Цесис

Город Цесис латыш. Cēsis Флаг Герб Страна ЛатвияЛатвия Статус краевой город Регион ВидземеВидземе Край Цесисский Координаты 57°18′47″ с. ш. 25°16′29″ в. д.57.31306° с. ш. 25.27472° в. д. / 57.31306; 25.27472    Председатель краевой думы Гинтс Шкендерс Основан 1206 Прежние названия Венден, Кесь Город с 1326 Площадь 19.28 км² Население ▼17 170 человек (2016) Плотность 890.6 чел./км² Часовой пояс UTC+2, летом UTC+3 Телефонный код (+371) 641 Почтовые индексы LV-4101, LV-4103 Код ATVK 0420201

К:Населённые пункты, основанные в 1206 году

Цесис (латыш.  Cēsis, др.-рус. Кесь, польск. Kieś, эст. Võnnu), Венден (нем. Wenden, лив. Venden) — город в Латвии, на реке Гауя, в 90 км к северо-востоку от Риги. Население — 18,6 тыс. жителей (2005).

Население

По состоянию на 1 января 2015 года по данным Центрального статистического управления численность населения города составила 15 666 жителей.

Национальный состав города согласно переписи населения 1989 года и по оценке на начало 2015 года:

национальность	чел. (1989)	%	чел. (2015)	%
всего	21123	100,00 %	15666	100,00 %
латыши	16223	76,80 %	13549	86,49 %
русские	3734	17,68 %	1451	9,26 %
белорусы	366	1,73 %	180	1,15 %
украинцы	291	1,38 %	123	0,79 %
поляки	220	1,04 %	156	1,00 %
литовцы	77	0,36 %	62	0,40 %
другие	212	1,00 %	145	0,93 %

История

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Немецкий замок Венден, построенный в 1213 году, служил одним из главных центров Ливонского ордена и резиденцией его магистров. Немецкое название происходит от вендов — названия некогда обитавшей здесь этнической группы неясного происхождения — ливского, куршского или западно-славянского — беженцев из северной Курсы, которые в XI веке на городище Риекстукалнс (Ореховая гора) построили свой замок. Данное вендское городище и рядом построенный каменный замок являлись колыбелью города.

В русских летописях он с 1221 года упоминается под названием Кесь. Существование старого названия в русском языке подтверждает, что новгородцам и псковичам эти торговые центры были знакомы ещё до крестовых войн (сравнить с Очела и Олыста). В Средние века город входил в Ганзейский союз. Здесь ежегодно собирался орденский генеральный капитул. Вальтер фон Плеттенберг и ряд других магистров похоронены в орденской церкви св. Иоанна (XIII век, перестроена в XIX веке).

Ливонская эпоха

В 1198 году папа римский Иннокентий III объявил крестовый поход против «язычников» Прибалтики. Летом 1202 года с 23 кораблями будущий рижский епископ Альберт Буксгевден отправился покорять даугавских ливов и основал Орден меченосцев.

В 1206 году венды приняли католичество и сделались подданными Ливонского епископства. В 1208 году в вендском городище расположился гарнизон меченосцев. Их возглавил магистр Бертольд, поэтому новгородцы и псковичи городище называли Пертуев городъ (возможно на основе эстонского названия Pertu, Pertulinn). В том же году латгальские правители с одной стороны и рыцари с другой стороны в городище заключили договор, направленный против эстов.

Летом 1210 года городище безуспешно пытались захватить эсты. В 1218 году замок Венден осадило объединённое войско смолян, новгородцев и псковичей под предводительством князя Всеволода Мстиславича. Венды с помощью крестоносцев заставили князя отступить и покинуть Ливонию. В 1221 году Венден вновь осадило войско из Новгорода и других городов, численность которого превышала двенадцать тысяч. Во время этого нападения летописец Генрих Латвийский упоминает поселение возле Венденского замка.

В договоре от 1213 года епископ Альберт и Орден меченосцев заключили договор о новом разделе земель. В результате этого орден получил Венден и большие территории к юго-востоку от города. Тогда же напротив вендского городища начали строить каменный замок.

В 1225 году папский посол Вильгельм Моденский прибыл в Венден, где встретил братьев-рыцарей и множество вендов и латгалов.

28 июля 1226 года впервые упомянута ратуша. Это значит, что Венден уже имел права города.

В 1245 году 500 литовцев незаметно дошли до Вендена и нанесли поражение Ливонскому ордену. Предводитель литовцев Лугвен заставил одного из рыцарей донести голову убитого городского комтура до Литвы. В 1262 году на Венден напал литовский князь Миндовг. Не дождавшись обещанной помощи от русских и не сумев захватить город, литовцы отступили.

В документе от 27 августа от 1271 года видна печать Венденской комтурии: святая Екатерина с пальмовой веткой в правой и вязовой веткой в левой руке. В 1275 году дружина венденских латгалов собирается под своим флагом против земгалов Намейсиса. Данный флаг в XIX веке стал национальным, а в 1918 году — государственным символом Латвии.

Во время гражданской войны в Ливонии в сражении при Турайды в 1298 году союзники Рижского епископства — литовцы, которых возглавлял князь Витень, разгромили войско Ливонского ордена. Среди погибших был магистр и от 22 до 60 рыцарей и до 1500 местных ополченцев. Литовцы потеряли около 800 воинов.

В 1367 году город вошёл в Ганзейский союз и участвовал в войне против Дании. Война закончилась поражением Дании, что обеспечило свободный торговый путь между Балтийским и Северным морями.

В одном из документов от 1383 года Венден описывался как город, который окружает крепкая каменная стена с тремя большими башнями и четырьмя воротами. Вокруг замка и церкви плотно друг к другу, прилегая кругообразно и радиально во все стороны, образовывались узкие, извилистые улицы со зданиями ремесленников и купцов. Венденские купцы объединены в Большой гильдии, ремесленники — в Малой гильдии, орденские ремесленники создали местную группу братства Черноголовых. Происходит быстрый расцвет города. Центр города от Ливской части возле вендского городища перемещён к церкви Святого Иоанна, где создана торговая площадь.

В 1401 году впервые в Вендене состоялся капитул ливонских городов. В будущем это совещание происходило в Вендене многократно.

Благодаря удачному географическому положению для международной торговли, Венден вёл активную торговлю со Псковом и Новгородом. Для купцов из этих государств в середине XV века в городе находились склады, православная церковь и даже целый квартал. Русские купцы имели свои склады ещё только в трёх городах Ливонии — Риге, Ревеле и Дерпте.

В 1472 году в Вендене открыли монетный двор, где наряду с Ригой ковали первые монеты Ливонского ордена. Венден — единственный город в Ливонии, где изготавливали золотые и серебряные монеты с надписью (Moneta Wendes или Moneta Wenden).

В 1494 году князь московский Иван III Васильевич закрыл Ганзейскую контору в Новгороде, главном торговом партнёре Ливонии, конфисковал товары и арестовал ливонских купцов. 7 июля того же года магистром Ливонского ордена стал Вальтер фон Плеттенберг. Он старался сделать Венден столицей Ливонского ордена и, осознавая угрозу со стороны Великого княжества Московского, клянётся всеми ливонскими немецкими и ненемецкими силами Ливонской конфедерации сражаться против русских. В 1501 году, после ареста в Дерпте около 150 русских купцов, начались военные действия и 27 августа 1501 года русские и ливонские войска сошлись в сражении на реке Серице (в 10 км от Изборска). В ответ, осенью русские войска штурмовали Венден, но были отбиты. В решающем сражении у озера Смолина объединённая армия Ливонской конфедерации (немцы, латыши, эстонцы) одержала победу, что более чем на пятьдесят лет обеспечило мир для страны. Война закончилась тем, что ни одна из сторон не смогла добиться успеха. Плеттенберг умер в 1535 году, его похоронили в венденской церкви Святого Иоанна.

В 1522 году в Ливонии началась Реформация — смена католицизма на лютеранство. Через три года собравшийся в Вендене ландтаг решил, что лютеранству разрешается беспрепятственно распространяться по всей Ливонии. К тому времени город служил своеобразной перевалочной базой для товаров из северо-западной России: после обоюдного согласия русские свой воз здесь выгружали, а уже в Ригу и другие города товар доставляли ливонцы .

Ливонская война

Ливонская война началась с нападением войск Ивана Грозного 17 января 1558 года. В июле русские одержали победу под Венденом, однако напасть на город ещё не решались.

В январе 1559 года русские разрушили некоторые замки в Венденском округе. После победы в сражении при Эрмесе Иван Грозный занял замок Феллин, что привело к распаду Ливонской конфедерации.

1561 году магистр Ливонского ордена, рижский епископ и Рига подчинились Великому княжеству Литовскому. Юридически существование Ливонского ордена закончилось 5 марта 1563 года, и с этим статус столицы потерял и Венден.

1569 году Литва и Польша объединились в Речь Посполитую. В августе 1577 год во время битвы за Венден латышские ополченцы из Венденского замка прогнали польский гарнизон и там поселился принц Магнус, который считался королём Ливонии. Тем самым жители надеялись, что город будет защищён от нападения русских. Хотя Магнус обещал отдать Венден войску Ивана Грозного, защитники замка отказались сдаться. В 1577 году замок Венден, во время штурма его Иоанном Грозным, был взорван самими защитниками.

Период Речи Посполитой и Швеции

В 1582 году король польский Стефан Баторий предоставил Вендену такие же права, какие имела Рига. Началось быстрое процветание города. В 1588 году в Вендене общий ливонский ландтаг присягнул польскому королю. В 1598 году Венден был центром Венденского воеводства, одного из воеводств Задвинского герцогства, которое возникло после распада Ливонской конфедерации.

Венден был заново разрушен в результате польско-шведских войн. С 1600 по 1602 год были очень холодные зимы, дождливые лета и ранние заморозки, и к голоду и зверствам солдат добавился неурожай, голод и эпидемии. По сообщению венденского епископа Отто Шенкинга (Otto Schenking) от 1 января 1610 года, были разгромлены и заросли кустами все поместья, а выжившие при малейшей опасности убегали в леса.

В 1625 году Венден перешёл во власть Швеции. Король Густав II Адольф прогнал из города всех иезуитов. К тому времени были брошены половина хуторов. Благодаря реформам, торговле, ремесленникам и земледелию город восстанавливался. Королева Швеции Кристина предоставила Вендену привилегии, по которым запрещалось торговать в городе пивом, а ремесленникам бросать своё ремесло и переходить на изготовление пива.

После похода в 1656 году царя Алексея Михайловича из латышей создали ополчение, которое в следующем году успешно отразило нападение русских на город. В 1657 году Венден на короткое время захватили и разрушили поляки, однако из-за нападений местных крестьян поляки потеряли около 6000 солдат. В 1669 году заключили Оливский мир, который обеспечил на территории Лифляндии 40 мирных лет.

В 1665 году построили городскую больницу. В 1667 открыли первую латышскую школу. В 1671 город разрушил большой пожар. В 1680 утвердили устав Цесисской Малой гильдии. В 1688 в городе было 119 каменных и деревянных зданий.

В составе Российской империи

В 1700 году началась Северная война. В январе 1701 король Швеции Карл XII приказал создать латышские и эстонские батальоны. Первый батальон из шести рот сформировали в Венденском округе. В 1702 году русские войска под руководством Б. П. Шереметева полностью разорили окрестности Вендена, а летом следующего года и сам Венден. Повторно город подвергался нападению в 1707 году.

В 1710 году русские завоёвывают всю Лифляндию. На этом шведские времена в Вендене закончились и Северная война его больше не коснулась. По приказу царя Петра I все грабежи и разбой должны были прекратиться.

В 1714 году снова открылась школа. Количество населения увеличивалось также за счёт пленных, которым Россия разрешила вернуться домой. В 1724 в городе было 24 дома — почти в пять раз меньше, чем в 1688 году. В 1744 — 600 жителей и 80 зданий. Пожар 1748 года в течение получаса превратил в пепел весь город.

В 1747 году императрица Елизавета подарила Венденское замковое поместье канцлеру Бестужеву-Рюмину. 4 декабря 1766 года императрица Екатерина II присвоила городу привилегии, которые оживили торговлю; Венден становится самостоятельнее, однако по-прежнему остаётся маленьким и бедным. Грамотность населения в 1770 году составляла 64,5 %.

В 1771, а потом в 1777 году происходили массовые восстания крестьян, и 30 апреля после «покаянного богослужения» возле городской церкви жестоко выпороли 60 латышских крестьян. Восстания с центром в Вендене повторялись в 1784 году и охватили почти всю территорию Лифляндии. Городское право Вендена было восстановлено при Екатерине II в 1783 году.

14 — 15 января 1786 года происходил большой латышский хоровой праздник, в котором участвовало 500 человек. В 1787 году открылась первая капиталистическая мануфактура, которая производила кирпич и черепицу. В 1793 году население составляло 1033 жителя. В 1802 году произошли очередные волнения, которые подавили с помощью войск. 20 февраля 1804 года император Александр I издаёт закон о лифляндских крестьянах, который положил конец помещичьему произволу. В 1819 году отменили крепостное право. В 1825 году начинается устройство романтического замкового парка.

В начале 1840 года 1614 жителей — 138 помещиков, 22 священника, 167 чиновников, 7 почётных граждан, 41 купец, 713 ремесленников, 496 рабочих, 30 отставных солдат. В 1853 — 153 дома, 50 из которых каменные. В городе пять школ: областная, начальная (элементарная), высшая девичья, начальная девичья и гимназия. В 1863 году открывают телеграфную линию Рига-Венден.

Хотя отношения между немцами и латышами крайне недружелюбны и натянуты, 29 декабря 1872 года в клубе «Bürger Muse» немецких граждан города с двумя латышскими спектаклями гостит труппа Адольфа Алунанса.

В январе 1905 года первые революционные проявления. 23 октября дружина народной милиции освободила из городской тюрьмы 48 политзаключённых. 22 ноября император Николай II объявил в Лифляндии военное положение. В сражении 3 декабря вооружённым повстанцам удалось рассеять подразделение из 230 солдат и казаков. 29 ноября город занял вооружённый пушками эскадрон улан. Карательные экспедиции расстреляли 31 человека. В Венденском уезде восставшие сожгли 60 поместий. В результате восстания немецкие помещики потеряли бывшие привилегии, и в декабре после выборов в городскую думу вошли только латыши, включая городского голову. 20 февраля 1907 года жителя Вендена Эдуарда Треймана (Зваргуля) избрали депутатом Государственной думы II созыва.

Период характеризуется расцветом культурной жизни. Открылась женская гимназия, начинается выпуск газет «Цесисская Газета» (Cesu Avize) и «Цесисский Вестник» (Cesu Zinotajs), в честь 80-летия Льва Толстого ставится пьеса «Власть тьмы», открывается новая двухэтажная школа. В начале 1911 года в городе появился первый кинематограф «Teatrs Paté Elektrokino» и вскоре в городе работали уже три кинотеатра: «Pata», «Fars» и «Lux».

20 июля (1 августа) 1914 года Германия объявила войну России. После разгрома двух русских армий в Августовской операции германские войска в начале апреля 1915 года вторглись в Курляндию, а в июле заняли всю её территорию. В город прибыли тысячи беженцев, а десятки тысяч через Венден отправились дальше в Лифляндию и другие районы России.

После Октябрьской революции 27 октября город захватил полк латышских стрелков, который обеспечил переход власть в руки большевиков. С 14 — 15 в Цесисе происходил конгресс депутатов XII армии. По просьбе В. И. Ульянова (Ленина) 248 стрелков и 5 офицеров выехали для охраны советского правительства и обеспечения революционного порядка в Петрограде.

20 февраля 1918 года после неудачных переговоров город заняла немецкая армия. Новая городская дума состояла из немцев и делопроизводство происходило на немецком языке.

Независимая Латвия

В условиях фактической оккупации немецкими войсками, 18 ноября 1918 года Народный совет Латвии провозгласил независимую Латвийскую Республику. В Вендене части латышской самообороны начали формироваться 8 ноября, и 8 декабря была сформирована Цесисская рота. 1 декабря на территорию Латвии вторглась Красная Армия. Правительство Латвии вначале не пользовалось широким доверием среди латышей, и для отпора наступающей Красной Армии из военнослужащих германской армии была сформирована Железная дивизия.

Однако дивизия отказалась защищать Венден, и в город 23 декабря вошла Красная Армия. Город оставила и Цесисская рота, но в своём первом сражении в ночь на 24 декабря возле Драбеши с удобно замаскированной позиции её пулемётчики уничтожили эскадрон Красной армии.

С 9 января до середины мая революционный трибунал Цесиса приговорил к смертной казни 71 цесисчанина. Из-за голода и террора правительство П. И. Стучки становилось всё непопулярнее. В ночь с 13 на 14 мая отряд национальных партизан во главе Артурсом Вецкалниньшсом напал на Цесисскую тюрьму и освободил заключённых.

30 мая Цесис освободил партизанский отряд Артурса Апарниекса, а через несколько часов в город вошли части Северо-Латвийской бригады.

3 мая власть город пыталась захватить немецкая дивизия. С 19 по 23 июня произошла Цесисская битва между эстонскими вооружёнными силами и латышсками полками с одной стороны и немецким прибалтийским ландесвером с другой. Победа эстонских и латвийских войск позволила развить наступление на Ригу и 6 июля освободить её.

Достопримечательности

Развалины венденского замка — самые обширные в Лифляндской губернии и лучше всех сохранившиеся. Четыре громадные башни, стены которых имеют толщину до 3,5 м, примыкают к крепостным стенам такой же толщины, раскинувшимся почти на версту в окружности; между собою башни соединены ещё и подземными ходами. Венден славится своим климатом, а в особенности водою, благодаря чему здесь существует известное водолечебное заведение.

Замок магистра Ливонского ордена

Замок с предзамковыми сооружениями — основная часть исторического ядра города. Он сооружён на возвышенности и отделён рвом от существовавшего здесь ранее замка вендов. Он сооружён около 1220 года и многократно перестраивался, а с 1237 года служил резиденцией магистра Ливонского ордена. От первоначального замка сохранились остатки однонефной капеллы в восточной части замка. Сохранились фрагменты белокаменных архитектурных деталей позднероманского типа.

В конце XIV — начале XV веков замок был перестроен, от этого строения сохранились два корпуса, сочленённые под прямым углом, расположенные на юго-востоке и юго-западе, и два яруса главной западной башни. Рядом с главной башней располагался въезд во внутренний двор, а также следы наружной арочной галереи. Стены сложены из валунов и плитняка. Свободно размещённые окна имели, видимо, белокаменные переплёты.

В конце XV — начале XVI веков к замку пристроены башни для артиллерийских орудий, со стенами толщиной более 4 м: Северная, Южная (которая называется Длинный Герман), а в предзамке башни Ладамахера и Западная. Была надстроена главная западная башня, где были построены личные апартаменты магистра — квадратная комната с богато украшенным звездчатым сводом (окончены в 1522 году).

Во время Ливонской войны замок частично разрушен войсками Ивана Грозного, а с начала XVIII века заброшен.

В 1777 году в предзамковой части была надстроена башня Ладамахера, а около неё выстроен так называемый Новый замок — двухэтажный дворец с мансардной кровлей.

В 1912—1914 годах установлена кровля над главной башней, в 1957 году частично отреставрирован Длинный Герман. В 1952—1962 годах укреплена северная башня, законсервированы стены. Проводились археологические исследования.

Собор святого Иоанна (Иоанна Крестителя)

Этот собор — самая крупная средневековая базилика в Латвии за пределами Риги. Она была возведена в 1281—1284 годах и служила главным храмом Ливонского ордена. С 1582 до 1621 года это был главный собор инфлянтского католического епископа, а с 1621 года стал лютеранской церковью. Служил местом захоронения магистров и епископов.

Собор представляет в плане трёхнефную шестистолпную базилику. Стены сложены из грубо отёсанных известняковых блоков, а арки и нервюры из профильных кирпичей. Своды, видимо, относятся к середине XIV века. В XV веке был расширен пресбитерий, возведена западная башня и с севера пристроена капелла.

Транспорт

Железнодорожный транспорт

Станция Цесис на линии Рига — Лугажи.

Автодороги

Через Цесис проходит региональная автодорога P20 Валмиера — Цесис — Драбеши, приходит в город дорога P14 Умурга — Цесис и уходит из него P30 Цесис — Вецпиебалга — Мадона.

Зимние виды спорта

На территории современного Цесиса одно из значимых мест занимают горнолыжные спуски, которые зимой привлекают любителей и профессионалов зимних видов спорта. Два горнолыжных спуска расположены в непосредственной близости друг от друга и носят названия Жагаркалнс и Озолкалнс.

См. также

• Местная почта Венденского уезда

Литература

• Анспак А. Цесис: Путеводитель по городу и его окрестностям / Пер. Л. Кахан; Худ. Г. Кирке. — Рига: Латвийское гос. изд-во, 1960. — 204 с. — 3000 экз. (в пер.)
• Памятники искусства Советского Союза: Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония. — М.: Искусство, 1986.

Ссылки

• [cesis.lv Официальный сайт Цесисского края] (латыш.) (рус.) (англ.) (нем.)
• [www.tourism.cesis.lv Официальный туристический сайт Цесисского края] (латыш.) (англ.) (нем.)
• [www.baltictrip.lv/rus/latvia/strana/Cesis/Mesta/ Достопримечательности Цесиса]
• [www.mesta.lv/index.php?p=11&id=8051 Информация о Цесисе на туристическом портале mesta.lv] (рус.)
• [vietvardi.lgia.gov.lv/vv/to_www_obj.objekts?p_id=42936 Информация о Цесисе в топонимической базе данных] (латыш.)

При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Отрывок, характеризующий Цесис

– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад, – так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: «родимая, березанька и тошненько мне», но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.


Получив от Николая известие о том, что брат ее находится с Ростовыми, в Ярославле, княжна Марья, несмотря на отговариванья тетки, тотчас же собралась ехать, и не только одна, но с племянником. Трудно ли, нетрудно, возможно или невозможно это было, она не спрашивала и не хотела знать: ее обязанность была не только самой быть подле, может быть, умирающего брата, но и сделать все возможное для того, чтобы привезти ему сына, и она поднялась ехать. Если князь Андрей сам не уведомлял ее, то княжна Марья объясняла ото или тем, что он был слишком слаб, чтобы писать, или тем, что он считал для нее и для своего сына этот длинный переезд слишком трудным и опасным.
В несколько дней княжна Марья собралась в дорогу. Экипажи ее состояли из огромной княжеской кареты, в которой она приехала в Воронеж, брички и повозки. С ней ехали m lle Bourienne, Николушка с гувернером, старая няня, три девушки, Тихон, молодой лакей и гайдук, которого тетка отпустила с нею.
Ехать обыкновенным путем на Москву нельзя было и думать, и потому окольный путь, который должна была сделать княжна Марья: на Липецк, Рязань, Владимир, Шую, был очень длинен, по неимению везде почтовых лошадей, очень труден и около Рязани, где, как говорили, показывались французы, даже опасен.
Во время этого трудного путешествия m lle Bourienne, Десаль и прислуга княжны Марьи были удивлены ее твердостью духа и деятельностью. Она позже всех ложилась, раньше всех вставала, и никакие затруднения не могли остановить ее. Благодаря ее деятельности и энергии, возбуждавшим ее спутников, к концу второй недели они подъезжали к Ярославлю.
В последнее время своего пребывания в Воронеже княжна Марья испытала лучшее счастье в своей жизни. Любовь ее к Ростову уже не мучила, не волновала ее. Любовь эта наполняла всю ее душу, сделалась нераздельною частью ее самой, и она не боролась более против нее. В последнее время княжна Марья убедилась, – хотя она никогда ясно словами определенно не говорила себе этого, – убедилась, что она была любима и любила. В этом она убедилась в последнее свое свидание с Николаем, когда он приехал ей объявить о том, что ее брат был с Ростовыми. Николай ни одним словом не намекнул на то, что теперь (в случае выздоровления князя Андрея) прежние отношения между ним и Наташей могли возобновиться, но княжна Марья видела по его лицу, что он знал и думал это. И, несмотря на то, его отношения к ней – осторожные, нежные и любовные – не только не изменились, но он, казалось, радовался тому, что теперь родство между ним и княжной Марьей позволяло ему свободнее выражать ей свою дружбу любовь, как иногда думала княжна Марья. Княжна Марья знала, что она любила в первый и последний раз в жизни, и чувствовала, что она любима, и была счастлива, спокойна в этом отношении.
Но это счастье одной стороны душевной не только не мешало ей во всей силе чувствовать горе о брате, но, напротив, это душевное спокойствие в одном отношении давало ей большую возможность отдаваться вполне своему чувству к брату. Чувство это было так сильно в первую минуту выезда из Воронежа, что провожавшие ее были уверены, глядя на ее измученное, отчаянное лицо, что она непременно заболеет дорогой; но именно трудности и заботы путешествия, за которые с такою деятельностью взялась княжна Марья, спасли ее на время от ее горя и придали ей силы.
Как и всегда это бывает во время путешествия, княжна Марья думала только об одном путешествии, забывая о том, что было его целью. Но, подъезжая к Ярославлю, когда открылось опять то, что могло предстоять ей, и уже не через много дней, а нынче вечером, волнение княжны Марьи дошло до крайних пределов.
Когда посланный вперед гайдук, чтобы узнать в Ярославле, где стоят Ростовы и в каком положении находится князь Андрей, встретил у заставы большую въезжавшую карету, он ужаснулся, увидав страшно бледное лицо княжны, которое высунулось ему из окна.
– Все узнал, ваше сиятельство: ростовские стоят на площади, в доме купца Бронникова. Недалече, над самой над Волгой, – сказал гайдук.
Княжна Марья испуганно вопросительно смотрела на его лицо, не понимая того, что он говорил ей, не понимая, почему он не отвечал на главный вопрос: что брат? M lle Bourienne сделала этот вопрос за княжну Марью.
– Что князь? – спросила она.
– Их сиятельство с ними в том же доме стоят.
«Стало быть, он жив», – подумала княжна и тихо спросила: что он?
– Люди сказывали, все в том же положении.
Что значило «все в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета, гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где то. Загремели откидываемые подножки.
Отворились дверцы. Слева была вода – река большая, справа было крыльцо; на крыльце были люди, прислуга и какая то румяная, с большой черной косой, девушка, которая неприятно притворно улыбалась, как показалось княжне Марье (это была Соня). Княжна взбежала по лестнице, притворно улыбавшаяся девушка сказала: – Сюда, сюда! – и княжна очутилась в передней перед старой женщиной с восточным типом лица, которая с растроганным выражением быстро шла ей навстречу. Это была графиня. Она обняла княжну Марью и стала целовать ее.
– Mon enfant! – проговорила она, – je vous aime et vous connais depuis longtemps. [Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.]
Несмотря на все свое волнение, княжна Марья поняла, что это была графиня и что надо было ей сказать что нибудь. Она, сама не зная как, проговорила какие то учтивые французские слова, в том же тоне, в котором были те, которые ей говорили, и спросила: что он?
– Доктор говорит, что нет опасности, – сказала графиня, но в то время, как она говорила это, она со вздохом подняла глаза кверху, и в этом жесте было выражение, противоречащее ее словам.
– Где он? Можно его видеть, можно? – спросила княжна.
– Сейчас, княжна, сейчас, мой дружок. Это его сын? – сказала она, обращаясь к Николушке, который входил с Десалем. – Мы все поместимся, дом большой. О, какой прелестный мальчик!
Графиня ввела княжну в гостиную. Соня разговаривала с m lle Bourienne. Графиня ласкала мальчика. Старый граф вошел в комнату, приветствуя княжну. Старый граф чрезвычайно переменился с тех пор, как его последний раз видела княжна. Тогда он был бойкий, веселый, самоуверенный старичок, теперь он казался жалким, затерянным человеком. Он, говоря с княжной, беспрестанно оглядывался, как бы спрашивая у всех, то ли он делает, что надобно. После разорения Москвы и его имения, выбитый из привычной колеи, он, видимо, потерял сознание своего значения и чувствовал, что ему уже нет места в жизни.
Несмотря на то волнение, в котором она находилась, несмотря на одно желание поскорее увидать брата и на досаду за то, что в эту минуту, когда ей одного хочется – увидать его, – ее занимают и притворно хвалят ее племянника, княжна замечала все, что делалось вокруг нее, и чувствовала необходимость на время подчиниться этому новому порядку, в который она вступала. Она знала, что все это необходимо, и ей было это трудно, но она не досадовала на них.
– Это моя племянница, – сказал граф, представляя Соню, – вы не знаете ее, княжна?
Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся в ее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилось тяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что было в ее душе.
– Где он? – спросила она еще раз, обращаясь ко всем.
– Он внизу, Наташа с ним, – отвечала Соня, краснея. – Пошли узнать. Вы, я думаю, устали, княжна?
У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась и хотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышались легкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увидела почти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве так не понравилась ей.
Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как она поняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Она бросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.
Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узнала о приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, как показалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.
На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, было только одно выражение – выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ко всему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья за других и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Видно было, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не было в душе Наташи.
Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи поняла все это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.
– Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, – проговорила Наташа, отводя ее в другую комнату.
Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась к Наташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.
– Что… – начала она вопрос, но вдруг остановилась. Она почувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташи должны были сказать все яснее и глубже.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении – сказать или не сказать все то, что она знала; она как будто почувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Княжна Марья поняла все.
Но она все таки надеялась и спросила словами, в которые она не верила:
– Но как его рана? Вообще в каком он положении?
– Вы, вы… увидите, – только могла сказать Наташа.
Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, с тем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.
– Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда это случилось? – спрашивала княжна Марья.
Наташа рассказывала, что первое время была опасность от горячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялся одного – антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т. п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.
– Но два дня тому назад, – начала Наташа, – вдруг это сделалось… – Она удержала рыданья. – Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал.
– Ослабел? похудел?.. – спрашивала княжна.
– Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, он слишком хорош, он не может, не может жить… потому что…


Когда Наташа привычным движением отворила его дверь, пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своем готовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, она знала, что не в силах будет без слез увидать его.
Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: сним случилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что он вдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она, подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое она знала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него и потому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие, нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она не вынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно было быть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, в то время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму и отыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.
Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьем халате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно белая рука его держала платок, другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза его смотрели на входивших.
Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марья вдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли и рыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела и почувствовала себя виноватой.
«Да в чем же я виновата?» – спросила она себя. «В том, что живешь и думаешь о живом, а я!..» – отвечал его холодный, строгий взгляд.
В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде была почти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.
Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.
– Здравствуй, Мари, как это ты добралась? – сказал он голосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжал отчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этого голоса.
– И Николушку привезла? – сказал он также ровно и медленно и с очевидным усилием воспоминанья.
– Как твое здоровье теперь? – говорила княжна Марья, сама удивляясь тому, что она говорила.
– Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, – сказал он, и, видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (видно было, что он вовсе не думал того, что говорил): – Merci, chere amie, d'etre venue. [Спасибо, милый друг, что приехала.]