Великое славословие

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Вели́кое славосло́вие (греч. Ἡ μεγάλη δοξολογία) — в православном богослужении молитвословие, основанное на Лук. 2:14 — «слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» — ангельской песне, пропетой при благовестии пастухам о Рождении Иисуса Христа. В Католической церкви Великому славословию соответствует гимн Gloria in Excelsis Deo.

Великое славословие, в отличие от вседневного славословия, входит в состав только праздничной утрени(не употребляется за богослужением с понедельника по пятницу первой-шестой и Страстной седмиц Великого поста[1]). На будничных (неславословных) и великопостных праздничных утренях, а также на повечериях используется читаемое вседневное славословие. В богослужебной практике укоренился обычай на Великом славословии открывать Царские врата, а священнику облачаться в фелонь.[2]





Текст


Происхождение

Великое славословие присутствует в составе древних восточных литургий (например, Фаддея и Мария).[3] В литургии Апостольских постановлений (конец IV века) приводится ранний текст славословия, включенный в состав утрени.[4] В чине литургии апостола Петра часть Великого славословия «Агнче Божий, вземляй грех мира, помилуй нас» используется в качестве причастного стиха.[5] Об употреблении на утрене песни «Слава в вышних Богу» упоминает псевдо-Афанасий в своём сочинении «О девстве».

Состав

Великое славословие состоит из двух частей. Первая часть, особо торжественная и радостная, начинается словами из Евангелия от Луки — «Сла́ва в вы́шних Бо́гу, и на земли́ мир, в челове́цех благоволе́ние» (Лк. 2:14), которые предваряются возгласом священника: «Сла́ва Тебе́, показа́вшему нам свет!» (восходит к временам раннего христианства и символизирует утреннюю зарю). Далее следует просительное обращение ко всем лицам Святой Троицы и краткое торжественное исповедание Христа, аналогичное совершаемому на литургии перед приобщением Святых Даров, — «Я́ко Ты еси́ Еди́н Свят; Ты еси́ Еди́н Госпо́дь, Иису́с Христо́с, в сла́ву Бо́га Отца́, ами́нь».

Вторая часть менее радостная и является компилятивной: состоит из различных библейских стихов (например, Пс. 144:2, Пс. 118:12, Дан. 3:25 и другие). Эта часть уже исполнена покаянной скорбью и прошением очищения от грехов. Каждое из её молитвенных и хвалебных восклицаний, по мнению М. Н. Скабаллановича, «слиш­ком полно, законченно само в себе, чтобы ещё нужно было продолжение или восполнение его».[3]

Уставные указания, касающиеся Великого славословия

На всенощном бдении накануне Крестопоклонной (3-ей) Недели Великого поста, Происхождения честных древ Креста Господня (14 августа) и Воздвижения Креста Господня (27 сентября) перед Великим славословием настоятель надевает полное облачение (как на литургии), а при пении Трисвятого совершает вынос Креста.

На утрене Великой Субботы (служится вечером в Великую Пятницу) настоятель надевает полное облачение, и перед славословием священники выходят к плащанице, а при пении Трисвятого берут плащаницу и начинают чин погребения Спасителя (крестный ход с плащаницей вокруг храма). То же самое совершается и при чине погребения Божией Матери (может совершаться в любой день попразднства Успения (до Отдания)).

Напишите отзыв о статье "Великое славословие"

Примечания

  1. [www.liturgy.ru/nav/utrena/utren15.php?k=c74 Великое славословие и завершение утрени (уставные указания)]
  2. [www.krotov.info/lib_sec/02_b/bog/osluzh.htm#_Toc70306661 Богослужебные указания]
  3. 1 2 [www.klikovo.ru/db/book/msg/8442 Скабалланович М. Н. Толковый Типикон (глава: Славословие великое)] Ошибка в сносках?: Неверный тег <ref>: название «tipikon» определено несколько раз для различного содержимого
  4. [www.golubinski.ru/academia/uspensky/utrpost.htm Успенский Н. Д. Христианская православная утреня (глава: утреня Постановлений Апостольских)]
  5. В римской мессе эти же слова произносятся между приветствием мира и причащением

Литература

Отрывок, характеризующий Великое славословие

– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.