Венеция-Джулия

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Венеция-Джулия (Venezia Giulia) — самый восточный регион Итальянского королевства в 1918—1945 годах. Состоял из территорий, известных до Первой мировой войны как Австрийское Приморье. Ныне это хорватская Истрийская жупания, Словенское Приморье и две итальянские провинции — Гориция и Триест.

Термин «Венеция-Джулия» ввёл в оборот в 1863 году лингвист из Гориции, Грациадио Исайя Асколи, подразделивший регион Венеция на три части — собственно Венето с Фриули, т. н. тридентинская Венеция (ныне область Трентино-Альто-Адидже) и юлийская Венеция. Естественным пределом Восточной Италии он считал Юлийские Альпы, ссылаясь при этом на восточные границы римской провинции Италия.

По окончании Рисорджименто в Италии стали набирать обороты империалистические настроения, связанные с планами приращения территории Италии на востоке за счёт Габсбургской монархии. В погоне за этими землями Италия вступила в Первую мировую войну, и по её итогам получила всё Австрийское Приморье, за исключением острова Крк и города Кастав, которые отошли к Югославии.

В межвоенные годы в провинции Венеция-Джулия, основное население которой составляли славянские народы, проводилась политика насильственной итальянизации. С приходом к власти фашистов были запрещены все языки, кроме итальянского, гонениям подвергалась местная культура. Уже в 1923/1924 учебном году итальянский язык стал языком обучения в первых классах хорватских и словенских школ, а в 1925 года на него было переведено делопроизводство и судопроизводство[1]. Наконец 1 марта 1926 года были запрещены уроки сербо-хорватского языка[1]. В ответ местное население стало посылать детей учиться в соседнее Королевство сербов, хорватов и словенцев, но такие попытки были пресечены властями, которые запретили подобное обучение за границей указом от 3 декабря 1928 года[1]. Также итальянизация коснулась фамилий местного населения. Королевский декрет от 25 мая 1926 года возвратил первоначальный облик итальянских фамилий в провинциях Тридент и Юлийской Крайне[1]. Процесс итальянизаций фамилий затянулся - королевский декрет от 7 апреля 1927 года продлил действия упомянутого документа от 25 мая 1926 года[2]. За отказ от изменения фамилии полагался ощутимый штраф - от 500 до 3000 лир[2]. Только в апреле - сентябре 1928 года местный префект своим декретом изменил более 2300 словенских и хорватских фамилий[2]. Что касается цыган, то в 1938 году около сотни представителей этого народа были переселены на Сардинию[2].

При Муссолини на полуостров было перевезено около 50 000 итальянских «колонистов». До 100 000 славянских жителей провинции эмигрировали за эти годы в Югославию.

В годы Второй мировой войны Венеция-Джулия была оккупирована силами Югославской народной армии (ЮНА). Зоны оккупации ЮНА и прочих Союзников были разграничены по т. н. линии Моргана. Из югославского сектора Венеции-Джулии начался массовый отток итальянцев[en]. В 1945—1954 гг. статус региона оставался предметом международных консультаций, однако в международных документах его название отныне писалось на югославский манер — Юлийская Крайна (Julijska Krajina).

В 1954 году вся Юлийская Крайна официально была передана СФРЮ, за исключением свободной территории Триест, статус которой был окончательно определён только по договорённостям 1975 года. Из довоенного региона Венеция-Джулия в составе Италии ныне остаются лишь провинции Гориция и Триест, образующие (наряду с ещё двумя) область Фриули-Венеция-Джулия.

Напишите отзыв о статье "Венеция-Джулия"



Примечания

  1. 1 2 3 4 Мараш А. Итальянское меньшинство в Истрии: развитие в условиях мультикультурного и полиэтнического пространства // Вестник МГИМО Университета. - 2013. - № 4 (31). - С. 236
  2. 1 2 3 4 Мараш А. Итальянское меньшинство в Истрии: развитие в условиях мультикультурного и полиэтнического пространства // Вестник МГИМО Университета. - 2013. - № 4 (31). - С. 237

Литература

  • [www.rsijournal.net/page.php?id=201 Сальков А. П. Проблема Юлийской Крайны (Венеции-Джулии) в советской международной политике (1918-1945 гг.)] // Журнал Российские и славянские исследования, Вып. 4 - 2009 г.

Отрывок, характеризующий Венеция-Джулия

Но в это время Берг подошел к Пьеру, настоятельно упрашивая его принять участие в споре между генералом и полковником об испанских делах.
Берг был доволен и счастлив. Улыбка радости не сходила с его лица. Вечер был очень хорош и совершенно такой, как и другие вечера, которые он видел. Всё было похоже. И дамские, тонкие разговоры, и карты, и за картами генерал, возвышающий голос, и самовар, и печенье; но одного еще недоставало, того, что он всегда видел на вечерах, которым он желал подражать.
Недоставало громкого разговора между мужчинами и спора о чем нибудь важном и умном. Генерал начал этот разговор и к нему то Берг привлек Пьера.


На другой день князь Андрей поехал к Ростовым обедать, так как его звал граф Илья Андреич, и провел у них целый день.
Все в доме чувствовали для кого ездил князь Андрей, и он, не скрывая, целый день старался быть с Наташей. Не только в душе Наташи испуганной, но счастливой и восторженной, но во всем доме чувствовался страх перед чем то важным, имеющим совершиться. Графиня печальными и серьезно строгими глазами смотрела на князя Андрея, когда он говорил с Наташей, и робко и притворно начинала какой нибудь ничтожный разговор, как скоро он оглядывался на нее. Соня боялась уйти от Наташи и боялась быть помехой, когда она была с ними. Наташа бледнела от страха ожидания, когда она на минуты оставалась с ним с глазу на глаз. Князь Андрей поражал ее своей робостью. Она чувствовала, что ему нужно было сказать ей что то, но что он не мог на это решиться.
Когда вечером князь Андрей уехал, графиня подошла к Наташе и шопотом сказала:
– Ну что?
– Мама, ради Бога ничего не спрашивайте у меня теперь. Это нельзя говорить, – сказала Наташа.
Но несмотря на то, в этот вечер Наташа, то взволнованная, то испуганная, с останавливающимися глазами лежала долго в постели матери. То она рассказывала ей, как он хвалил ее, то как он говорил, что поедет за границу, то, что он спрашивал, где они будут жить это лето, то как он спрашивал ее про Бориса.
– Но такого, такого… со мной никогда не бывало! – говорила она. – Только мне страшно при нем, мне всегда страшно при нем, что это значит? Значит, что это настоящее, да? Мама, вы спите?
– Нет, душа моя, мне самой страшно, – отвечала мать. – Иди.
– Все равно я не буду спать. Что за глупости спать? Maмаша, мамаша, такого со мной никогда не бывало! – говорила она с удивлением и испугом перед тем чувством, которое она сознавала в себе. – И могли ли мы думать!…
Наташе казалось, что еще когда она в первый раз увидала князя Андрея в Отрадном, она влюбилась в него. Ее как будто пугало это странное, неожиданное счастье, что тот, кого она выбрала еще тогда (она твердо была уверена в этом), что тот самый теперь опять встретился ей, и, как кажется, неравнодушен к ней. «И надо было ему нарочно теперь, когда мы здесь, приехать в Петербург. И надо было нам встретиться на этом бале. Всё это судьба. Ясно, что это судьба, что всё это велось к этому. Еще тогда, как только я увидала его, я почувствовала что то особенное».
– Что ж он тебе еще говорил? Какие стихи то эти? Прочти… – задумчиво сказала мать, спрашивая про стихи, которые князь Андрей написал в альбом Наташе.
– Мама, это не стыдно, что он вдовец?
– Полно, Наташа. Молись Богу. Les Marieiages se font dans les cieux. [Браки заключаются в небесах.]
– Голубушка, мамаша, как я вас люблю, как мне хорошо! – крикнула Наташа, плача слезами счастья и волнения и обнимая мать.
В это же самое время князь Андрей сидел у Пьера и говорил ему о своей любви к Наташе и о твердо взятом намерении жениться на ней.

В этот день у графини Елены Васильевны был раут, был французский посланник, был принц, сделавшийся с недавнего времени частым посетителем дома графини, и много блестящих дам и мужчин. Пьер был внизу, прошелся по залам, и поразил всех гостей своим сосредоточенно рассеянным и мрачным видом.
Пьер со времени бала чувствовал в себе приближение припадков ипохондрии и с отчаянным усилием старался бороться против них. Со времени сближения принца с его женою, Пьер неожиданно был пожалован в камергеры, и с этого времени он стал чувствовать тяжесть и стыд в большом обществе, и чаще ему стали приходить прежние мрачные мысли о тщете всего человеческого. В это же время замеченное им чувство между покровительствуемой им Наташей и князем Андреем, своей противуположностью между его положением и положением его друга, еще усиливало это мрачное настроение. Он одинаково старался избегать мыслей о своей жене и о Наташе и князе Андрее. Опять всё ему казалось ничтожно в сравнении с вечностью, опять представлялся вопрос: «к чему?». И он дни и ночи заставлял себя трудиться над масонскими работами, надеясь отогнать приближение злого духа. Пьер в 12 м часу, выйдя из покоев графини, сидел у себя наверху в накуренной, низкой комнате, в затасканном халате перед столом и переписывал подлинные шотландские акты, когда кто то вошел к нему в комнату. Это был князь Андрей.