Великое переселение сербов

Великое переселение сербов (Великий исход; серб. Велике сеобе Срба, Velike seobe Srba) — традиционное обозначение двух больших миграций сербов из Османской империи в Габсбургскую монархию, которые произошли в 1690 и 1740 годах. Переселения сербов были вызваны действиями турецких отрядов, которые репрессировали христиан за их помощь австрийским войскам. Данные миграции существенно изменили этническую карту современной Сербии — сербы стали меньшинством в ряде южных регионов, но составили значительную часть населения в районах современной Воеводины.

Положение сербов в Османской империи

В результате турецкого завоевания сербские земли были разорены, сельское хозяйство пришло в упадок, горнорудное производство практически прекратилось. Начался массовый отток населения за Дунай и Саву, в результате которого этническая территория сербов существенно расширилась в северном направлении. Сербы массово переселялись на земли современных Венгрии и Хорватии, тогда бывших в составе владений Габсбургов, образуя там военное сословие граничар. В обмен на военную службу, охрану границы и участие в боях с турками граничары получали землю и освобождались от уплаты ряда налогов. При этом в обезлюдевшие равнинные области и, особенно, в южные регионы страны (Косово и Метохию) стали переселяться турки, скотоводы-влахи и албанцы. Христианское население было ограничено в гражданских правах. Тем не менее, в отличие от Албании, Боснии и Македонии, в Сербии ислам приняла лишь небольшая часть населения. В этом главная заслуга принадлежала Печскому патриархату, восстановленному в 1557 году, который в период османского господства играл роль центра национального и культурного сплочения сербского народа. Православная церковь, в целом, сохранила свои привилегии и владения и в качестве особой конфессиональной общности (миллета) пользовалась самоуправлением в культурных и религиозных вопросах, включая возможность создавать начальные школы.

Феодальный класс периода османского господства был представлен практически исключительно мусульманами, как турками, так и принявшими ислам славянами (потурченцы). Основу населения составляло зависимое крестьянство — райя, обладавшее правом наследственного пользования наделами и уплачивающее поземельный (харадж) и подушный (джизья) налоги султану, а также различные платежи феодалу. В Южной Сербии и придунайских областях сохранилась значительная прослойка скотоводов-влахов, пользующаяся определёнными привилегиями и используемая для пограничной службы. Основная масса крестьян была прикреплена к земле и не могла покинуть ее без разрешения местного феодала или чиновника.

Православная церковь в условиях турецкого владычества смогла продолжить свою деятельность, однако в гораздо более тяжёлых условиях. Сразу после покорения Сербии в городах и крепостях турки изымали церковные постройки, приспосабливая их к нуждам мусульман. Строительство новых церквей было запрещено, кроме территорий Славонии, Баната и Срема куда сербы переселялись, спасаясь от гнёта турок в Старой Сербии.

Исход 1690 года

Предыстория

Разгром турецкой армии под Веной, ряд других поражений, а также создание против нее коалиции стран под названием «Священная лига» серьезно пошатнули положение Османской империи. Императорские войска освободили Венгрию, Трансильванию и Славонию. В свою очередь, венецианцы овладели Афинами, Мореей и вели бои в Далмации. Опасаясь восстания христиан, турецкие чиновники усилили против них репрессии, что, впрочем, не смогло предотвратить начавшиеся в 1688 году массовые выступления в Сербии и Македонии. Сербский современник так описывал эти события:

И тогда многие сербы перешли на сторону императора и начали воевать против турок и гнали их от города Будим до большого сербского города Белграда.

Осенью 1689 года восставшие сербы при поддержки войск Габсбургов освободили почти весь север Сербии. После этого австрийцы решили предпринять рейд через Сербию, Македонию и Албанию к Адриатическому морю. 3700 австрийских солдат возглавлял генерал Пикколомини, сербским ополчением командовал Павел Деак. На пути через Сербию они освобождали города и села, встречая поддержку местных сербов. Кроме них к войску присоединилось и определенное количество албанцев.

Пытаясь привлечь как можно больше сербов на свою сторону, австрийцы установили контакт с патриархом Арсением III Чарноевичем, прося его «ради общего христианского дела» призвать сербов на всеобщее восстание. Однако когда патриарх из-за угрозы расправы со стороны турок бежал на контролируемую венецианцами территорию, он прекратил быть нужным австрийцам. С этого времени они перестали с ним консультироваться, ставя перед фактом тех или иных своих решений.

Австрийским войскам и сербским отрядам большую помощь оказали гайдуки в северной части Македонии. Там ими руководил харамбаша Карпош, под руководством которого турки были выбиты из Куманова, Кратова, Кочани и ряда других населенных пунктов. Местные жители считали Карпоша своим королём. Когда австрийцы и сербы вступили на территорию Македонии, гайдуки присоединились к ним. Совместными усилиями в октябре 1689 года было освобождено Скопье, а затем Призрен. Сообщения о разгроме турок вызвало новые выступления местных жителей и приток добровольцев к австрийцам и сербам. В итоге, в конце 1689 года Стамбул утратил контроль над Сербией и Македонией.

Между тем, туркам удалось стянуть к Македонии крупные силы. Сераскер Реджеп-паша был сменен. Пост великого визиря занял Мустафа Чуприлич, объявивший джихад. Османская армия разбила войско христиан в битве при Качанике, причем находившиеся в составе австрийской армии албанцы перешли на сторону турок. После этого начинается отступление христиан из Южной Сербии в направлении Ниша.

В поражении австрийцев свою роль сыграло и изменение отношения к ним местного населения. Солдаты генерала Пикколомини вели себя не как освободители, но как новые хозяева, разоряя местных жителей. По мере продвижения войск в глубь Сербии участились грабежи и сожжения целых сел. Особое негодование вызвало разграбление и сожжение Скопья, а также насильное разоружение ряда сербских и албанских отрядов, общая численность которых составляла около 20 000 бойцов. В итоге, сербы стали самостоятельно бороться с османскими отрядами, а албанцы переходили на сторону турок.

Исход сербов

Отступление австрийцев вызвало панику и массовое бегство местного населения, многие уходили с австрийцами, другие скрывались в горах, болотах, или уходили в леса, чтобы спастись от турок. Турецкие войска вновь заняли ранее освобожденную христианами территорию — Ниш, Белград, Крагуевац, Скопье, Призрен и ряд других городов. Восстановление османского ига сопровождалось тяжёлым разорением страны, грабежами и резней.

По предложению францисканского монаха Томо Роспасари австрийские власти 6 апреля 1690 года предложили сербам свободу вероисповедания, освобождение от налогов, право на самоуправление и уважение их традиций в обмен на продолжение борьбы с турками. Патриарх Арсений Чарноевич лично получил письмо от императора с этим предложением. Отступая вместе с массами сербов, влахов и других христиан, он 18 июня 1690 года в Белграде созвал народный сабор, где обсуждалось полученное от австрийского императора письмо и содержание ответа, который в Вену повез Исаия Джакович. Приняв предложение императора Леопольда, сербы просили меньше прав и привилегий, чем им было обещано, однако основное внимание обратили на независимость церкви, как института сохранения национальной идентичности.

Ответ сербов не удовлетворил австрийцев, рассчитывавших, что сербы, получив привилегии, вновь возьмутся за оружие, а не станут переселяться непосредственно на подконтрольную Империи территорию. Но после долгих размышлений Вена согласилась принять сербские условия, и 11 августа 1690 года в своем обращении император подтвердил обещанные привилегии для православных с освобожденных от турок территорий. Из-за усилий католической церкви австрийские власти не упомянули сербов, уже живших в Среме, Славонии и Хорватии, но после обращений Исаийи Джаковича в текст императорского обращения были добавлены и они.

Между тем, в день императорского обращения к православным христианам турки нанесли австрийцам крупное поражение в Трансильвании. Стремясь защитить Венгрию от возможного турецкого вторжения, имперские войска оставили Сербию к югу от Дуная и Савы. Вместе с ними ушли и беженцы, скопившиеся на переправах у Белграда. Основная волна исхода произошла в период от взятия турками Ниша 6 сентября до начала осады Белграда 26 сентября 1690 года.

Точная численность переселившихся сербов неизвестна. По данным самого патриарха Арсения, вместе с ним во владения Габсбургов ушло более 30 000 человек. В то же время, в историографии фигурируют и куда большие цифры — до 37 000 семей. Они осели на территориях Срема, Бараньи и Бачки, часть которых впоследствии были включены Веной в состав Военной границы. В результате переселения значительно уменьшилась численность сербов в Рашке, Косове, Метохии и других регионах, куда активнее стали переселяться албанцы-мусульмане и турки. Сербская православная церковь в Старой Сербии оказалась в сложном положении, монастыри осквернялись, а некоторые церкви турки превращали в мечети.

Дальнейшие события

Необходимо отметить, что среди покидавших свои дома сербов бытовало мнение, что сражаясь за Габсбургов, они, таким образом, приближают освобождение своей Родины и затем смогут вернуться на землю предков. Также сербы-переселенцы считали, что в Австрийской империи они получат особые земли, свою Патриархию, управление по своим обычаям. Эти надежды в значительной степени угасли после подписания Карловицкого мира. Будущие граничары не могли и представить, что они будут разбросаны по разным землям под начальством немецких офицеров и что им придётся сражаться с турками, венграми и на многих других полях сражений Европы.

В первое время австрийское офицерство и венгерские гражданские власти не доверяли сербским беженцам, опасаясь наличия в их рядах турецких шпионов. В свою очередь, многие сербы не хотели оставлять свои семьи на попечение местным властям и брали их с собой на войну. Это делалось не без оснований: отнюдь не всегда гражданские власти успевали устроить быт новоприбывших, а католическая церковь прилагала все усилия, чтобы склонить их на сторону униатства.

Высшие органы государственной власти и влиятельные силы в империи Габсбургов по-разному смотрели на «сербский вопрос». Императорский двор переживал за безопасность престола и государственных границ; Военный совет стремился набрать как можно больше хороших, но дешёвых солдат; Дворцовую палату интересовали административные и экономические вопросы; венгерские власти и дворянство, как носители венгерской государственной традиции, ставили вопрос о своих правах и о том, каким будет статус сербов на венгерских землях, или на территориях, находящихся под их контролем.

Опустошение османскими войсками территорий Сербии и Македонии тяжело отразились на их экономике и положении жителей. В том же 1690 году турецкие чиновники поняли масштаб последствий и попытались компенсировать их уменьшением налогов и прощением участников восстания. Но это мало сказалось на общей ситуации, а общее число вернувшихся на контролируемую турками землю было невелико.

Переселение 1740 года

См. также: Русско-турецкая война (1735—1739)

Будучи союзником Российской империи, монархия Габсбургов в 1737 году объявила войну Османской империи, выполняя союзнический долг и опасаясь за свое положение на Балканах. После начала боевых действий император Карл VI обратился к балканским народам с манифестом, в котором призывал их поднять восстание против турок и оказывать помощь его войскам. На тайной встрече в марте 1737 года патриарх Арсение IV Шакабента, несколько епископов, кнезов и старейшин приняли решение поддержать вторгнувшиеся в османские владения австрийские войска. К ним примкнули также сербы из горных районов Зеты и некоторое количество албанцев.

Австрийские отряды, поддерживаемые сербскими повстанцами под руководством Станиши Марковича Млатишумы, двинулись на юг Сербии. 28 июля им без борьбы сдался Ниш. В тот же день сербы освободили Нови-Пазар. Кнез Атанасие Рашкович из Стари-Влаха во главе отряда гайдуков очистил Нови-Варош и Приеполье. Однако на этом успехи союзников закончились. Австрийское командование не было довольно опытным и допустило ряд просчетов, а сербы поднялись на восстание не в тех количествах, как ожидали австрийцы. Кроме того, с началом восстания турки начали жесткие репрессии против местного населения. Ими также был арестован патриарх Арсение, позднее сумевший бежать, и был убит епископ Симеон.

Собрав войско, турки нанесли контрудар, показавший лучшую подготовку и оснащенность, нежели у австрийцев и сербских повстанцев. С приходом турецкой армии в Сербию многие сербы и албанцы перестали оказывать помощь австрийцам, опасаясь мести со стороны турок. Вскоре войско Габсбургов было разбито под Видином. 13 августа австрийцы оставили Нови-Пазар и начали отступление. Вместе с ними отступали и сербы, часть которых разошлась по домам. Вскоре австрийцы оставили и Ниш.

На территории Сербии турки нанесли ряд поражений объединённым силам Габсбургов и сербов. После этого патриарх Арсение Шакабента прибыл в Белград. В середине декабря 1737 года он отправился в Вену. Из прибывших с ним беженцев австрийцы пытались сформировать полк численностью в 2000 солдат, однако не успели сделать этого. Отступавшая из Сербии армия страдала от постоянных атак со стороны турок, болезней и дезертирства. Снабжение ее ухудшалось и было направлено, в первую очередь, на императорских солдат, из-за чего сербы массово покидали войско. 7 сентября в Белграде был подписан мирный договор, согласно которому Габсбурги возвращали Порте Белград и прилегающий районы.

Вместе с покинувшим Белград австрийским войском через Дунай переправлялись тысячи сербов и албанцев-католиков, которые спасались от турецкой армии, разорявшей целые населенные пункты. В основном, беженцы были расселены в Среме. Часть бежавших в 1740 году сербов вместе с некоторым количеством сербов-граничар в начале 1750-х годов переселилась в Российскую империю на территорию Славяносербии.

Последствия

Великое переселение сербов стало одним из ключевых событий сербской истории. Оно вызвало значительные перемены в политической и общественной жизни сербов, а также серьезно изменило этнические границы сербского народа. Южная Сербия (Рашка, Косово и Метохия) потеряли до того доминирующий сербский компонент. На место покинувших эти регионы сербов массово переселялись албанцы и турки. С этого времени Рашка также получила турецкое название Санджак. Меньше изменилась этническая карта Центральной Сербии, однако и оттуда уходило на север сербское население. Великое переселение привело к резкому увеличению числа сербов на территориях Славонии, Бачки, Бараньи и Южной Венгрии.

Переселяя албанцев в районы Южной Сербии, Османская империя всячески старалась разжечь антагонизм между ними. Албанцы-мусульмане находились в гораздо более привилегированном положении, нежели православные сербы, имевшие при турках минимум прав. Делая ставку на албанцев, Стамбул стремился остановить развитие политической активности сербов и не допустить среди них роста освободительной борьбы.

Стамбул также стремился ограничить политическую деятельность православного духовенства в Сербии. С первой половины XVIII века турки стали сами назначать патриархов, которые раньше выбирались на церковных соборах и только утверждались султанскими бератами. Монастыри и церкви разграблялись мусульманами, началось экономическое притеснение духовенства. С конца 1730-х годов патриархами стали назначать лояльных Империи греков, которые, в свою очередь, стремились вести политику эллинизации и попросту грабили имущество патриархии. В 1766 году была упразднена Печская патриархия, а спустя год — Охридская архиепископия, подчиненные Константинопольскому патриарху. Это лишило православное население Западных Балкан института, который ранее был одним из факторов его консолидации.

См. также

• Новая Сербия
• Переселение сербов (картина)

Литература

• [inslav.ru/resursy/elektronnaya-biblioteka/1832-2004istorijabalkanxviii История Балкан. Век восемнадцатый] / Виноградов В.Н.. — Москва: Наука, 2004. — 546 с.
• История Югославии. — Москва: Издательство Академии Наук СССР, 1963. — Т. 1. — 736 с.
• История южных и западных славян / Матвеев Г.Ф., Ненашева З.С.. — Москва: Издательство Московского университета, 2008. — Т. 1. — 688 с. — ISBN 978-5-211-05388-5.
• [inslav.ru/izdaniya/arxiv/8-arxiv-publikaczij/1841-2014-guskova-red Листая страницы сербской истории] / Е.Ю. Гуськова. — М.: Индрик, 2014. — 368 с. — ISBN 978-5-91674-301-2.
• Чиркович Сима. История сербов. — М.: Весь мир, 2009. — 448 с. — ISBN 978-5-7777-0431-3.
• Душан Ј. Поповић. Срби у Војводини. — Нови Сад: Штампарско предузеће «Будућност», 1957. — Т. 1. — 371 с.
• Душан Ј. Поповић. Срби у Војводини. — Нови Сад: Матица српска, 1959. — Т. 2. — 479 с.
• Велика Сеоба, Љубисав Андрић, Београдски издавачко-графичарски завод, Београд 1990.
• Drago Roksandić. Srbi u Hrvatskoj. — Zagreb: Vjesnik, 1991. — 164 с.

Ссылки

• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/6_8.html Велика сеоба Срба у Аустрију] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/6_9.html Срби у Угарској] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [www.rastko.rs/rastko-hu/istorija/istorija/Cakic_Seobe.html БЕОГРАДСКИ САБОР 18. ЈУНА 1690. ГОДИНЕ] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [www.rastko.rs/rastko-hu/istorija/istorija/Cakic_Seobe2.html ПОСЛЕДЊЕ ОБРАЋАЊЕ АРСЕНИЈА III АУСТРИЈСКОМ ДВОРУ ЗА ПРИВИЛЕГИЈЕ] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [www.rastko.rs/rastko-hu/istorija/istorija/Medakovic_Seobe.html Положај српског народа у Аустрији током XVIII века] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [www.rastko.rs/rastko-hu/istorija/istorija/Popovic_seobe.html Напуштање Србије и Београда, догађаји непосредно после] (серб.). Проверено 13 марта 2016.
• [www.rastko.rs/rastko-hu/istorija/istorija/Veselinovic_Seobe.html Од велике сеобе до смрти Патријарха Арсенија III Чарнојевића (1706)]. Проверено 13 марта 2016.
• [rastko.rs/rastko-bl/istorija/corovic/istorija/6_13.html Аустриски порази] (серб.). Проверено 9 апреля 2016.

Отрывок, характеризующий Великое переселение сербов

Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и всё так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»
«Ура а а а!» протяжным криком разнеслось по нашей линии и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами.


Атака 6 го егерского обеспечила отступление правого фланга. В центре действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов. Французы тушили пожар, разносимый ветром, и давали время отступать. Отступление центра через овраг совершалось поспешно и шумно; однако войска, отступая, не путались командами. Но левый фланг, который единовременно был атакован и обходим превосходными силами французов под начальством Ланна и который состоял из Азовского и Подольского пехотных и Павлоградского гусарского полков, был расстроен. Багратион послал Жеркова к генералу левого фланга с приказанием немедленно отступать.
Жерков бойко, не отнимая руки от фуражки, тронул лошадь и поскакал. Но едва только он отъехал от Багратиона, как силы изменили ему. На него нашел непреодолимый страх, и он не мог ехать туда, где было опасно.
Подъехав к войскам левого фланга, он поехал не вперед, где была стрельба, а стал отыскивать генерала и начальников там, где их не могло быть, и потому не передал приказания.
Командование левым флангом принадлежало по старшинству полковому командиру того самого полка, который представлялся под Браунау Кутузову и в котором служил солдатом Долохов. Командование же крайнего левого фланга было предназначено командиру Павлоградского полка, где служил Ростов, вследствие чего произошло недоразумение. Оба начальника были сильно раздражены друг против друга, и в то самое время как на правом фланге давно уже шло дело и французы уже начали наступление, оба начальника были заняты переговорами, которые имели целью оскорбить друг друга. Полки же, как кавалерийский, так и пехотный, были весьма мало приготовлены к предстоящему делу. Люди полков, от солдата до генерала, не ждали сражения и спокойно занимались мирными делами: кормлением лошадей в коннице, собиранием дров – в пехоте.
– Есть он, однако, старше моего в чином, – говорил немец, гусарский полковник, краснея и обращаясь к подъехавшему адъютанту, – то оставляяй его делать, как он хочет. Я своих гусар не могу жертвовать. Трубач! Играй отступление!
Но дело становилось к спеху. Канонада и стрельба, сливаясь, гремели справа и в центре, и французские капоты стрелков Ланна проходили уже плотину мельницы и выстраивались на этой стороне в двух ружейных выстрелах. Пехотный полковник вздрагивающею походкой подошел к лошади и, взлезши на нее и сделавшись очень прямым и высоким, поехал к павлоградскому командиру. Полковые командиры съехались с учтивыми поклонами и со скрываемою злобой в сердце.
– Опять таки, полковник, – говорил генерал, – не могу я, однако, оставить половину людей в лесу. Я вас прошу , я вас прошу , – повторил он, – занять позицию и приготовиться к атаке.
– А вас прошу не мешивайтся не свое дело, – отвечал, горячась, полковник. – Коли бы вы был кавалерист…
– Я не кавалерист, полковник, но я русский генерал, и ежели вам это неизвестно…
– Очень известно, ваше превосходительство, – вдруг вскрикнул, трогая лошадь, полковник, и делаясь красно багровым. – Не угодно ли пожаловать в цепи, и вы будете посмотрейть, что этот позиция никуда негодный. Я не хочу истребить своя полка для ваше удовольствие.
– Вы забываетесь, полковник. Я не удовольствие свое соблюдаю и говорить этого не позволю.
Генерал, принимая приглашение полковника на турнир храбрости, выпрямив грудь и нахмурившись, поехал с ним вместе по направлению к цепи, как будто всё их разногласие должно было решиться там, в цепи, под пулями. Они приехали в цепь, несколько пуль пролетело над ними, и они молча остановились. Смотреть в цепи нечего было, так как и с того места, на котором они прежде стояли, ясно было, что по кустам и оврагам кавалерии действовать невозможно, и что французы обходят левое крыло. Генерал и полковник строго и значительно смотрели, как два петуха, готовящиеся к бою, друг на друга, напрасно выжидая признаков трусости. Оба выдержали экзамен. Так как говорить было нечего, и ни тому, ни другому не хотелось подать повод другому сказать, что он первый выехал из под пуль, они долго простояли бы там, взаимно испытывая храбрость, ежели бы в это время в лесу, почти сзади их, не послышались трескотня ружей и глухой сливающийся крик. Французы напали на солдат, находившихся в лесу с дровами. Гусарам уже нельзя было отступать вместе с пехотой. Они были отрезаны от пути отступления налево французскою цепью. Теперь, как ни неудобна была местность, необходимо было атаковать, чтобы проложить себе дорогу.
Эскадрон, где служил Ростов, только что успевший сесть на лошадей, был остановлен лицом к неприятелю. Опять, как и на Энском мосту, между эскадроном и неприятелем никого не было, и между ними, разделяя их, лежала та же страшная черта неизвестности и страха, как бы черта, отделяющая живых от мертвых. Все люди чувствовали эту черту, и вопрос о том, перейдут ли или нет и как перейдут они черту, волновал их.
Ко фронту подъехал полковник, сердито ответил что то на вопросы офицеров и, как человек, отчаянно настаивающий на своем, отдал какое то приказание. Никто ничего определенного не говорил, но по эскадрону пронеслась молва об атаке. Раздалась команда построения, потом визгнули сабли, вынутые из ножен. Но всё еще никто не двигался. Войска левого фланга, и пехота и гусары, чувствовали, что начальство само не знает, что делать, и нерешимость начальников сообщалась войскам.
«Поскорее, поскорее бы», думал Ростов, чувствуя, что наконец то наступило время изведать наслаждение атаки, про которое он так много слышал от товарищей гусаров.
– С Богом, г'ебята, – прозвучал голос Денисова, – г'ысыо, маг'ш!
В переднем ряду заколыхались крупы лошадей. Грачик потянул поводья и сам тронулся.
Справа Ростов видел первые ряды своих гусар, а еще дальше впереди виднелась ему темная полоса, которую он не мог рассмотреть, но считал неприятелем. Выстрелы были слышны, но в отдалении.
– Прибавь рыси! – послышалась команда, и Ростов чувствовал, как поддает задом, перебивая в галоп, его Грачик.
Он вперед угадывал его движения, и ему становилось все веселее и веселее. Он заметил одинокое дерево впереди. Это дерево сначала было впереди, на середине той черты, которая казалась столь страшною. А вот и перешли эту черту, и не только ничего страшного не было, но всё веселее и оживленнее становилось. «Ох, как я рубану его», думал Ростов, сжимая в руке ефес сабли.
– О о о а а а!! – загудели голоса. «Ну, попадись теперь кто бы ни был», думал Ростов, вдавливая шпоры Грачику, и, перегоняя других, выпустил его во весь карьер. Впереди уже виден был неприятель. Вдруг, как широким веником, стегнуло что то по эскадрону. Ростов поднял саблю, готовясь рубить, но в это время впереди скакавший солдат Никитенко отделился от него, и Ростов почувствовал, как во сне, что продолжает нестись с неестественною быстротой вперед и вместе с тем остается на месте. Сзади знакомый гусар Бандарчук наскакал на него и сердито посмотрел. Лошадь Бандарчука шарахнулась, и он обскакал мимо.
«Что же это? я не подвигаюсь? – Я упал, я убит…» в одно мгновение спросил и ответил Ростов. Он был уже один посреди поля. Вместо двигавшихся лошадей и гусарских спин он видел вокруг себя неподвижную землю и жнивье. Теплая кровь была под ним. «Нет, я ранен, и лошадь убита». Грачик поднялся было на передние ноги, но упал, придавив седоку ногу. Из головы лошади текла кровь. Лошадь билась и не могла встать. Ростов хотел подняться и упал тоже: ташка зацепилась за седло. Где были наши, где были французы – он не знал. Никого не было кругом.
Высвободив ногу, он поднялся. «Где, с какой стороны была теперь та черта, которая так резко отделяла два войска?» – он спрашивал себя и не мог ответить. «Уже не дурное ли что нибудь случилось со мной? Бывают ли такие случаи, и что надо делать в таких случаях?» – спросил он сам себя вставая; и в это время почувствовал, что что то лишнее висит на его левой онемевшей руке. Кисть ее была, как чужая. Он оглядывал руку, тщетно отыскивая на ней кровь. «Ну, вот и люди, – подумал он радостно, увидав несколько человек, бежавших к нему. – Они мне помогут!» Впереди этих людей бежал один в странном кивере и в синей шинели, черный, загорелый, с горбатым носом. Еще два и еще много бежало сзади. Один из них проговорил что то странное, нерусское. Между задними такими же людьми, в таких же киверах, стоял один русский гусар. Его держали за руки; позади его держали его лошадь.
«Верно, наш пленный… Да. Неужели и меня возьмут? Что это за люди?» всё думал Ростов, не веря своим глазам. «Неужели французы?» Он смотрел на приближавшихся французов, и, несмотря на то, что за секунду скакал только затем, чтобы настигнуть этих французов и изрубить их, близость их казалась ему теперь так ужасна, что он не верил своим глазам. «Кто они? Зачем они бегут? Неужели ко мне? Неужели ко мне они бегут? И зачем? Убить меня? Меня, кого так любят все?» – Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно. «А может, – и убить!» Он более десяти секунд стоял, не двигаясь с места и не понимая своего положения. Передний француз с горбатым носом подбежал так близко, что уже видно было выражение его лица. И разгоряченная чуждая физиономия этого человека, который со штыком на перевес, сдерживая дыханье, легко подбегал к нему, испугала Ростова. Он схватил пистолет и, вместо того чтобы стрелять из него, бросил им в француза и побежал к кустам что было силы. Не с тем чувством сомнения и борьбы, с каким он ходил на Энский мост, бежал он, а с чувством зайца, убегающего от собак. Одно нераздельное чувство страха за свою молодую, счастливую жизнь владело всем его существом. Быстро перепрыгивая через межи, с тою стремительностью, с которою он бегал, играя в горелки, он летел по полю, изредка оборачивая свое бледное, доброе, молодое лицо, и холод ужаса пробегал по его спине. «Нет, лучше не смотреть», подумал он, но, подбежав к кустам, оглянулся еще раз. Французы отстали, и даже в ту минуту как он оглянулся, передний только что переменил рысь на шаг и, обернувшись, что то сильно кричал заднему товарищу. Ростов остановился. «Что нибудь не так, – подумал он, – не может быть, чтоб они хотели убить меня». А между тем левая рука его была так тяжела, как будто двухпудовая гиря была привешана к ней. Он не мог бежать дальше. Француз остановился тоже и прицелился. Ростов зажмурился и нагнулся. Одна, другая пуля пролетела, жужжа, мимо него. Он собрал последние силы, взял левую руку в правую и побежал до кустов. В кустах были русские стрелки.


Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты, смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: «отрезали!», и слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
– Обошли! Отрезали! Пропали! – кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик сзади, понял, что случилось что нибудь ужасное с его полком, и мысль, что он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста полковника и свою генеральскую важность, а главное – совершенно забыв про опасность и чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь, поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом, через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору. Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений: послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или, оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное, багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой, солдаты всё бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды. Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии. Всё казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших, вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля, что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов, бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились. Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель, ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
– Ваше превосходительство, вот два трофея, – сказал Долохов, указывая на французскую шпагу и сумку. – Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. – Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. – Вся рота может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
– Хорошо, хорошо, – сказал полковой командир и обратился к майору Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал запекшуюся в волосах кровь.
– Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.

Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного штаб офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему то приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
– Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым то! Ловко! Важно! Дым то, дым то! – заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: «Ловко! Вот так так! Ишь, ты… Важно!» Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них по Тушину.
Из за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли семнадцать, но артиллеристы всё так же были веселы и оживлены. Два раза они замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе беспрестанно у денщика еще трубочку за это , как он говорил, и, рассыпая из нее огонь, выбегал вперед и из под маленькой ручки смотрел на французов.
– Круши, ребята! – приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким, нерешительным голоском. Лицо его всё более и более оживлялось. Только когда убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты, большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение, которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову. Напротив, ему становилось всё веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он всё помнил, всё соображал, всё делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного человека.
Из за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из за свиста и ударов снарядов неприятелей, из за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из за вида крови людей и лошадей, из за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым невидимый курильщик.
– Вишь, пыхнул опять, – проговорил Тушин шопотом про себя, в то время как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, – теперь мячик жди – отсылать назад.
– Что прикажете, ваше благородие? – спросил фейерверкер, близко стоявший около него и слышавший, что он бормотал что то.
– Ничего, гранату… – отвечал он.
«Ну ка, наша Матвевна», говорил он про себя. Матвевной представлялась в его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый номер второго орудия в его мире был дядя ; Тушин чаще других смотрел на него и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим то дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.