Венецианская школа живописи

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Венецианская школа — одна из главных итальянских живописных школ, существовала в Венеции. Наибольшее развитие получила в XV—XVI веках. Для этой школы живописи характерно преобладание живописных начал, яркие колористические решения, углубленное владение пластически выразительными возможностями масляной живописи[1][2].





История

Венецианская школа насчитывает несколько столетий исторического развития. На первых этапах главенствовала архитектура. Но специфические условия географического расположения и культурных влияний как с запада (готика) так и с востока (прежде всего из Византии) обусловили чрезвычайно своеобразный сплав культуры, что отразилось в так называемой венецианской готике. Последняя не имела значительного конструктивного характера (как во Франции), а активно использовала декоративные находки стиля. В декоре сакральных сооружений преобладали элементы, заимствованные из известного художественного центра средневековья — Византийской империи (икона, эмаль, мозаика, ковры и драгоценный текстиль). Часто это были иконы или ювелирные изделия, приобретённые или вывезенные из Византии как военные трофеи[3].

Чисто венецианская школа живописи насчитывает не менее 400 лет устойчивого развития. Первые образцы XV века еще тяготели к византийским образцам иконописи или мозаик. Но элементы готики в сочетании с византийскими влияниями давали своеобразные местные образцы (ряд сочинений византийских и венецианских мастеров иконописи XV века, Паоло Венециано, Альвизе Виварини, ранние произведения Якопо Беллини)[4].

Накопление опыта и совершенствование мастерства благотворно повлияло на мастеров Венеции уже в середине XV века. Этому способствовали как заимствование техники масляной живописи, устойчивой во влажном климате Венеции, относительно фресок, так и влияния художников из других художественных центров (как пример Антонелло да Мессина, ок. 1430—1479)[4].

Венецианские мастера достигли значительных успехов в портретной живописи, о чём свидетельствуют приглашения их в другие страны для портретирования. Но длительное время было потрачено на преодоление застылости, недвижимости религиозных и бытовых образов, которые стали характерной чертой творчества многих венецианских мастеров (Карло Кривелли, Джентиле Беллини, Чима да Конельяно, Марко Базаити, ранние произведения Джованни Беллини и Джорджоне, Лоренцо Лотто), а в произведениях Витторе Карпаччо и Винченцо Катена непобедимая неподвижность доживет и до первой трети XVI века[3].

Показательной стала долгая эволюция творчества Джованни Беллини — от застывших образов раннего периода до первых образцов Высокого Возрождения, которое пришло в Венецию с опозданием в сравнении с Флоренцией или Римом. Магистральные пути венецианской школы живописи были подхвачены уже учениками Джованни Беллини — Джорджоне и руководителем его мастерской после преждевременной смерти последнего Себастьяно дель Пьомбо, а также одаренным Тицианом. Произведения Витторе Карпаччо и Винченцо Катена, работавших одновременно с молодыми Джорджоне и Тицианом, уже воспринимались как анахронизм и вчерашний день, вытеснялись в провинцию или на обочину венецианского искусства[3],[4].

Преодоление застылости венецианской живописи шло несколькими путями — как через поэтизацию образов (у Джорджоне и ранних Себастьяно дель Пьомбо и Тициана), так и через обращение к натуре с её искусным воспроизведением (Тициан). Этап Высокого Возрождения в Венеции был довольно долгим, о чём свидетельствуют лучшие произведения Тициана, Веронезе, Тинторетто, несмотря на воздействие других стилистических направлений, особенно итальянского маньеризма, прослеживающееся в творчестве Себастьяно дель Пьомбо, Лоренцо Лотто, Якопо Тинторетто[3].

В XVII веке венецианская школа утратила ведущие позиции и не дала ни одной значительной фигуры в живописи вроде Джорджоне или Тинторетто. Провинциальность манер, вторичность демонстрируют эпигоны творчества Тициана, а в декоративной живописи — несамостоятельные последователи Паоло Веронезе. Барокко в Венеции не имело большого распространения и лучшие его образцы созданы творцами из других художественных центров как в архитектуре, так и в живописи. В городе, правда, было создано несколько сакральных сооружений в стилистике барокко, но здесь сформировалась собственная художественная школа, ориентированная не на образцы барочной архитектуры папского Рима, а на местную архитектурную традицию. В барочном декоративно-прикладном искусстве венецианских ремесленников также наблюдался ощутимый отпечаток местных художественных традиций (венецианское стекло, венецианское кружево, бронзовые изделия, ювелирное мастерство)[3].

Вклад венецианских художников в искусство барокко XVII века был настолько незначительным, что не идёт ни в какое сравнение с этапами XV или XVI века. Часть художников-уроженцев Венеции покидает её и работает в других художественных центрах. Венецианец по происхождению Карло Сарачени почти всю жизнь работал в Риме, где стал одним из эпигонов Караваджо, а его творчество не имело никакого влияния на художественную ситуацию в Венеции. Исключением было творчество забытого на три века Пьетро Беллотти. Большинство его персонажей подчеркнуто демократического слоя. Он рано открыл значимость лица старого человека и чрезвычайно мастерски воспроизводил его в различных сюжетах, иногда впадая в натурализм.

В конце XVII века в Венеции работает ряд мастеров, придерживающихся манеры тенеброзо, начатой Караваджо и развитой его последователями (караваджизм), но без значительных достижений своих предшественников. В Венеции XVII века работало довольно мало действительно выдающихся художников эпохи барокко, почти все — иностранцы или не венецианцы (Доменико Фетт, Бернардо Строцци, Иоганн Лисс)[4].

В XVIII веке Венеция возвращает себе славу известного художественного центра Западной Европы. Искусство получает в городе государственную поддержку, расцвели театр, инструментальная и церковная музыка, живопись. Венецианские мастера и раньше работали за пределами могучей торгово-воинственной империи, какой была Венеция (Витторе Карпаччо в Далмации, Тициан в Мантуе и Риме, Лоренцо Лотто — в Испании). В XVIII веке труд за пределами Венеции — горькая судьба многих венецианских художников. Одни участвуют в создании нового стилистического направления эпохи (Розальба Каррьера в становлении рококо), другие несут сокровища находок венецианского стиля живописи в разные страны (Якопо Амигони работал в Баварии (1716—1728), в Лондоне (1729—1739), в Мадриде (1747—1752), где и умер, Тьеполо — в Германии и Испании, Бернардо Беллотто — в Саксонии, Австрии и Польше). Лишь часть из них вернётся на родину, но все они причисляются к венецианской школе. В конце XVIII века венецианская школа исчезла, уступив место другим художественным веяниям.

Главные представители

XIV—XV века

Высокое Возрождение

Венецианское Возрождение и маньеризм

XVII век

XVIII век

Напишите отзыв о статье "Венецианская школа живописи"

Примечания

  1. ↑ Prado Guide, p. 248.
  2. ↑ Gardner, p. 679.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 [www.renclassic.ru/Ru/34/519/ Петр Киле.Венецианская школа.]
  4. ↑ 1 2 3 4 [www.chernorukov.ru/articles/?article=714 Венецианская школа живописи]

Ссылки

Литература

  • С. Дзуффи. Возрождение. XV век. Кватроченто. — М.: Омега-пресс, 2008. — С. 180—185. — 384 с. — 3000 экз. — ISBN 978-5-465-01772-5.

Отрывок, характеризующий Венецианская школа живописи

Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.
– Что это, мой друг, я слышу, вещи опять снимают?
– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.
– Гм?.. – сказал граф, останавливаясь.
– Еду я сейчас мимо Юсупова дома, – смеясь, сказал Берг. – Управляющий мне знакомый, выбежал и просит, не купите ли что нибудь. Я зашел, знаете, из любопытства, и там одна шифоньерочка и туалет. Вы знаете, как Верушка этого желала и как мы спорили об этом. (Берг невольно перешел в тон радости о своей благоустроенности, когда он начал говорить про шифоньерку и туалет.) И такая прелесть! выдвигается и с аглицким секретом, знаете? А Верочке давно хотелось. Так мне хочется ей сюрприз сделать. Я видел у вас так много этих мужиков на дворе. Дайте мне одного, пожалуйста, я ему хорошенько заплачу и…
Граф сморщился и заперхал.
– У графини просите, а я не распоряжаюсь.
– Ежели затруднительно, пожалуйста, не надо, – сказал Берг. – Мне для Верушки только очень бы хотелось.
– Ах, убирайтесь вы все к черту, к черту, к черту и к черту!.. – закричал старый граф. – Голова кругом идет. – И он вышел из комнаты.
Графиня заплакала.
– Да, да, маменька, очень тяжелые времена! – сказал Берг.
Наташа вышла вместе с отцом и, как будто с трудом соображая что то, сначала пошла за ним, а потом побежала вниз.
На крыльце стоял Петя, занимавшийся вооружением людей, которые ехали из Москвы. На дворе все так же стояли заложенные подводы. Две из них были развязаны, и на одну из них влезал офицер, поддерживаемый денщиком.
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.
– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Венецианская_школа_живописи&oldid=81513506»