Великое славословие
Вели́кое славосло́вие (греч. Ἡ μεγάλη δοξολογία) — в православном богослужении молитвословие, основанное на Лук. 2:14 — «слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!» — ангельской песне, пропетой при благовестии пастухам о Рождении Иисуса Христа. В Католической церкви Великому славословию соответствует гимн Gloria in Excelsis Deo.
Великое славословие, в отличие от вседневного славословия, входит в состав только праздничной утрени(не употребляется за богослужением с понедельника по пятницу первой-шестой и Страстной седмиц Великого поста[1]). На будничных (неславословных) и великопостных праздничных утренях, а также на повечериях используется читаемое вседневное славословие. В богослужебной практике укоренился обычай на Великом славословии открывать Царские врата, а священнику облачаться в фелонь.[2]
Содержание
Текст
Δόξα σοι τῷ δείξαντι τὸ φῶς.
Δόξα ἐν ὑψίστοις Θεῷ, καὶ ἐπὶ γῆς εἰρήνη, ἐν ἀνθρώποις εὐδοκία.
Ἅγιος Ἀθάνατος, ἐλέησον ἡμᾶς.
Ὑμνοῦμέν σε, εὐλογοῦμέν σε, προσκυνοῦμέν σε, δοξολογοῦμέν σε, εὐχαριστοῦμέν σοι, διὰ τὴν μεγάλην σου δόξαν.
Κύριε, Βασιλεῦ, ἐπουράνιε Θεέ, Πάτερ παντοκράτορ· Κύριε Υἱὲ μονογενές, Ἰησοῦ Χριστέ, καὶ Ἅγιον Πνεῦμα.
Κύριε ὁ Θεός, ὁ ἀμνὸς τοῦ Θεοῦ, ὁ Υἱὸς τοῦ Πατρός, ὁ αἴρων τὴν ἁμαρτίαν τοῦ κόσμου, ἐλέησον ἡμᾶς, ὁ αἴρων τὰς ἁμαρτίας τοῦ κόσμου.
Πρόσδεξαι τὴν δέησιν ἡμῶν, ὁ καθήμενος ἐν δεξιᾷ τοῦ Πατρός, καὶ ἐλέησον ἡμᾶς.
Ὅτι σὺ εἶ μόνος Ἅγιος, σὺ εἶ μόνος Κύριος, Ἰησοῦς Χριστός, εἰς δόξαν Θεοῦ Πατρός. Ἀμήν.
Καθ’ ἑκάστην ἡμέραν εὐλογήσω σε, καὶ αἰνέσω τὸ ὄνομά σου εἰς τὸν αἰῶνα, καὶ εἰς τὸν αἰῶνα τοῦ αἰῶνος.
Καταξίωσον, Κύριε, ἐν τῇ ἡμέρᾳ ταύτῃ, ἀναμαρτήτους φυλαχθῆναι ἡμᾶς.
Εὐλογητὸς εἶ, Κύριε, ὁ Θεὸς τῶν Πατέρων ἡμῶν, καὶ αἰνετὸν καὶ δεδοξασμένον τὸ ὄνομά σου εἰς τοὺς αἰῶνας. Ἀμήν.
Γένοιτο, Κύριε, τὸ ἔλεός σου ἐφ’ ἡμᾶς, καθάπερ ἠλπίσαμεν ἐπὶ σέ.
Εὐλογητὸς εἶ, Κύριε· δίδαξόν με τὰ δικαιώματά σου (ἐκ γ´).
Κύριε, καταφυγὴ ἐγενήθης ἡμῖν, ἐν γενεᾷ καὶ γενεᾷ. Ἐγὼ εἶπα· Κύριε, ἐλέησόν με· ἴασαι τὴν ψυχήν μου, ὅτι ἥμαρτόν σοι.
Κύριε, πρὸς σὲ κατέφυγον· δίδαξόν με τοῦ ποιεῖν τὸ θέλημά σου, ὅτι σὺ εἶ ὁ Θεός μου.
Ὅτι παρὰ σοὶ πηγὴ ζωῆς· ἐν τῷ φωτί σου ὀψόμεθα φῶς.
Παράτεινον τὸ ἔλεός σου τοῖς γινώσκουσί σε.
Ἅγιος ὁ Θεός, Ἅγιος Ἰσχυρός, Ἅγιος Ἀθάνατος, ἐλέησον ἡμᾶς (τρίς).
Δόξα... Καὶ νῦν...
Священник:
Сла́ва Тебе́, показа́вшему нам свет!
Хор:
Сла́ва в вы́шних Бо́гу, и на земли́ мир, в челове́цех благоволе́ние. Хва́лим Тя, благослови́м Тя, кла́няем Ти ся, славосло́вим Тя, благодари́м Тя вели́кия ра́ди сла́вы Твоея́.
Го́споди, Царю́ Небе́сный, Бо́же, О́тче Вседержи́телю, Го́споди Сы́не Единоро́дный, Иису́се Христе́, и Святы́й Ду́ше. Го́споди Бо́же, А́гнче Бо́жий, Сы́не Оте́чь, взе́мляй грехи́ ми́ра, поми́луй нас.
Взе́мляй грехи́ ми́ра, приими́ моли́тву на́шу. Седя́й одесну́ю Отца́, поми́луй нас. Я́ко Ты еси́ Еди́н Свят; Ты еси́ Еди́н Госпо́дь, Иису́с Христо́с, в сла́ву Бо́га Отца́, ами́нь.
На всяк день благословлю́ Тя и восхвалю́ и́мя Твое́ во ве́ки, и в век ве́ка. Сподо́би, Го́споди, в день сей без греха́ сохрани́тися нам!
Благослове́н еси́, Го́споди Бо́же оте́ц на́ших, и хва́льно и просла́влено и́мя Твое́ во ве́ки, ами́нь.
Бу́ди, Го́споди, ми́лость Твоя́ на нас, я́коже упова́хом на Тя.
Благослове́н еси́, Го́споди, научи́ мя оправда́нием Твои́м (трижды).
Го́споди! Прибе́жище был еси́ нам в род и род. Аз рех: Го́споди! поми́луй мя, исцели́ ду́шу мою́, я́ко согреши́х Тебе́.
Го́споди! к Тебе́ прибего́х: научи́ мя твори́ти во́лю Твою́, я́ко Ты еси́ Бог мой, я́ко у Тебе́ исто́чник живота́, во све́те Твое́м у́зрим свет. Проба́ви ми́лость Твою́ ве́дущим Тя!
Святы́й Бо́же, Святы́й Кре́пкий, Святы́й Безсме́ртный, поми́луй нас! (трижды).
Сла́ва Отцу́ и Сы́ну и Свято́му Ду́ху, и ны́не и при́сно и во ве́ки веко́в, ами́нь.
Святы́й Безсме́ртный, поми́луй нас. Святы́й Бо́же, Святы́й Кре́пкий, Святы́й Безсме́ртный, поми́луй нас!
Происхождение
Великое славословие присутствует в составе древних восточных литургий (например, Фаддея и Мария).[3] В литургии Апостольских постановлений (конец IV века) приводится ранний текст славословия, включенный в состав утрени.[4] В чине литургии апостола Петра часть Великого славословия «Агнче Божий, вземляй грех мира, помилуй нас» используется в качестве причастного стиха.[5] Об употреблении на утрене песни «Слава в вышних Богу» упоминает псевдо-Афанасий в своём сочинении «О девстве».
Состав
Великое славословие состоит из двух частей. Первая часть, особо торжественная и радостная, начинается словами из Евангелия от Луки — «Сла́ва в вы́шних Бо́гу, и на земли́ мир, в челове́цех благоволе́ние» (Лк. 2:14), которые предваряются возгласом священника: «Сла́ва Тебе́, показа́вшему нам свет!» (восходит к временам раннего христианства и символизирует утреннюю зарю). Далее следует просительное обращение ко всем лицам Святой Троицы и краткое торжественное исповедание Христа, аналогичное совершаемому на литургии перед приобщением Святых Даров, — «Я́ко Ты еси́ Еди́н Свят; Ты еси́ Еди́н Госпо́дь, Иису́с Христо́с, в сла́ву Бо́га Отца́, ами́нь».
Вторая часть менее радостная и является компилятивной: состоит из различных библейских стихов (например, Пс. 144:2, Пс. 118:12, Дан. 3:25 и другие). Эта часть уже исполнена покаянной скорбью и прошением очищения от грехов. Каждое из её молитвенных и хвалебных восклицаний, по мнению М. Н. Скабаллановича, «слишком полно, законченно само в себе, чтобы ещё нужно было продолжение или восполнение его».[3]
Уставные указания, касающиеся Великого славословия
На всенощном бдении накануне Крестопоклонной (3-ей) Недели Великого поста, Происхождения честных древ Креста Господня (14 августа) и Воздвижения Креста Господня (27 сентября) перед Великим славословием настоятель надевает полное облачение (как на литургии), а при пении Трисвятого совершает вынос Креста.
На утрене Великой Субботы (служится вечером в Великую Пятницу) настоятель надевает полное облачение, и перед славословием священники выходят к плащанице, а при пении Трисвятого берут плащаницу и начинают чин погребения Спасителя (крестный ход с плащаницей вокруг храма). То же самое совершается и при чине погребения Божией Матери (может совершаться в любой день попразднства Успения (до Отдания)).
Напишите отзыв о статье "Великое славословие"
Примечания
- ↑ [www.liturgy.ru/nav/utrena/utren15.php?k=c74 Великое славословие и завершение утрени (уставные указания)]
- ↑ [www.krotov.info/lib_sec/02_b/bog/osluzh.htm#_Toc70306661 Богослужебные указания]
- ↑ 1 2 [www.klikovo.ru/db/book/msg/8442 Скабалланович М. Н. Толковый Типикон (глава: Славословие великое)] Ошибка в сносках?: Неверный тег
<ref>
: название «tipikon» определено несколько раз для различного содержимого - ↑ [www.golubinski.ru/academia/uspensky/utrpost.htm Успенский Н. Д. Христианская православная утреня (глава: утреня Постановлений Апостольских)]
- ↑ В римской мессе эти же слова произносятся между приветствием мира и причащением
Литература
- [www.pravenc.ru/text/150133.html Великое славословие] // Православная энциклопедия. Том VII. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2004. — С. 511-514. — 752 с. — 39 000 экз. — ISBN 5-89572-010-2
Отрывок, характеризующий Великое славословие
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.
Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.