Венанций Фортунат

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Венанций Фортунат
лат. Venantius Fortunatus

Портрет Венанция Фортуната. Фрагмент миниатюры из манускрипта Vie de Sainte Radegonde par Venance Fortunat
(около 1100 года)
Имя при рождении:

Венанций Гонорий Клементиан Фортунат

Род деятельности:

латинский поэт, церковный писатель и агиограф

Дата рождения:

между 530 и 540

Место рождения:

Дуплавилис (ныне Вальдоббьадене), близ Тревизо, Венеция

Дата смерти:

ок. 600 или 609

Место смерти:

Пуатье, Франкское государство

Вена́нций Фортуна́т (полное имя Венанций Гонорий Клементиан Фортунат; лат. Venantius Fortunatus; между 530 и 540, Дуплавилис [ныне Вальдоббьядене], близ Тревизо, Венеция — ок. 600 или 609, Пуатье, Франкское государство) — епископ Пуатье примерно с 600 года, один из самых известных латинских поэтов и церковных писателей эпохи Меровингов. Современные историки считают его продолжателем Авзония, представителем латинской поэзии «тёмных веков», а также последним поэтом античности[1].

В конце 565 года предпринял путешествие в Галлию, чтобы поклониться мощам святого Мартина Турского и отблагодарить его за своё исцеление. В 567 году он прибыл в Пуатье, где познакомился со святой Радегундой, после чего остался жить в этом городе до конца своей жизни, в аббатстве Святого Креста, где в том же году принял постриг[1]. Позднее, благодаря поддержке Радегунды, был рукоположен в сан священника, а в самом конце жизни стал епископом Пуатье[2].

Он никогда не был канонизирован, но в средние века почитался как святой[3]. Его память как святого празднуется 14 декабря[1].





Биография

Ранние годы и образование

Венанций Фортунат родился между 530 и 540 годами в местечке Дуплавилис (ныне Вальдоббьадене), близ Тарвизия (совр. Тревизо), на северо-востоке современной Италии, возможно, в аристократической семье[2][4]. О том, кто были его родители, исторические источники ничего не сообщают. Он вырос во время византийского завоевания Италии, но до сих пор ведётся спор о том, где Фортунат провёл своё детство. Некоторые современные историки предполагают, что семья Фортуната переехала в Аквилею из-за неспокойной политической ситуации в Тревизо после смерти короля остготов Теодориха Великого, где он получил начальное образование[1]. Нет никаких доказательств этой теории, но она всё-таки имеет место, потому что Фортунат позднее очень тепло отзывался об одном из местных епископов, Павлине I Аквилейском. Другие учёные, такие как Джудит Джордж, считают, что его семья никогда не переезжала в Аквилею, указывая, что поэт говорил скорее на диалекте своей малой родины, чем на каком-либо другом местном наречии[5].

Приблизительно в 550-х или 560-х годах Фортунат отправился в Равенну[6], которая считалась в то время центром византийских владений в Италии и славилась своими знаменитыми школами и большим количеством образованных людей. Там он получил классическое римское образование, изучая грамматику и риторику, юриспруденцию и поэзию[2]. Его поздние работы показывают, что он был знаком не только с творчеством таких классических поэтов, как Вергилий, Гораций, Овидий, Стаций и Марциал, но и с произведениями христианских поэтов, таких как Аратор, Клавдиан и Седулий. На Фортуната сильно повлияли работы поэтов-классиков, и на протяжении всего его поэтического творчества в его произведениях можно найти сходство с творениями этих выдающихся поэтов[7]. Кроме того, на Фортуната, вероятно, оказало некоторое влияние знание греческого языка и классических греческих писателей и философов, так как он время от времени ссылается на них в своих произведениях[7].

Путешествие в Галлию

Согласно Павлу Диакону, в Равенне Венанций Фортунат стал терять зрение, после чего в базилике святых Павла и Иоанна[it] он, вместе со своим другом Феликсом, будущим епископом Тарвизия, который также страдал сильными глазными болями, обратился с молитвами к Мартину Турскому. Протерев глаза каплей масла из лампады, горевшей перед алтарём святого Мартина, он вернул себе зрение и, чтобы отблагодарить его и поклониться мощам святого, решил предпринять в конце 565 года путешествие в Галлию[8].

Сначала он отправился в Аквилею, откуда по реке Тальяменто через Цульо достиг перевала близ Тарвизио в Юлийских Альпах, затем он перешёл Драву около Лиенца, по реке Риенце дошёл до Бреннера, перебрался через Инн при Инсбруке и оттуда, перейдя Лех, прибыл в Аугсбург. Дальше его путь неизвестен, и трудно сказать, где он пересекал Дунай и Рейн[2]. Правда, из его произведений следует, что он также побывал в Майнце, где вместе с местным епископом Сидонием[9] праздновал строительство баптистерия и церкви Святого Георгия[10], в Кёльне, где его гостеприимно принял епископ Карентин[11], и в Трире, где он написал похвалу епископу Ницетию[12], который построил замок на Мозеле[13][6]. Но в его книгах стихов хронологический порядок отчасти нарушен переписчиками, поэтому существует вероятность того, что он побывал там позднее[14].

В начале весны 566 года он прибыл в Мец ко двору короля Австразии Сигеберта I, где оставался довольно продолжительное время и присутствовал на его свадьбе с Брунгильдой, дочерью короля вестготов Атанагильда[15]. Этому событию Фортунат посвятил эпиталаму и элегию[16], и, благодаря этому, у него появилось много благородных покровителей и друзей среди австразийской знати, для которых он также написал ряд произведений[K 1]. На основании текста одного из стихотворений, название которого не сохранилось, предполагается, что Венанций Фортунат мог быть даже крёстным отцом первого ребёнка новобрачных — их дочери Ингунды[23][K 2].

Однако некоторые современные историки считают, что он совершил свой вояж совсем по другой причине: тогда последующие события предстают в несколько ином свете. В своих произведениях Венанций Фортунат изображает себя в образе странствующего менестреля, путешествующего только ради приключений, и уверяет, что он прибыл во франкский мир, дабы почтить могилу святого Мартина в городе Туре[24][25]. Однако, почему-то он направился не в сторону Тура, на то время принадлежащего королю Хариберту I, а устремился во владения короля Сигиберта. Также и переход через Альпы в разгар зимы делает эту версию маловероятной, тем более, что зима 565/566 года была очень холодной. Марий Аваншский в своей хронике отмечает: В этом году была суровейшая зима, и в течение пяти или даже более месяцев из-за обилия снега не было видно земли; от таких тягот погибло множество зверей[26]. Следовательно, лишь крайняя необходимость заставила Фортуната совершить поездку в такую погоду. Также заслуживает внимания то, что Фортуната в дороге сопровождал франкский посланец Сигоальд, получивший от дворца подорожную, то есть документ, позволяющий бесплатно пользоваться почтовыми лошадьми. Возможно, присутствие Фортуната на свадьбе Сигиберта и Брунгильды не было простым совпадением, а, напротив, стало результатом активной и сознательной подготовки[27]. Скорее всего, Венанций Фортунат был специально вызван из Италии, чтобы описать эту свадьбу в своих стихах. По мнению Брюно Дюмезиля[fr], Венанцию Фортунату, впоследствии приобретшему в Галлии определённую репутацию, видимо, было неудобно сознаться, что его просто наняли за деньги, и он предпочёл сослаться на благочестивое паломничество[27].

Покинув Мец, осенью того же года Венанций Фортунат приехал в Париж, где провёл зиму и познакомился с другими представителями меровингской династии — вдовой Хильдеберта I Вультроготой и дочерью Теодориха I Теодехильдой, не забыв об этом упомянуть в своих стихах[28]. В Париже в то время правил Хариберт I, известный женитьбой на монахине Марковейфе и отлучением, наложенным на них обоих епископом Парижа Германом[29]. Но про эту историю Фортунат умалчивает в своих произведениях, видимо, считая её недостойной короля, зато прославляет другие заслуги Хариберта и Германа[30][31]. Затем он посетил ещё несколько городов и замков, где, являясь предшественником трубадуров, пользовался гостеприимством аристократии и восхвалял её за это в своих стихотворениях[14]. В 567 году Фортунат прибыл в Тур, где его радушно принял Евфроний, предшественник Григория Турского на местной епископской кафедре. Но там он надолго не задержался, и не исключено, что уже тогда Фортунат познакомился с последним, но в его стихах об этом не упоминается[2].

Первые годы в Пуатье

Конечным пунктом его путешествия стал город Пуатье, где он познакомился со святой Радегундой[2]. В её лице он обрёл родственную душу и остался жить в Пуатье, в монастыре Святого Креста[fr], где в том же году принял постриг, до самого конца своей жизни, хотя среди историков существует мнение, что он не вернулся на родину из-за вторжения в Италию лангобардов[1]. Радегунда и её близкая подруга, аббатисса Агнесса[fr], пленённые образованностью и талантом поэта, часто проводили с ним вечера в долгих беседах, составив для него идеальный круг повседневного общения. Венанций Фортунат стал духовником и биографом Радегунды, сохранились две поэмы, написанные ими в сотрудничестве. Также он посвятил ей много стихотворений, прославляющих её ум, достоинство и благочестие[32].

Незадолго до прибытия Фортуната в Пуатье Радегунда стала инициатором переписки с Константинополем по поводу доставки в Галлию святой реликвии, маленькой частички Животворящего Креста Господня, который Иисус Христос нёс на Голгофу и на котором его распяли, а затем послала за ней клириков. В 568 году она в качестве дара получила эту величайшую реликвию от византийского императора Юстина II. Так как епископ Пуатье Маровей, раздражённый тем, что оказался непричастным к этому событию, отказался встречать её и исчез, то Сигиберт I поручил эту важную миссию епископу Тура Евфронию, который прибыл со своими клириками в Пуатье и 19 ноября перенёс святыню в монастырь с громким пением псалмов, с зажжёнными свечами и при воскурении ладана[33]. Её приветствовало всё население города, люди пели гимны, сложенные по этому поводу Венанцием Фортунатом, а святыня была помещена в монастырь, который с тех пор стал носить имя Святого Креста[34].

После обмена послами, во время доставки реликвии, Радегунда получила возможность установить связь с роднёй, укрывшейся в Константинополе, где её двоюродный брат, Амалафрид, которого она очень любила, был принят на византийскую военную службу, хотя, скорее всего, к этому времени он уже умер, потому что после 552 года о его судьбе ничего не известно. По этому поводу Фортунат от её лица написал элегию «О гибели Тюрингии»[6].

Поселившись в Пуатье, Фортунат стал свидетелем пышной свадебной процессии вестготской принцессы Галесвинты, сестры Брунгильды, которая направлялась в Руан, где ей предстояло выйти замуж за короля Нейстрии Хильперика I[6]. Через несколько месяцев он к ней охладел, и по его приказу в 568 году она была задушена в собственной спальне. Хильперик же, спустя некоторое время, заключил брак с Фредегондой, которую молва обвинила в причастности к этому убийству из-за её любви к дворцовым интригам, и она составила ему вполне достойную пару[35]. Эти события повлекли за собой войну между Хильпериком и Сигибертом и вдохновили Фортуната на пространную элегию[36], которую, вероятно, он задумал как утешение для матери и сестры Галесвинты. Скорее всего, поэт сочинил её вскоре после печальных событий, а написана она была по просьбе Радегунды, так как вряд ли Фортунат без её ведома и поддержки решился бы затронуть столь болезненную для королевской династии тему[2].

Священник аббатства Сен-Круа де Пуатье

В 573 году епископ Евфроний умер, и на турской кафедре ему наследовал его двоюродный племянник Григорий Турский, который впоследствии стал близким другом Венанция Фортуната. Почти ровесников, их объединила любовь к словесности, и Григорий сумел оценить, с каким дарованием столкнула его жизнь, и благодаря настойчивости последнего Фортунат, беззаботно относившийся к своим стихам, в конце концов взялся за их собирание и публикацию[2]. В своих «Чудесах святого Мартина» Григорий Турский сравнивал его с Сульпицием Севером и Павлином из Перигё. Приблизительно в 576 году, благодаря поддержке Радегунды, поэт был рукоположен в сан священника[37].

По монастырским нуждам Венанций Фортунат побывал в различных областях Галлии и Бретани и познакомился со многими представителями епископата того времени[1]. Во время одной из таких поездок Герман Парижский приглашал Фортуната переехать жить в Париж, причём поэт вначале задумался, но всё-таки привязанность к Радегунде одержала верх, и он вернулся в Пуатье[14][38].

В конце 575 года Сигиберт I погиб от рук посланных королевой Фредегондой убийц, которые закололи его смазанными ядом кинжалами, но сами пали от рук его стражников[39]. С этого времени Тур и Пуатье оказались под властью Хильперика I, мужа Фредегонды, который был самым жестоким правителем эпохи Меровингов. В 580 году он привлёк к суду Григория Турского, обвиняя последнего в распространении слухов о любовной связи Бертрамна, епископа Бордо, с Фредегондой. Для разбирательства этого дела король собрал епископов на вилле Берни, где Григорий сумел оправдаться клятвой, а зачинщика скандала Левдаста отлучили от церкви и подвергли пытке[40]. Венанций Фортунат как мог поддерживал своего друга в этой неприятной истории и написал по этому поводу несколько стихотворений, которые, несомненно, умалили гнев Хильперика. В 584 году, после убийства Хильперика, которого Григорий Турский охарактеризовал как «Нерона и Ирода своего времени»[41], Тур и Пуатье вернулись австразийской короне, где в то время правил Хильдеберт II, юный сын Сигиберта[2].

13 августа 587 года умерла Радегунда, и Фортунату, скорее всего, стало тяжело находиться в Пуатье, и, чтобы залечить свою душевную рану, он покинул город, с которым были связаны самые счастливые годы его жизни, согласившись составить компанию Григорию Турскому, которого Хильдеберт II попросил приехать в Мец, где предстояло урегулировать с королём Бургундии Гунтрамном вопросы соблюдения статей Анделотского договора[fr], подписанного 28 ноября того же года[2]. По условиям этого договора, между Австразией и Бургундией устанавливались вечная дружба и взаимное наследие в случае отсутствия сыновей у того или другого короля, а также был произведён раздел бывшего королевства Хариберта I и определены границы обоих государств. Описание этого путешествия — встреча с королевской семьёй, плавание по Мозелю, пир в Андернахе — составило содержание знаменитой поэмы Венанция Фортуната, «О моём плавании» (De navigio suo)[42], в которой он соревновался в воспевании красот Мозеля с Авзонием, который в IV веке также странствовал по этой реке[2].

Последние годы жизни

После этого Венанций Фортунат вернулся в Пуатье, где оказал последние почести Радегунде, написав её прозаическое «Житие». В 589 году в монастыре Святого Креста произошли волнения, спровоцированные Хродехильдой, дочерью Хариберта I, которая возгордилась своим королевским происхождением и, очернив аббатису Левбоверу, хотела занять её место[43]. Фортунат адресовал своему старому другу два послания, обращая его внимание на сложившуюся ситуацию[44]. В 590 году он написал стихи по поводу обновления Григорием базилики святого Мартина Турского, в которых прославлял деятельного епископа, не забыв упомянуть и о чудесах самого Мартина, своего святого покровителя[45].

В 591/594 году умер епископ Пуатье Маровей, который был очень недоволен большим духовным влиянием Радегунды на его епархию и враждебно относился к построенному на её территории монастырю, не входившему в его юрисдикцию. На этой кафедре ему наследовал Платон, архидиакон Григория Турского, после чего отношения между аббатством Сен-Круа де Пуатье и местными епископами наладились и стали отличаться взаимной любовью и уважением. Точная дата смерти Платона неизвестна, видимо, это произошло около 600 года. Следующим епископом Пуатье стал сменивший его Фортунат, но вскоре после этого он умер[2] (некоторые источники называют датой его смерти 609 год) и с соответствующими почестями был погребён в церкви святого Илария Пиктавийского[en]. О почитании Фортуната впервые упоминает в конце VIII века Павел Диакон, который в то время прибыл в Пуатье, чтобы помолиться на его могиле. Здесь он составил эпитафию знаменитому поэту, после чего в своей «Истории лангобардов» поместил его краткое жизнеописание[8]:

Славен талантом, разумом скор, пленителен речью,
Чью пресладостну песнь многи страницы гласят,
Фортунат, пиитов глава, досточтимый в деяньях,
Сыном Авсонии быв, в этой земле погребен.
От священных устен мы деяньям святых стародавних
Учимся; путь нам они света стяжать подают.
Счастлива Галлия, перлов таких убранством богата,
Коих сиянье женет мерзостну ночь от тебя.
Скромные эти стихи безыскусной я песни измолвил,
Чтоб средь людей, о святой, слава не скрылась твоя.
Жалкому ты пособи, Судии да избегну презренья;
Избранный в доблестях, мне помощь, молю, окажи[2].

Литературное творчество

Гимны

Самыми известными произведениями Фортуната являются два стихотворения-гимна, ставшие частью литургии в католической церкви: «Знамена веют царские» («Vexilla regis prodeunt[en]») и «Воспой, язык, сраженье славной страсти» («Pange, lingua, gloriosi proelium certaminis[de]»), который позже вдохновил святого Фому Аквинского на создание гимна «Pange Lingua Gloriosi Corporis Mysterium» (сейчас он называется «Торжество Святого Тела и Крови Христа»). Эти гимны были написаны в подражание римским военным песням в честь перенесения в Пуатье святой реликвии — частицы Животворящего Креста Господня[34]. Святыня была прислана из Константинополя византийским императором Юстином II Радегунде, после развода с Хлотарем I основавшей в Пуатье женский монастырь под покровительством святого Илария Пиктавийского. Вероятнее всего, Фортунат был автором написанной от имени Радегунды благодарственной поэмы Юстину II и его супруге Элии Софии. В католическое богослужение (т. н. бревиарий) также вошли гимн «Которую земля и море и эфир…» («Quem terra, pontus, aethera[en]»), сочинённый им в честь Девы Марии и исполняемый на утренней и вечерней службах в праздники, посвящённые Богородице[1][46], и два гимна «О страстях Христовых». Ныне гимны Фортуната широко используются при чтении Псалтири; один из них был положен на музыку американским композитором Рэндаллом Джайлсом[en] («Wonder, Love and Praise», 2001). Заметными произведениями музыкального искусства нового времени стали мотет «Vexilla regis prodeunt» (1892) Антона Брукнера и хоровая кантата «O Crux Splendidior» Кнута Нюстедта (1977), также написанные на слова Фортуната[47].

Панегирики

Венанций Фортунат написал одиннадцать сохранившихся книг стихов на латинском языке под общим названием «Разные стихи» (Carmina miscellanea), отличающихся жанровым разнообразием, которые включают в себя всевозможные элегии, эпиграммы, эпиталамы, эпитафии, панегирики, утешения, христианские и религиозные гимны. Большинство стихотворений написано дактилическим гекзаметром и элегическим дистихом, хотя среди них встречаются и акростихи. Но всё-таки главным жанром его поэзии считается панегирик, причём четыре основных панегирика он написал о королях из династии Меровингов. Первый панегирик поэт написал в Меце, в честь бракосочетания Сигиберта I и Брунгильды[48][49]. Это причудливое стихотворение облечено в антично-мифологическую оболочку и напоминает стиль классических латинских поэтов. Следующий панегирик был написан в Париже, для короля Хариберта I[50][51], из текста которого создавалось впечатление, что этот король франков являлся прямым потомком самих римских императоров и имел законные права на римский престол[52]. Третий панегирик, написанный для короля Нейстрии Хильперика I[53][54], полон противоречий. Последний был известен как упрямый и вспыльчивый правитель, однако в этом произведении Фортунат изображает его добрым, сострадательным и милосердным, никогда не делающим поспешных выводов и даже хвалит стихи короля. Стихотворение было написано в 580 году, в связи с судом по обвинению в измене Григория Турского, покровителя и друга поэта. Некоторые учёные предположили, что Фортунат просто пытался успокоить короля из-за неопределённого будущего Григория. Однако другие историки, такие как Бреннан и Джордж, были не согласны с такой точкой зрения, говоря, что поэтический стиль Фортуната был весьма вызывающим и полон нравоучений, следовательно в этом стихотворении он указывал Хильперику, как должен править идеальный король. Таким образом, это произведение становится открытым призывом к его другу Григорию Турскому всячески избегать разногласий с Хильпериком[55][56]. Кстати, в том же году он написал утешение Хильперику и его жене Фредегонде по поводу преждевременной смерти их сыновей[57]. Четвёртый же панегирик Венанций Фортунат посвятил королю Австразии Хильдеберту II и его матери, Брунгильде, где автор описал совершённую вместе с ними прогулку по Мозелю и Рейну[58][59].

Кроме панегириков, Фортунат писал и другие виды стихов, в том числе похвалы, утешения, личные стихи для епископов и друзей[14], а также стихи в поддержку каких-либо политических вопросов, в частности тех, где фигурировали его друзья[60]. Особое место занимает стихотворное послание, написанное Фортунатом в 573 году, к жителям города Тур, где он благодарит их за избрание епископом столь достойного человека, как Григорий Турский[1]. Его одиннадцать сохранившихся книг стихов содержат произведения, которые упорядочены хронологически и по важности сюжета. Например, стихотворение о Боге идёт раньше, чем панегирик царю, который в свою очередь написан перед хвалебной речью в честь епископа. Этот сборник стихов, скорее всего, можно считать основным первичным источником для написания его биографии[61].

Агиографические сочинения

Кроме того, Фортунат написал много сочинений агиографического характера, к которым относятся «Житие святого Мартина»[62], прозаические жития Илария Пиктавийского, Марцелла Парижского[de] и Северина Бурдигальского[de], а также своих современников — Альбина Анжерского, Германа Парижского, Патерна Авраншского и Радегунды[63]. Его слава как агиографа была настолько велика, что ему приписывалось авторство и ряда других житий меровингской эпохи — Ремигия Реймсского, Медарда Нуайонского[fr], Маурилия Анжерского[de] и Амантия Родезского[fr], а также «Страстей святых Дионисия, Рустика и Елевферия[fr]» (Passio SS. Dionysii Rustici et Eleutherii)[1]. «Житие святого Мартина» — это длинная поэма, напоминающая классические эпосы греческой и римской литературы, в которой главное внимание обращено на чудеса святого, которые изложены с излишними подробностями и в значительно приподнятом тоне. В житии Германа Парижского автор также повествует только о его чудесах, почти ничего не рассказывая о его епископском служении и церковно-политической деятельности[64].

След в истории

Творчество Венанция Фортуната сыграло важную роль в развитии поздней латинской литературы, во многом благодаря тому, что он писал в то время, когда просодия переходила от количественных стихов классической латыни к метрическому акценту средневековой латыни. В его произведениях чувствуется сильное влияние древнеримских авторов, но он не стал механически копировать античных поэтов, а стремился, на основе знакомства с их творчеством, выработать свой собственный стиль[7]. Его стихи представляют значительный культурно-исторический интерес и отличаются своим совершенством. Язык его поэзии очень жив и содержит немало черт народной речи и неологизмов, в основном из греческого языка, изучение которого также повлияло на формирование его стиля[14]. Нередко в его произведениях можно обнаружить большую наблюдательность и живое чувство природы, которую Фортунат любил изображать с религиозным восприятием в христианском преломлении. Это отчётливо прослеживается в знаменитой поэме Венанция Фортуната «О моём плавании»[42].

Как и большинство поэтов того времени, Фортунат наслаждается описанием увиденного, но при написании объёмных произведений ему не всегда удавалось выдерживать стиль, который становится ритмически неестественным. Его лексикон довольно разнообразен, однако всё-таки недостаточно полон, и хотя его язык довольно точен, но омрачён некоторой неопределённостью. Эти дефекты могли бы казаться невыносимыми, если бы он не использовал в своих стихах традиции латинской поэзии античных авторов, которые вносят в повествование определённую трезвость. Модель стихосложения Фортуната весьма однообразна, и её недостатки нередко встречаются в его произведениях. Своим пристрастием к двустишиям он заложил основы каролингской поэзии. Фортунат, как истинно римский поэт, выражает с особой искренностью чувства интимности и нежности, особенно, когда рисует печальные и тревожные события. Он с большим успехом описывает эмоции, вызванные трагическими случаями из жизни окружающих его людей, особенно в сердцах женщин, которые в те времена слишком часто становились жертвами жестоких страстей[6].

Произведения Венанция Фортуната сплошь пронизаны аллегорической поэзией, причём основную её часть составляли льстивые восхваления высокопоставленным адресатам, без которых в то время, особенно в его положении, было никак нельзя обойтись. Фортунат был чужаком в Галлии, и, чтобы найти себе друзей, ему приходилось превозносить добродетели местной аристократии. Он считался одним из самых выдающихся поэтов в этой области и со дня своего прибытия в Галлию заключил большое количество поэтических контрактов, причём, время от времени, ему постоянно поступали новые предложения от всевозможных королей, епископов, дворян и женщин[14]. Фортунат использовал свою поэзию для укрепления авторитета в обществе, также она способствовала его политическим идеям, которые он поддерживал. Эти идеи, как правило, были задуманы его друзьями, Радегундой и Григорием Турским, а Венанций Фортунат передавал их личные мысли при помощи своей поэзии. Продвигаясь по служебной церковной лестнице, он был мастером-невидимкой и на протяжении всей своей жизни был в фаворе у большинства своих знакомых, поддерживая прогрессивные тенденции франкской королевской семьи[7].

С точки зрения некоторых современных историков Фортунат «прорубил ещё одно окно» в мир эпохи Меровингов[65]. Для этого периода истории Франции важнейшим источником является «История франков» (Historia Francorum) Григория Турского. Его личные и политические взгляды достаточно хорошо известны, поэтому объективность его суждений может подвергаться сомнению[66]. Хотя Фортунат часто стремился приукрасить окружающую действительность или же просто создавал «макет» истинных событий, всё-таки в ситуациях, которые он описывал, всегда присутствовала доля правды, будь то его классические украшения в панегирике по поводу брака Сигиберта и Брунгильды или его попытка исправить плохого короля Хильперика, напомнив ему черты идеального правителя. При этом он изображал альтернативное представление всего, что происходило, которое порой отличалось от мнения Григория Турского. Поэтому, исходя из особенностей менталитета образованных жителей Галлии эпохи Меровингов, позиция Фортуната может быть более объективной и предпочтительнее точки зрения Григория Турского[7].

Напишите отзыв о статье "Венанций Фортунат"

Примечания

  1. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Православная энциклопедия, 2009.
  2. 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Избранные стихотворения, 2009.
  3. Judith George, 1992, p. 34.
  4. Judith George, 1992, p. 19.
  5. Judith George, 1992, p. 20.
  6. 1 2 3 4 5 Catholic Encyclopedia, 1909.
  7. 1 2 3 4 5 Seppo Heikkinen, 2004.
  8. 1 2 Павел Диакон. [www.vostlit.info/Texts/rus/Diakon_P/frametext2.htm История лангобардов, кн. II], ст. 13.
  9. Venance Fortunat, 2004, p. IX.IX.
  10. Venance Fortunat, 1994, p. II.XI, II.XII.
  11. Venance Fortunat, 1994, p. III.XIV.
  12. Venance Fortunat, 1994, p. III.XI.
  13. Venance Fortunat, 1994, p. III.XII.
  14. 1 2 3 4 5 6 Малеин, 1902.
  15. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 27.
  16. Venance Fortunat, 1998, p. VI.I, VI.Ia.
  17. Venance Fortunat, 1998, p. VI.IX, VI.X.
  18. Venance Fortunat, 1998, p. VII.I—VII.IV.
  19. Venance Fortunat, 1998, p. VII.V.
  20. Venance Fortunat, 1998, p. VII.VII—VII.IX.
  21. Venance Fortunat, 1998, p. VII.XI, VII.XII.
  22. Venance Fortunat, 1998, p. VII.XV.
  23. Venance Fortunat, 2004, p. X.IV.
  24. Judith George, 1992, p. 25.
  25. Brian Brennan, 1985, p. 54.
  26. Марий Аваншский. [www.vostlit.info/Texts/rus17/Marius_Aventic/frametext.htm Хроника, 566 год].
  27. 1 2 Дюмезиль, Брюно. Королева Брунгильда = La reine Brunehaut. — СПб.: ЕВРАЗИЯ, 2012. — С. 111—112.
  28. Venance Fortunat, 1998, p. VI.III, VI.VI.
  29. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 26.
  30. Venance Fortunat, 1994, p. II.IX, II.X.
  31. Venance Fortunat, 1998, p. VI.III.
  32. Venance Fortunat, 1998, p. VIII.I.
  33. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext9.htm История франков, кн. IX], 40.
  34. 1 2 Venance Fortunat, 1994, p. II.II, II.VI.
  35. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 28.
  36. Venance Fortunat, 1998, p. VI.V.
  37. Brian Brennan, 1985, p. 67.
  38. Venance Fortunat, 1998, p. VIII.II.
  39. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext4.htm История франков, кн. IV], 51.
  40. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext5.htm История франков, кн. V], 47, 49.
  41. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext6.htm История франков, кн. VI], 46.
  42. 1 2 Venance Fortunat, 2004, p. X.IX.
  43. Григорий Турский. [www.vostlit.info/Texts/rus/Greg_Tour/frametext9.htm История франков, кн. IX], 39.
  44. Venance Fortunat, 1998, p. VIII.XII, VIII.XIIа.
  45. Venance Fortunat, 2004, p. X.VI.
  46. Venance Fortunat, 1998, p. VIII.III.
  47. Michael Roberts, 2009, p. 15.
  48. Venance Fortunat, 1994, p. VI.Ia.
  49. Judith George, 1995, p. 25—33.
  50. Venance Fortunat, 1998, p. VI.II.
  51. Judith George, 1995, p. 34—38.
  52. Brian Brennan, march 1984, p. 3.
  53. Venance Fortunat, 2004, p. IX.II.
  54. Judith George, 1995, p. 80—86.
  55. Brian Brennan, march 1984, p. 5—6.
  56. Judith George, march 1989, p. 17.
  57. Venance Fortunat, 2004, p. IX.II—IX.V.
  58. Venance Fortunat, 2004, p. X.VIII.
  59. Judith George, 1995, p. 97—98.
  60. Judith George, september 1987, p. 190.
  61. Michael Roberts, 2009, p. 18.
  62. Michael Lapidge, 1996, p. 399.
  63. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/France/VI/560-580/Venantius_Fortunatus/text1.htm Образ королевы-монахини в агиографическом сочинении Венанция Фортуната] // Адам и Ева. Альманах гендерной истории. — 2012. — № 20. — С. 183—203.
  64. Michael Roberts, march 2001, p. 258.
  65. Brian Brennan, march 1984, p. 1.
  66. Brian Brennan, june 1992, p. 119.

Комментарии

  1. Их было слишком много, чтобы всех перечислять, вот имена некоторых из них: Динамий[17], Гогон[18], Бодегизил[19], Луп[20], Иовин[21], Берульф[22].
  2. Интерпретация этого произведения — дело крайне трудное; можно также предположить, что оно написано Фортунатом от имени Радегунды, и в таком случае крёстной матерью принцессы была она. Зато упоминание преждевременной смерти поборницы ортодоксально-никейской веры, дочери королевы, позволяет почти с уверенностью говорить об Ингунде.

Литература

  • Григорий Турский. История франков = Historia Francorum. — М.: Наука, 1987. — 464 с.
  • Павел Диакон. История лангобардов = Historia Langobardorum. — М.: Азбука-классика, 2008. — 320 с. — 5 000 экз. — ISBN 978-5-91181-861-6.
  • Малеин А. И. Фортунат Венанций // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907. — Т. 36: Финляндия — Франкония. — 1902. — С. 324—325.
  • Венанций Фортунат. [www.vodoleybooks.ru/katalog/item/978-5-91763-007-6.html Избранные стихотворения] / Перевод Романа Шмаракова. — М.: Водолей, 2009. — 280 с. — (Звезды зарубежной поэзии). — ISBN 978-5-91763-007-6.
  • Дюмезиль, Брюно. Королева Брунгильда = La reine Brunehaut / Перевод с французского М. Ю. Некрасова. — СПб.: ЕВРАЗИЯ, 2012. — 560 с. — 3 000 экз. — ISBN 978-5-91852-027-7.
  • Зайцев Д. В. [www.pravenc.ru/text/150191.html Венанций Фортунат] // Православная энциклопедия. — М.: Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2009. — Т. 7. — С. 550—551. — ISBN 5-89572-010-2.
  • Brennan Brian. The career of Venantius Fortunatus // Traditio. — New York: Fordham University, 1985. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0362-1529&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0362-1529].
  • Brennan Brian. The image of Frankish Kings in the poetry of Venantius Fortunatus // Journal of Medieval History. — Amsterdam: Elsevier, march 1984. — № 3. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0304-4181&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0304-4181].
  • Brennan Brian. The image of the Merovingian Bishop in the poetry of Venantius Fortunatus // Journal of Medieval History. — Amsterdam: Elsevier, june 1992. — № 6. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0304-4181&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0304-4181].
  • Fortunat Venance. Poèmes / Перевод с латыни Marc Reydellet. — Paris: Les Belles Lettres, 1994. — Т. I. — 206 p. — ISBN 2-251-01374-1.
  • Fortunat Venance. Poèmes / Перевод с латыни Marc Reydellet. — Paris: Les Belles Lettres, 1998. — Т. II. — 191 p. — ISBN 2-251-01406-3.
  • Fortunat Venance. Poèmes / Перевод с латыни Marc Reydellet. — Paris: Les Belles Lettres, 2004. — Т. III. — 214 p. — ISBN 2-251-01434-9.
  • George Judith. Venantius Fortunatus: A Latin Poet in Merovingian Gaul. — Oxford: Clarendon Press, 1992. — 234 p. — ISBN 0-19-814898-4.
  • George Judith. Venantius Fortunatus: Personal and Political Poems. — Liverpool: Liverpool University Press, 1995. — 156 p. — ISBN 0853231796.
  • George Judith. Poet as politician: Venantius Fortunatus, panegyric to King Chilperic // Journal of Medieval History. — Amsterdam: Elsevier, march 1989. — № 3. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0304-4181&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0304-4181].
  • George Judith. Portraits of two Merovingian bishops in the poetry of Venantius Fortunatus // Journal of Medieval History. — Amsterdam: Elsevier, september 1987. — № 9. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0304-4181&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0304-4181].
  • Heikkinen Seppo. The Poetry of Venantius Fortunatus: The Twilight of Roman Metre // Maria Gourdouba, Leena Pietilä-Castrén & Esko Tikkala. The Eastern Mediterranean in the Late Antique and Early Byzantine Periods. — Helsinki: Suomen Ateenan-instituutin saatio, 2004. — 98 p. — ISBN 9519880631.
  • Lapidge Michael. Anglo-Latin literature, 600—899. — London: Hambledon Continuum, 1996. — 520 p. — ISBN 1852850116.
  • Lejay Paul. [www.newadvent.org/cathen/06149a.htm Venantius Honorius Clementianus Fortunatus] // Catholic Encyclopedia. — New York: Robert Appleton Company, 1909.
  • Roberts Michael. The Humblest Sparrow: The Poetry of Venantius Fortunatus. — Ann Arbor, Michigan: University of Michigan Press, 2009. — 364 p. — ISBN 9780472116836.
  • Roberts Michael. The Last Epic of Antiquity: Generic Continuity and Innovation in the Vita Sancti Martini of Venantius Fortunatus // Transactions of the American Philological Association. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, march 2001. — № 3. — ISSN [www.sigla.ru/table.jsp?f=8&t=3&v0=0360-5949&f=1003&t=1&v1=&f=4&t=2&v2=&f=21&t=3&v3=&f=1016&t=3&v4=&f=1016&t=3&v5=&bf=4&b=&d=0&ys=&ye=&lng=&ft=&mt=&dt=&vol=&pt=&iss=&ps=&pe=&tr=&tro=&cc=UNION&i=1&v=tagged&s=0&ss=0&st=0&i18n=ru&rlf=&psz=20&bs=20&ce=hJfuypee8JzzufeGmImYYIpZKRJeeOeeWGJIZRrRRrdmtdeee88NJJJJpeeefTJ3peKJJ3UWWPtzzzzzzzzzzzzzzzzzbzzvzzpy5zzjzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzztzzzzzzzbzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzzvzzzzzzyeyTjkDnyHzTuueKZePz9decyzzLzzzL*.c8.NzrGJJvufeeeeeJheeyzjeeeeJh*peeeeKJJJJJJJJJJmjHvOJJJJJJJJJfeeeieeeeSJJJJJSJJJ3TeIJJJJ3..E.UEAcyhxD.eeeeeuzzzLJJJJ5.e8JJJheeeeeeeeeeeeyeeK3JJJJJJJJ*s7defeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeeSJJJJJJJJZIJJzzz1..6LJJJJJJtJJZ4....EK*&debug=false 0360-5949].

Ссылки

  • [remacle.org/bloodwolf/eglise/fortunat/table.htm Poésies mêlées et de La vie de saint Martin]. Paulin de Perigueux, Charles Nisard. Remacle.Org. Проверено 4 марта 2012. [www.webcitation.org/67Yp4aD9Q Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
  • [krotov.info/spravki/persons/06person/fortunat.htm Стихи Фортуната в переводе на русский]. Шмараков Р. Krotov.Info. Проверено 4 марта 2012. [www.webcitation.org/67YtfHXzL Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
  • [www.catholicforum.com/saints/saintv40.htm Saint Venantius Fortunatus]. Terry Jones. Catholicforum.Com. Проверено 4 марта 2012. [www.webcitation.org/67YtfrBt2 Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].
  • [www.thelatinlibrary.com/venantius.html Poems]. Venantius Fortunatus. Thelatinlibrary.Com. Проверено 4 марта 2012. [www.webcitation.org/67YtgIaNu Архивировано из первоисточника 10 мая 2012].

Отрывок, характеризующий Венанций Фортунат

– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.
– Ну, – сказал свитский офицер, – это картечь!
Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали.
На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий.
– О, ох! – охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. – Посмотрите, упал один, упал, упал!
– Два, кажется?
– Был бы я царь, никогда бы не воевал, – сказал Несвицкий, отворачиваясь.
Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять.
– Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих.
Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто то: «Носилки!». Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать.
– Оооо!… Бросьте, ради Христа, – закричал раненый; но его всё таки подняли и положили.
Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса… там тихо, счастливо… «Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, – думал Ростов. – Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут… стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность… Вот опять кричат что то, и опять все побежали куда то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня… Мгновенье – и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья»…
В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни – всё слилось в одно болезненно тревожное впечатление.
«Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!» прошептал про себя Ростов.
Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз.
– Что, бг'ат, понюхал пог'оху?… – прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова.
«Всё кончилось; но я трус, да, я трус», подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться.
– Что это было, картечь? – спросил он у Денисова.
– Да еще какая! – прокричал Денисов. – Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака – любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень.
И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера.
«Однако, кажется, никто не заметил», думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер.
– Вот вам реляция и будет, – сказал Жерков, – глядишь, и меня в подпоручики произведут.
– Доложите князу, что я мост зажигал, – сказал полковник торжественно и весело.
– А коли про потерю спросят?
– Пустячок! – пробасил полковник, – два гусара ранено, и один наповал , – сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал .


Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки – стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России.
28 го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30 го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, – несмотря на всё это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта.
Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению.
Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал… После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни.
На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера.