозначившее конец завоевательных успехов императора Августа и переход римлян к обороне.





Состояние источников

Основными источниками по этой войне являются работы Веллея Патеркула и Диона Кассия. Веллей Патеркул, профессиональный военный, прибывший на фронт в 7 году и лично участвовавший в операциях. К сожалению, он не столько описывает ход восстания, сколько восхваляет доблесть Тиберия. Он обещал дать подробное описание войны в другом своем сочинении, которое, если и было написано, то до нас не дошло.

Дион Кассий дает гораздо больше сведений, но свой труд написал через двести лет после восстания, и хотя в его распоряжении, как предполагают, имелся какой-то источник мемуарного характера, происходящий из окружения Германика, а сам он одно время был наместником Паннонии и Далмации, рассказ этого автора содержит хронологические и топографические неточности[1].

Римская экспансия

В результате Паннонской войны римляне покорили южную часть Паннонии, внутренние районы Далмации, и вышли к среднему Дунаю. Дальнейшие события, с 8 до н. э. по 6 н. э. известны очень плохо, так как Тиберий был направлен в Германию, и кампании, проводившиеся римлянами на Балканах и среднем Дунае, почти не отражены в источниках.

Легат Секст Аппулей в 8 до н. э. завершил усмирение паннонцев[2], а в последующие годы римские войска, как полагают, трижды проводили операции на северном берегу Дуная, переправляясь с территории Паннонии и Мёзии. В это время император приостановил наступление в Германии и сосредоточил ударную группировку на Балканах, ставя целью выход к Дунаю на всем его протяжении от Бойгемиума (Богемия) до восточной Мёзии. Первым походом, вероятно, руководил Марк Виниций разбивший бастарнов за Дунаем.

К периоду между 6 до н. э. и 4 н. э. Р. Сайм относил успешную кампанию Гнея Корнелия Лентула, форсировавшего Дунай и отомстившего дакам за нападение на Паннонию. В самой Иллирии римские владения должны были достигнуть границ Мёзии, западная часть которой была, в основном, подчинена к 11 до н. э.[3]

Предпосылки восстания

Наступление на границах создавало предпосылки восстания в тылу. Римские армии рвались вперед, не особо заботясь о закреплении достигнутых результатов, а управление покоренными областями сопровождалось вымогательствами и насилиями со стороны колониальной администрации. Впоследствии пленный вождь восставших сказал Тиберию: «Вы, римляне, сами виноваты в кровопролитии, потому что посылаете для охраны наших стад не пастухов и собак, а волков»[4]. Нуждаясь в людях, завоеватели формировали ауксилиарные контингенты из местных жителей, обученных и вооруженных на римский манер. По мнению Веллея Патеркула, именно это обстоятельство способствовало первоначальному успеху восставших, поскольку «все паннонцы знали не только дисциплину, но и язык римлян; многие были даже грамотны и знакомы с литературой»[5].

В результате военная машина империи дала «настолько серьезный сбой, что при ином стечении обстоятельств он мог стать роковым для Рима»[6]. Светоний не слишком преувеличил, называя эту войну «самой тяжелой из всех войн римлян с внешними врагами после Пунических» (gravissium omnium externorum bellorum post Punica)[7].

Начало восстания

Непосредственным толчком для восстания послужил сбор вспомогательных войск для похода Тиберия против царя маркоманнов Маробода. С этими частями наместник Паннонии и Иллирика Марк Валерий Мессала Мессалин должен был идти на соединение с Тиберием. По словам Веллея Патеркула, племена вступили в сговор, и когда основные римские силы выступили из Карнунта, восстание немедленно охватило Паннонию и Иллирик. Во главе восставших стояли Батон Иллирийский, из племени десидиатов, и Батон Паннонский, из племени бревков (Веллей Патеркул называет их «свирепейшими и опытнейшими вождями»[8]), а также десидиат Пинн. В общей сложности численность восставших племен составила 800 тыс. человек, и они выставили до 200 тыс. пехоты и 9 тыс. конницы[9].

Направленные против мятежников немногочисленные римские войска были разгромлены, восставшие уничтожили вексилляции VII, IX и ХХ легионов, оставленные в провинции в качестве гарнизонов, и вырезали всех римских граждан[10].

Веллей Патеркул сообщает, что восставшие разделили свои силы на три части: одна должна была охранять освобожденные территории, другая — вторгнуться в Македонию, третья — наступать на Италию[8]. По его словам, известие о восстании вызвало такой страх, что «поколебался и ужаснулся даже стойкий, укрепленный опытом стольких войн дух Цезаря Августа»[11], заявившего в сенате, что если не принять немедленные меры, то противник уже через десять дней может показаться перед городом[12]. Эти страхи оказались преувеличенными, так как никакого наступления на Италию не было предпринято, и нет сведений, что города Навпорт и Аквилея, граничившие с Иллирией, были атакованы повстанцами. Неизвестно даже, участвовали в восстании яподы, сильное племя, жившее на границе с Италией, или нет.

По словам Диона Кассия восстание развивалось спонтанно, началось в Иллирии, а после первых успехов перекинулось на Паннонию. Среди лидеров повстанцев не нашлось фигуры, равной Ганнибалу, и они упустили возможность напасть на беззащитную в тот момент Италию[13]. Десидиат Батон осадил Салону, но взять хорошо укрепленный город не смог, при этом сам он был ранен и временно выбыл из строя. Его войска занялись грабежом далматинского побережья, дойдя до Аполлонии, а затем предав огню и мечу Македонию[14].

Кампания 6 года

Тиберий, находившийся в пяти переходах от расположения Маробода, немедленно заключил с тем мир, и стремительным маршем двинулся в Паннонию, чтобы занять Сисций и прикрыть италийское направление. Батон Иллирийский, ещё не оправившийся от раны, выступил ему навстречу, и с 20-тыс. войском атаковал римский авангард Валерия Мессалы, у которого под началом был только XX легион половинного состава. Нанеся римлянам поражение, он окружил Мессалу, и только благодаря стойкости солдат и хладнокровию командующего римлянам удалось пробиться, а затем заманить противника в засаду, разгромив и рассеяв его войско[15][16]. После этой блестящей победы, которая спасла исход кампании, XX легион получил почетное прозвание Valeriа Victrix («Валериев Победоносный») — уникальный случай для эпохи империи, когда принцепс и его родственники старались присвоить себе всю славу[17].

Победа Мессалы позволила Тиберию прорваться в Сискию, и предотвратила распространение мятежа на западную Паннонию. На востоке Батон Паннонский осадил Сирмий — главную римскую базу на среднем Дунае. На помощь осажденным пришел легат Мёзии Авл Цецина Север и фракийская конница царя Рёметалка. Осада Сирмия была снята, но Цецине и фракийцам пришлось возвращаться назад, так как через Дунай переправились даки и савроматы[14].

Потерпевший поражение Батон Иллирийский ушел на соединение со своим паннонским тезкой. Они закрепились на горе Альма, к северу от Сирмия (ныне Фрушка-Гора), чтобы помешать подходу на помощь Тиберию войск из Мёзии. Таким образом, по итогам кампании римляне сохранили только свои главные базы в регионе, при этом Сирмий и Салона были отрезаны от основных сил Тиберия[18].

С приближением зимы иллирийцы снова вторглись в Македонию; мобильные отряды Рёметалка и его брата Раскупорида охотились за отдельными группами, рассыпавшимися для грабежа, и истребляли их[16].

Кампания 7 года

Август принимал лихорадочные меры к пополнению армии, чтобы переломить ход войны. Был проведен чрезвычайный воинский набор, повсюду призваны на службу ветераны, у частных лиц были даже выкуплены молодые и здоровые рабы для зачисления в армию. Этого оказалось недостаточно, тогда прибегли к принудительному призыву на военную службу свободных и вольноотпущенников. Эта мера была крайне непопулярной, один всадник предпочел искалечить своих сыновей, чтобы не отправлять их на войну[19]. Для финансирования кампании был введен двухпроцентный налог с продажи рабов и отменены государственные ассигнования на гладиаторские бои[20]. Наспех собранные отряды зимой 6/7 годов были отправлены в Паннонию, среди командиров были десигнированный квестор Веллей Патеркул и Германик (тоже квестор). Однако, эти подразделения, состоявшие, в основном, из всякого сброда, годились в лучшем случае для обороны, для наступательных же действий требовались настоящие войска.

Сбылось предсказание Тита Ливия о том, что недалек тот день, когда Рим больше не сможет, как во времена республики, выставить по первому требованию десяток свежих легионов[21]. Отозвать войска из Германии было нельзя, а транспортировка подразделений с востока требовала времени. В конце концов римлянам удалось собрать группировку из войск легата Мёзии Цецины Севера, пяти легионов из заморских провинций и фракийской конницы Рёметалка. Принявший общее командование Марк Плавтий Сильван с тяжелейшими боями пробивался к Сискии через занятую врагом территорию. У Вульциевых болот (Vulcae plaudes), в районе совр. Винковцы, произошло сражение с основными силами бревков и десидиатов. Превосходящие силы под командованием обоих Батонов атаковали римлян, рассеяли кавалерию, обратили в бегство ауксилиарные когорты, и потерпели поражение только при штурме лагеря[22][23].

После подхода подкреплений у Тиберия оказалось десять легионов, свыше семидесяти когорт, четырнадцать ал кавалерии, более десяти тысяч ветеранов, большое количество «добровольцев» (вольноотпущенников), фракийская конница. По словам Веллея Патеркула, такой армии не было со времен гражданских войн[24]. Считая, что мятежники больше не отважатся на открытое сражение, Тиберий рассредоточил войска. Цецина Север вернулся в Мёзию, которую нельзя было надолго оставлять без присмотра, два или три легиона Сильвана были направлены к Сирмию на усмирение восточной Паннонии, а сам Тиберий занялся Далмацией. В войне наступил перелом. Германик прошел долиной Уны в область медзеев, обитавших между Уной и Саной (север Боснии), разгромил их и подчинил этот район[23].

Кампания 8 года

Зимой 7/8 годов Тиберий ездил в Италию, вероятно, чтобы убедить императора в правильности выбранной им тактики. Метод, предложенный им, состоял в разделении восставшего региона на секторы, чтобы войска одновременно в разных местах, соединяя тактику выжженной земли с блокадой укреплений, могли постепенно подавить восстание, избежав ненужных потерь со своей стороны[25]. Успеху римлян способствовали разногласия и соперничество среди самих повстанцев. 3 августа бревки сложили оружие на реке Батин (Босна)[26].

По такому случаю Август даже прибыл в Аримин на встречу Тиберию и Германику, прибывшим с сообщением об этом событии. Батон Паннонский выдал римлянам десидиата Пинна, и в награду был назначен правителем своего народа. К концу 8 года казалось, что война, в основном закончена, так как отдельные очаги восстания сохранялись только в Далмации, и Август отозвал Тиберия в Италию. Главное командование было поручено Германику, чтобы тот смог без особого риска увенчать себя лаврами победителя. Командовать в Паннонии был назначен Марк Эмилий Лепид[27].

Вскоре, однако, возникли затруднения. Когда Батон Паннонский приказал своим подданным выдать римлянам заложников, те возмутились, схватили его и отправили к иллирийскому тезке, который казнил предателя. Затем Паннония снова восстала[28].

Кампания 9 года

Германик не справился с возложенной на него задачей. Как полагают, ему не хватило военного опыта, а к тому же он всегда стремился к победе, не считаясь с потерями[29]. Август вновь назначил Тиберия командующим. Тот высадился в Салоне весной 9 года. Племена пирустов и десидиатов отчаянно сопротивлялись, используя удобства гористой и поросшей лесами местности, и опираясь на почти неприступные крепости Сплонум, Ретиний, Ардубу и Андетерий. Тем не менее, армии Плавтия Сильвана, Эмилия Лепида и Германика постепенно сжимали кольцо окружения. Эмилий Лепид, подавив мятеж паннонцев, в начале лета взял крепость Серетион, где-то между Савой и Динарскими горами, после чего с жестокими боями пробился через Динарское нагорье к Салоне на соединение с Тиберием. По пути он разорял местность, все сжигал и вырезал население. По словам Веллея Патеркула, если бы Лепид воевал под своими ауспициями, то за этот поход ему бы полагался триумф[30].

Германик захватил Сплонум (Шипово) и Ретиний (Бихач), а Тиберий начал осаду Андетерия (Муч), резиденции Батона, находившейся в нескольких километрах к северу от Салоны. Осада длилась долго, и захватить крепость удалось, лишь обнаружив тайный подъём. Самому Батону удалось скрыться до начала штурма. Затем Германик овладел Ардубой. Жители города не пожелали сдаться и погибли в огне, либо бросаясь со скал в реку. Последние бои происходили на юге Иллирии, в земле пирустов (Черногория и север Албании)[31].

Эта летняя кампания положила конец великой войне: ведь далматские племена — пирусты и десидиаты, почти неодолимые благодаря обитанию в горах, неукротимости нрава, а также исключительным навыкам боя и главным образом узости лесистых ущелий, были усмирены лишь тогда, когда их почти полностью перебили не только под предводительством Цезаря, но его собственной силой и оружием.

Веллей Патеркул. II. 115, 4

Батон Иллирийский сдался Тиберию и получил прощение при посредничестве своего сына Сцевы. Тиберий наградил его «щедрыми дарами, в знак благодарности за то, что позволил ему вырваться из теснин, где он был окружен с войском», по-видимому, в кампанию 7 года[32].

За победу в войне Август и Тиберий получили триумф, Германику определили триумфальные отличия[33][34].

Итоги

«Четыре кровавых года»[35] войны закончились. Подавление паннонско-иллирийского восстания, по справедливому замечанию Германа Бенгтсона, «не относится к славным событиям римской военной истории»[6]. Лишь сосредоточив на театре военных действий около трети вооруженных сил империи, применяя голодную блокаду, тактику выжженной земли и геноцид, римляне сумели добиться победы. Но этот успех обошелся дорого.

Племена Иллирии и Паннонии не смогли добиться независимости, но отвлекли на себя крупные силы, заставив римлян приостановить наступление в Германии. Значительные людские ресурсы были брошены на Балканы и перемолоты в мясорубке войны, на несколько лет обескровив римскую армию[36]. Ещё не успели закончить празднование победы, как из Германии пришла весть о новой катастрофе.

Едва Цезарь положил конец Паннонской и Далматской войнам, как менее чем через пять дней после столь великих деяний из Германии пришло горестное известие о гибели Вара и уничтожении трех легионов и стольких же конных отрядов и шести когорт.

Веллей Патеркул. II. 117, 1.

Римляне сделали некоторые выводы из обстоятельств восстания. Было решено организовать в соседней Мёзии провинциальное управление, а в Паннонии лагеря легионов устроили не на границе, а в глубине территории, на линии Савы и Дравы, ослабив пограничную оборону, но усилив контроль над внутренними районами. В Эмоне встал легион XV Аполлонов, в Сисции — IX Испанский, и VIII Августов в Петовии[37].

Напишите отзыв о статье "Великое Иллирийское восстание"

Примечания

  1. Колосовская, с. 52
  2. Gruen, p. 175
  3. Парфёнов, с. 176
  4. Дион Кассий. LVI. 16
  5. Веллей Патеркул. II. 110, 5
  6. 1 2 Парфёнов, с. 178
  7. Светоний. Тиберий. 16
  8. 1 2 Веллей Патеркул. II. 110, 4
  9. Веллей Патеркул. II. 110, 3
  10. Парфёнов, с. 179
  11. Веллей Патеркул. II. 110
  12. Веллей Патеркул. II. 111, 1
  13. Парфёнов, с. 180
  14. 1 2 Дион Кассий. LV. 29
  15. Веллей Патеркул. II. 112, 2
  16. 1 2 Дион Кассий. LV. 30
  17. Парфёнов, с. 182
  18. Колосовская, с. 53
  19. Светоний. Август. 24, 1
  20. Дион Кассий. LV. 31
  21. Ливий. VII. 25. 9
  22. Веллей Патеркул. II. 112. 4—6
  23. 1 2 Дион Кассий. LV. 32
  24. Веллей Патеркул. II. 113. 1
  25. Парфёнов, с. 188—189
  26. Веллей Патеркул. II. 114, 4
  27. Веллей Патеркул. II. 114, 5
  28. Дион Кассий. LV. 34
  29. Парфёнов, с. 189—190
  30. Веллей Патеркул. II. 115, 2
  31. Веллей Патеркул. II. 115, 4
  32. Светоний. Тиберий. 20
  33. Веллей Патеркул. II. 115. 5
  34. Дион Кассий. LVI. 17
  35. Gruen, p. 178
  36. Парфёнов, с. 190
  37. Колосовская, с. 57

Литература

  • Gruen E. S. The expansion of the empire under Augustus. IV. The Balcans // The Cambridge Ancient History. Vol. 10: The Augustan Empire, 43 BC — AD 69, Second edition. — Cambridge University Press, 1996. — ISBN 978-0521-264-303
  • Колосовская Ю. К. Паннония в I—III веках. — М.: Наука, 1973
  • Парфёнов В. Н. Император Цезарь Август. Армия. Война. Политика. — СПб.: Алетейя, 2001—278 с. — ISBN 5-89329-396-7

Отрывок, характеризующий Великое Иллирийское восстание

– Что за манера! Уж сидели, сидели! – сказала графиня, проводя гостей.


Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека.
Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась.
Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. «Пускай ищет», сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай.
– Соня! Что с тобой? Можно ли это? – сказал Николай, подбегая к ней.
– Ничего, ничего, оставьте меня! – Соня зарыдала.
– Нет, я знаю что.
– Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней.
– Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из за фантазии? – говорил Николай, взяв ее за руку.
Соня не вырывала у него руки и перестала плакать.
Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. «Что теперь будет»? думала она.
– Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня всё, – говорил Николай. – Я докажу тебе.
– Я не люблю, когда ты так говоришь.
– Ну не буду, ну прости, Соня! – Он притянул ее к себе и поцеловал.
«Ах, как хорошо!» подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса.
– Борис, подите сюда, – сказала она с значительным и хитрым видом. – Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, – сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею.
– Какая же это одна вещь ? – спросил он.
Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки.
– Поцелуйте куклу, – сказала она.
Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал.
– Не хотите? Ну, так подите сюда, – сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. – Ближе, ближе! – шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх.
– А меня хотите поцеловать? – прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья.
Борис покраснел.
– Какая вы смешная! – проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая.
Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы.
Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась.
– Наташа, – сказал он, – вы знаете, что я люблю вас, но…
– Вы влюблены в меня? – перебила его Наташа.
– Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас… Еще четыре года… Тогда я буду просить вашей руки.
Наташа подумала.
– Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… – сказала она, считая по тоненьким пальчикам. – Хорошо! Так кончено?
И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо.
– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]