Вениамин (Федченков)

Митрополит Вениамин<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr> <tr><td colspan="2" style="text-align: center;">Фотография. 50-е гг. XX в.</td></tr>
Епископ Севастопольский
c 10 февраля 1919
Церковь:	Русская православная церковь
Епископ Севастопольский в/у частями Черноморской епархии
29 апреля 1920 — 31 августа 1920
Предшественник:	Сергий (Петров)
Преемник:	Никодим (Кротков)
Митрополит Саратовский и Балашовский
30 ноября 1955 — 20 февраля 1958
Предшественник:	Вениамин (Милов)
Преемник:	Палладий (Шерстенников)
Митрополит Ростовский и Новочеркасский
23 марта 1951 — 30 ноября 1955
Предшественник:	Николай (Чуфаровский)
Преемник:	Флавиан (Иванов)
Митрополит Рижский и Латвийский
21 августа 1947 — 23 марта 1951
Предшественник:	Корнилий (Попов)
Преемник:	Филарет (Лебедев)
Архиепископ Алеутский и Североамериканский, Экзарх Русской Православной Церкви в США
22 ноября 1933 — 21 августа 1947
Предшественник:	Платон (Рождественский)
Преемник:	Макарий (Ильинский)
Имя при рождении:	Иван Афанасьевич Федченков
Рождение:	2 (14) сентября 1880(1880-09-14) село Вяжли, Кирсановский уезд, Тамбовская губерния, Российская империя
Смерть:	4 октября 1961(1961-10-04) (81 год) Псково-Печерский монастырь, СССР
Похоронен:	Псково-Печерский монастырь
Принятие монашества:	26 ноября 1907
Награды:

Митрополи́т Вениами́н (в миру Ива́н Афана́сьевич Фе́дченков; 2 [14] сентября 1880 (по другим данным — 12 сентября), село Вяжли (Вяжля, Ильинка), Тамбовская губерния — 4 октября 1961, Псково-Печерский монастырь) — епископ Русской церкви; с 22 ноября 1933 года экзарх Московской Патриархии в Америке, архиепископ (с 14 июля 1938 года митрополит) Алеутский и Северо-Американский; с 1948 года в СССР (управлял различными кафедрами); православный подвижник, миссионер, духовный писатель.

Семья

Будущий митрополит родился в благочестивой православной семье. Отец — Афанасий Иванович Федченков (около 1850 — 28 октября 1918) — из семьи безземельных крепостных крестьян Ивана Ильича и Натальи в имении помещиков Баратынских в Смоленской губернии. В подростковом возрасте был, как хороший писец, отправлен Баратынскими в принадлежавшее им поместье в Тамбовской губернии, где в дальнейшем служил конторщиком.

Мать — Наталия Николаевна (около 1858—1864 — 29 декабря 1928), урождённая Оржевская. Дочь диакона Николая Васильевича, отец которого (прадед владыки Вениамина) также был диаконом. Мать Наталии Николаевны, Надежда Васильевна — дочь диакона, служившего в приходе, соседнем с приходом отца Василия Оржевского.

Семья — отец, мать, шестеро детей и бабушка Надежда Васильевна — жила бедно, порой находясь на грани нищеты. Несмотря на материальные трудности, владыка Вениамин впоследствии вспоминал детство как один самых ярких и радостных периодов своей жизни. Обстановка в семье была доброжелательной; стараниями родителей, в первую очередь — матери, доходившей до полного самоотречения, трое детей, в том числе — Иван, получили высшее образование, трое других — среднее.

Образование

Начальное образование Иван получил в семье, к шести годам умел читать, писать и считать. В земскую школу в соседнем селе был принят сразу во второй класс, закончил её в возрасте девяти лет. Так как школьники девяти лет не допускались к выпускным экзаменам, Иван Федченков ещё год занимался индивидуально с преподавателем, а также помогал обучению других школьников. После получения свидетельства об окончании школы, в 1891 году поступил в уездное училище города Кирсанова. Не закончив последнего года обучения, в 1893 году сдал экзамены в Духовное училище города Тамбова. Богословское образование будущего митрополита продолжалось около 15 лет: Тамбовское духовное училище (1893—1897), Тамбовская духовная семинария (1897—1903), Санкт-Петербургская духовная академия (1903—1907; должность ректора занимали архиепископ Сергий (Страгородский) и епископ Сергий (Тихомиров)).

Иноческий постриг и рукоположение

26 ноября 1907 года Иван Федченков был пострижен в монашество с наречением имени Вениамин в честь священномученика диакона Вениамина Персидского. Пострижение совершил духовник будущего митрополита, инспектор Академии архимандрит Феофан (Быстров).

3 декабря 1907 года монах Вениамин рукоположён во иеродиаконы епископом Ямбургским Сергием (Тихомировым), занимавшим к тому времени должность ректора Санкт-Петербургской духовной академии, а 10 декабря в Троицком соборе Александро-Невской лавры рукоположён во иеромонахи митрополитом Антонием (Вадковским).

Жизнь и служение до 1917 года

После окончания Академии в 1907 году со степенью магистранта, иеромонах Вениамин был оставлен профессорским стипендиатом по кафедре библейской истории. Позднее был назначен личным секретарём архиепископа Финляндского и Выборгского Сергия (Страгородского), а также исполнял обязанности доцента Санкт-Петербургской духовной академии по кафедре пастырского богословия, гомилетики и аскетики. В 1911 году иеромонах Вениамин назначен инспектором Санкт-Петербургской духовной семинарии, в конце того же года — ректором Таврической духовной семинарии. 26 декабря 1911 года архиепископом Сергием в Выборге возведён в сан архимандрита. 26 августа 1913 года архимандрит Вениамин был назначен ректором Тверской духовной семинарии и пробыл на этом посту до 1917 года включительно. Обязанности ректора совмещал с должностями председателя епархиальных училищного совета и миссионерского комитета, редактора «Таврических епархильных ведомостей». Награждён орденом святой Анны 2-й степени.

В 1904—1908 годах иеромонах Вениамин трижды встречался со св. прав. Иоанном Кронштадтским, при этом один раз сослужил ему на литургии. Встречи с Иоанном Кронштадтским и, в первую очередь, его богослужения произвели глубочайшее впечатление на о. Вениамина. В течение всей последующей жизни митрополит Вениамин относился с большим почитанием к о. Иоанну, обращался к его наследию и посвятил ему ряд своих творений («Отец Иоанн», «Подвиг преподобничества», «Отец Иоанн Кронштадтский» и др.).

В академические и последующие годы до Октябрьского переворота о. Вениамин общался с множеством православных подвижников, в том числе почитаемым валаамским старцем Никитой, старцем Гефсиманского скита при Троице-Сергиевой лавре иеромонахом Исидором (Козиным), преподобным Алексием (Соловьёвым) Зосимовским, преподобным Германом (Гомзиным) схиигуменом Зосимовским, преподобным Нектарием Оптинским и другими оптинскими старцами.

1917—1920 годы. Белое движение

Находясь в Твери, архимандрит Вениамин лично наблюдал события Февральской революции. Между февралём и октябрём 1917 года отец Вениамин побывал в Петрограде, Москве, Харькове, ездил для лечения в Крым. Летом 1917 года на Епархиальном съезде в Твери от курии «дьячков» (церковнослужителей) был избран делегатом на Поместный собор Православной Российской Церкви 1917—1918 годов.

Принимал участие в Поместном соборе, являясь сторонником восстановления Патриаршества. С группой соборян из крестьян выступил против увеличения числа поводов к церковному разводу.

Во время Октябрьской революции в Москве вместе с архиепископом Кириллом (Смирновым) и его келейником стал свидетелем трагедии, разыгравшейся в ходе борьбы за Кремль между юнкерами и большевиками. После занятия юнкерами Кремля, как вспоминал владыка Вениамин, с одной из кремлёвских башен (вероятно, Троицкой) был открыт пулемётный огонь по юнкерам и пленным солдатам. Было много убитых и раненых, находившиеся рядом с Троицкими воротами архимандрит Вениамин и его спутники остались живы по счастливой случайности.

10 сентября 1917 года преподавательское корпорацией Таврической духовной семинарии избран на должность ректора семинарии на конкурсной основе из 10 претендентов.

В 1918 году архимандрит Вениамин участвовал во Всеукраинском Церковном соборе в Киеве, будучи избранным от Таврической епархии по трём куриям: преподавателей духовных учебных заведений, монастырей и как назначенный заместителем епархиального архиерея на случай отсутствия последнего. Несмотря на оказываемое на участников Собора националистическими кругами давление, включая угрозы физической расправы, Собор отверг идею автокефалии Православной церкви на Украине. Благодаря твёрдой позиции большинства мирян и священнослужителей, в том числе о. Вениамина, выступавшего на Соборе и принимавшего участие в разработке его постановлений, Собор утвердил каноническое единство с Патриархом Московским и всея России и автономный статус Православной церкви на Украине в составе Православной российской церкви. Принятое Всеукраинским Церковным собором «Положение о временном Высшем Церковном Управлении Православной Церкви на Украине» было в сентябре 1918 года одобрено с внесением ряда уточнений Всероссийским Поместным собором в Москве.

В воскресенье 10 (23) февраля 1919 года в Покровском соборе города Севастополя хиротонисан во епископа Севастопольского, викария Таврической епархии. Хиротонию совершил архиепископ Димитрий (Абашидзе), которому сослужили, среди других лиц, епископы Челябинский и Троицкий Гавриил (Чепур), Мстиславский Варлаам (Ряшенцев), Камчатский Нестор (Анисимов).

Участвовал в возрождении существовавшего в Крыму с 1910-х годов Религиозно-философского общества, деятельность которого со временем прекратилась. Епископ Вениамин провёл в качестве председателя 4 (17) марта 1919 года первое заседание Таврического православного религиозно-философского кружка (возобновлённого общества), в дальнейшем неоднократно выступал на заседаниях кружка с докладами.

После восстановления советской власти в Крыму владыка был арестован в июне 1919 года и содержался в камере Севастопольской ЧК. Формальным предлогом к аресту послужила обнаруженная у епископа Вениамина фотография умершего от сыпного тифа офицера, личного друга владыки. После 8 дней ареста и допроса епископ Вениамин был освобождён из заключения. После оставления Крыма Красной армией двое сотрудников Севастопольской ЧК, в том числе сотрудник, проводивший допрос владыки, были арестованы и приговорены к смертной казни. Получив от них письмо с просьбой о заступничестве, епископ Вениамин сумел добиться у коменданта Севастополя генерала Владимира Субботина отмены смертной казни. В дальнейшем владыка неоднократно обращался к генералу Петру Врангелю с просьбами о помиловании, пока не был издан специальный указ, запрещающий подобные обращения. Вскоре после занятия белыми Крыма владыка по собственной инициативе объявил о присоединении к Белому движению.

22 марта (ст. ст.) 1920 года, получив предложение стать Главнокомандующим Вооружёнными силами Юга России (ВСЮР), генерал Врангель прибыл в архиерейский дом к епископу Вениамину и присутствовавшему там архиепископу Полтавскому Феофану (Быстрову). Генерал обратился с просьбой высказать мнение, следует ли ему принимать командование. Оба архиерея дали положительный ответ, после чего Врангель принял предложение и был избран Главнокомандующим.

В конце марта — начале апреля 1920 года владыка принял предложение П. Н. Врангеля возглавить военное духовенство ВСЮР (с 11 мая 1920 года — Русской Армии) и был назначен Епископом армии и флота. Таким образом, епископ Вениамин стал первым более чем за 200 лет и единственным за время Гражданской войны архиереем, официально возглавившим русское воинское духовенство — епископом Армии и Флота.

Для Церкви и белые, и красные, если только они верующие, одинаково приемлемые, а следовательно, я, работая с белыми, не ухожу от народа.

— Проповедь епископа Вениамина с крыльца Александро-Невского храма, Севастополь, 1920 год.

После Пасхи 29 марта (11 апреля) 1920 года первый раз выехал на фронт для более близкого знакомства с войсками. Увидев моральное состояние войск, владыка определил его как «разложение духа». В докладах Временному Высшему церковному управлению на Юго-Востоке России (ВВЦУ) и П. Н. Врангелю после возвращения в Севастополь епископ Вениамин так высказался о белых войсках: «Наша армия героична, но она некрещёная!».

По инициативе епископа Вениамина был подготовлен и предварительно одобрен Врангелем проект указа о запрещении матерной брани в войсках. Однако главнокомандующий так и не утвердил его из-за недовольства подобной мерой высшего офицерского состава Русской Армии. Владыка Вениамин неоднократно выезжал на фронт, в том числе — на передовую, бывал под обстрелом противника.

Под руководством епископа Вениамина издавалась газета «Святая Русь» (редактор — профессор Санкт-Петербургской духовной академии священник Нил Мальков). Проводил работу по оказанию помощи беженцам-священнослужителям и членам их семей. Участвовал в обсуждении готовившегося по указанию П. Н. Врангеля земельного закона, поддерживая позицию главнокомандующего по аграрному вопросу.

Постановлением ВВЦУ, в которое входил епископ Вениамин, от 17 июля 1920 года на всей территории, контролируемой войсками генерала Врангеля, были назначены дни покаяния — 12, 13 и 14 сентября 1920 года. В эти дни верующим предписывалось говение и исповедь, в храмах совершались литургии с литией по убиенным и в смуте погибшим, панихиды, молебны Божией Матери, молебны с покаянным каноном Спасителю, чин воздвижения Св. Креста. В церквах зачитывалось подготовленное протоиереем Сергием Булгаковым и одобренное ВВЦУ Послание к православному русскому народу с призывом к покаянию и осознанию духовной составляющей происходящих событий и явлений народной жизни: гонений на Православную церковь, отступничества и безразличия к судьбе православных святынь, убийства Николая II и его семьи, братоубийственной войны, жажды лёгкого обогащения. Подписали Послание к православному русскому народу архиепископ Димитрий (Абашидзе), архиепископ Феофан (Быстров) и епископ Вениамин (Федченков). Протоиереем Сергием Булгаковым также было подготовлено одобренное ВВЦУ Воззвание к православным русским воинам, в Красной армии находящимся, распространявшееся различными путями, в том числе с аэропланов. В день покаяния 14 сентября по просьбе ВВЦУ и П. Н. Врангеля в Севастополь с Балкан была доставлена чудотворная Курская-Коренная икона Божией Матери. В дальнейшем икона побывала в других городах Крыма. Владыка Вениамин в собственном вагоне возил её на фронт.

В ноябре 1920 года епископ Вениамин на линкоре «Генерал Алексеев» вместе с остатками Русской Армии и гражданскими беженцами эвакуировался из Крыма.

Эмиграция

За годы вынужденной эмиграции владыка Вениамин посетил Турцию, Грецию, Болгарию, Югославию, Австрию, Венгрию, Чехословакию, Германию, Францию, Великобританию, Швейцарию, США и Канаду.

После прибытия беженцев в Константинополь епископу Вениамину вместе с его канцелярией (4 человека) была предоставлена небольшая комната на подворье одного из афонских монастырей.

Владыка вошёл в созданный генералом Врангелем «Русский Совет». Выступил одним из главных сторонников организации самостоятельной церковной жизни русских беженцев (первоначально митрополит Антоний склонялся к тому, что русские беженцы должны были перейти в юрисдикции тех поместных Церквей, на территории которых они оказались) и вошёл, наряду с митрополитом Антонием (Храповицким), митрополитом Платоном (Рождественским), архиепископом Анастасием (Грибановским) и архиепископом Феофаном (Быстровым), в Высшее русское церковное управление на Юго-Востоке России, восстановленное в Константинополе 19 ноября 1920 года на борту парохода «Великий князь Александр Михайлович» (в декабре преобразовано во Временное высшее церковное управление заграницей — ВРЦУЗ).

29 ноября 1920 года Временное высшее церковное управление на Юго-Востоке России (в Константинополе) поручило ему вместе с архиепископом Анастасием провести переговоры с местоблюстителем Вселенского патриаршего престола митрополитом Прусийским Дорофеем о церковно-правовом статусе русских архиереев и беженцев на территории юрисдикции Вселенского патриархата. Грамотой от 2 декабря 1920 года № 9084 Синод Патриархии признавал за оказавшейся на её территории частью Русской церкви право ограниченного внутреннего самоуправления.

На одном из заседаний ВРЦУЗ, вопреки намеченному регламенту, председательствующий митрополит Антоний единолично снял с повестки дня подготовленный по поручению ВРЦУЗ митрополитом Платоном доклад об отношении к инославным христианам; епископ Вениамин заявил протест, что вызвало резкое неприятие митрополита Антония.

Русский всезаграничный церковный собор в Сремских Карловцах

Постановлением ВРЦУ епископ Вениамин был назначен председателем комиссии по подготовке Всезарубежного церковного собора. Комиссией был подготовлен план проведения Собора и разослан в места проживания русских беженцев. Под руководством епископа Вениамина прошло собрание православного духовенства и мирян в Константинополе, на котором были выработаны предложения для предстоящего Собора. В частности, был предложен трёхступенчатый порядок принятия решений Собором (общее голосование, обсуждение средним духовенством, обсуждение архиереями) вместо предполагавшегося двухступенчатого (общее голосование, обсуждение архиереями). Владыкой были пресечены попытки политических деятелей, участвовавших в собрании, превратить его в трибуну для принятия политических резолюций.

На Русском всезаграничном церковном соборе, проходившем с 21 ноября по 2 декабря 1921 года (см. статью Русская православная церковь за границей) в Сремских Карловцах (Королевство сербов, хорватов и словенцев), предложенный собранием мирян и духовенства в Константинополе порядок принятия решения был отклонён политиками и другими делегатами крайне правых убеждений, составлявшими большинство мирян на Соборе, при последующем согласии с ними большинства архиереев.

На Соборе епископ Вениамин последовательно выступал с церковных позиций, против превращения Собора в политическое мероприятие. Владыка выступил в защиту Михаила Родзянко, которого требовали удалить с Собора правые делегаты, выступил против использования панихиды по семье Николая II в политических целях. Под руководством епископа Вениамина были подготовлены приветственное обращение к Русской Армии генерала Врангеля и «Основные тезисы обличения лжеучений социализма».

При обсуждении послания «Чадам Русской Православной Церкви в рассеянии и изгнании сущим», в котором содержался призыв к восстановлению в России монархии Романовых, епископ Вениамин выступал против послания как политического и представляющего потенциальную угрозу для Церкви в России. Монархисты Н. Е. Марков и Т. В. Локоть безрезультатно пытались привлечь епископа Вениамина на свою сторону. Он подписал — в числе 34 делегатов — заявление о невозможности принятия церковным Собором документа политического содержания.

Перед концом, по предложению члена Собора Н-ва, мне, как главному инициатору и организатору Собора, пропели многолетие… Но я глубоко раскаивался, что создавал его… Конечно, самая идея была совершенно правильна и необходима, но её испортили политические страсти людей.

— Митрополит Вениамин (Федченков). «На рубеже двух эпох».

После получения в Сремских Карловцах Указа Патриарха Тихона и соединённого присутствия Священного синода и Высшего Церковного совета (№ 347 от 05 мая 1922 года) об упразднении ВРЦУ епископ Вениамин единственный из находившихся за границей и входивших в ВРЦУ архиереев принял указ к исполнению. В связи с отказом ВРЦУ и лично митр. Антония (Храповицкого) подчиниться Указу Патриарха подал митр. Антонию письменный протест. Кроме того, владыка Вениамин отказался поддержать «секретные постановления» архиереев о том, чтобы не принимать распоряжений Патриарха, если архиереям они «покажутся несвободными», а также о поддержке великого князя Николая Николаевича (в противовес генералу Врангелю).

После этих событий епископ Вениамин, оставаясь Епископом армии и флота, удалился в 1922 году в монастырь Петковица (назван в честь великомученицы Параскевы-Пятницы) близ города Шабац в Сербии. За время проживания в монастыре владыка собрал более 20 человек братии, наладил монастырскую жизнь и лично живописал серафимов на стене главного храма обители.

Миссионерская деятельность в Карпатской Руси

В 1923 году архиепископ Пражский и всея Чехословакии Савватий (Врабец) пригласил владыку Вениамина для помощи в миссионерской деятельности и окормлении православных приходов Карпатской Руси. Владыка Вениамин ушёл с поста Епископа армии и флота и осенью 1923 года стал викарием архиепископа Савватия в Карпатской Руси.

Епископ Вениамин участвовал в первом съезде русской студенческой христианской молодежи в Пшерове, проходившем с 1 по 8 октября 1923 года и положившем начало Русскому студенческому христианскому движению (РСХД).

Миссионерская деятельность владыки в Закарпатье продолжалась около восьми месяцев, за это время число приходов Константинопольской Патриархии в Карпатской Руси увеличилось там с 21 до 42. В поездках по Карпатской Руси владыка неоднократно, из-за отсутствия православных храмов, устраивал богослужения на открытом воздухе, в том числе — зимой на снегу. Проживал у местных жителей в Мукачеве. После того как у владыки закончились средства, пищу ему и хозяевам дома носила жена православного священника, служившего в одном из сёл Мукачевского округа.

Наблюдая положение карпатороссов, владыка написал через губернатора округа доклад, адресованный правительству Чехословакии, о дискриминации русского населения в Закарпатье. Деятельность епископа Вениамина в Карпатской Руси встречала препятствия со стороны чехословацких спецслужб, в частности, ему запрещалось посещать сёла. Кроме того, дом в Мукачеве, где он проживал, был подвергнут обыску. Несмотря на запреты и оказываемое давление, владыка продолжал миссионерскую деятельность до мая 1924 года, когда, несмотря на протесты духовенства, епископ Вениамин был выдворен из Чехословакии. Причиной послужило требование Королевства сербов, хорватов и словенцев, связанное с наличием в Закарпатье приходов Сербской православной церкви и возможностью возникновения осложнений в отношениях между Королевством сербов, хорватов и словенцев и Чехословакией.

После высылки из Чехословакии епископ Вениамин вернулся в Сербию и вновь поселился в монастыре Петковица. Осенью 1924 года он был назначен законоучителем и духовником в Донской кадетский корпус в городе Билеча, где пользовался большой любовью воспитанников. Несмотря на давление руководства корпуса, владыка отказался совершать церковное поминовение самоубийцы А. М. Каледина в годовщину его смерти 11 февраля 1925 года, чем спас от суицида одного из преподавателей корпуса.

Свято-Сергиевский православный богословский институт в Париже

Летом 1925 года о. Вениамин по приглашению митрополита Евлогия (Георгиевского) приехал в Париж; исполнял обязанности инспектора в Свято-Сергиевском православном богословском институте. Преподавал пастырское богословие, литургику, сектоведение, славянский язык и Священное Писание Ветхого Завета.

В июне — июле 1925 года посетил Великобританию в связи с празднованием 1600-летия Первого Вселенского Собора.

Был приглашён на Зарубежный съезд части русской эмиграции (проходил с 4 по 11 апреля 1926 года в Париже), но отказался от участия, считая его проведение бесполезным и надуманным.

В 1926 году принял решение о возвращении в Россию. С согласия митрополита Евлогия обратился в советское торгпредство в Париже с запросом. При этом на требование советской стороны осудить Белое движение владыка ответил отказом, заявив, что лишь согласен признать советскую власть. Из Москвы был получен положительный ответ и указание выдать епископу Вениамину визу для въезда в СССР. За несколько часов до намеченного оформления документов на въезд владыка Вениамин получил срочное письмо от митрополита Евлогия, в котором последний умолял его не ехать в СССР, поскольку, по мнению митрополита Евлогия, этот поступок мог иметь непредсказуемые последствия в среде белоэмигрантов. Епископ Вениамин отказался от возвращения, о чём в дальнейшем, по его словам, сожалел.

В конце 1926 года выехал в Королевство сербов, хорватов и словенцев. Находясь в городе Бела Црква, был назначен законоучителем Крымского кадетского корпуса, начальником Богословско-пастырских курсов и стал настоятелем в русском приходе. 21 февраля ст. ст. 1927 года рукоположил в иеромонахи будущего архиепископа Иоанна (Шаховского).

Летом 1927 года третий раз удалился в монастырь Петковица.

«Декларация» митрополита Сергия

Находясь в Петковице, епископ Вениамин получил известие о Послании Заместителя Патриаршего Местоблюстителя и Временного при нём Патриаршего Священного Синода Православным Архипастырям, Пастырям и пасомым Московского Патриархата от 29 июля 1927 года (так называемая «Декларация митрополита Сергия»). Кроме того, направленный митрополиту Евлогию указ митрополита Сергия (Страгородского) № 95 от 14 июля того же года предлагал тому и чрез его посредство всему заграничному духовенству дать подписку о политической лояльности советскому правительству. Отказавшиеся дать такую подписку подлежали увольнению из клира Московского Патриархата.

С целью решения для себя вопроса о присоединении или неприсоединении к «Декларации» отслужил с 15 сентября по 24 октября 1927 года сорок литургий, записав свои сомнения, размышления и выводы в дневник, известный как «Святый Сорокоуст».

10 ноября 1927 года епископ Вениамин дал подписку о лояльности (наряду с митр. Евлогием, который, однако, сопроводил свою подписку существенными оговорками), направив следующее послание митрополиту Сергию: «<…> даю обещание Православной Высшей Церковной Власти, что буду пребывать в повиновении ей, принимая к руководству и исполнению все её церковные указы и распоряжения, какие во имя и для блага Святой Православной Церкви будут издаваться; и обязуюсь согласовать с ними своё поведение за-границей».

По его просьбе митрополит Сергий разрешил ему увольнение на покой в скит св. Саввы Сербского близ сербского монастыря Студеница.

Верность Московской Патриархии

В 1929 году по просьбе епископа Шабацкого Михаила (Урошевича) вернулся к настоятельству в монастыре Петковица, но осенью вновь был вызван архиепископом Евлогием, бывшим тогда в юрисдикции Московского Патриархата, в Париж для возобновления преподавательской деятельности в Свято-Сергиевском институте, вновь заняв должность инспектора и преподавателя.

После увольнения 10 июня 1930 года митрополитом Сергием Евлогия от управления русскими церквами в Западной Европе и поручения 24 декабря того же года временного управления церквами Московского Патриархата в Западной Европе митрополиту Литовскому Елевферию (Богоявленскому), в отличие от большинства клириков и паствы митрополита Евлогия, епископ Вениамин остался верным московскому Патриаршему Синоду (вновь оказавшись единственным русским архиереем в Западной Европе, занявшим такую позицию) и был вынужден покинуть Свято-Сергиевский институт (митрополит Евлогий в феврале 1931 года с большей частью паствы был принят в юрисдикцию Константинопольского Патриархата (См. статью Западноевропейский Экзархат русской традиции).

Трёхсвятительское подворье в Париже

В марте 1931 года вместе с небольшой группой эмигрантов, оставшихся верными Московскому Патриархату, епископ Вениамин провёл епархиальное собрание, на котором было принято решение о создании прихода в честь трёх Вселенских святителей (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста) и Тихона Задонского. На rue Pétel, 5 был арендован гараж, в его подвале устроен храм. Освящение и первое богослужение было совершено на Пасху 1931 года. Храм получил статус патриаршего подворья и стал известен как Трёхсвятительское подворье (Московского Патриархата). На верхнем этаже была устроена типография во имя отца Иоанна Кронштадтского. Клирики храма, включая епископа Вениамина, существовали исключительно на скудные пожертвования прихожан (как деньгами, так и продуктами питания).

В 1931—1933 годах владыка Вениамин — настоятель Трёхсвятительского подворья и викарий митрополита Виленского и Литовского Елевферия (Богоявленского), с 24 декабря 1930 года (временно) управляющего русскими приходами Московского Патриархата в Западной Европе.

Стараниями владыки к январю 1932 года удалось собрать средства на приобретение у продавца антиквариата Иверской-Парижской иконы Божией Матери (по всей вероятности — «выносной» список с Иверской иконы второй половины XVIII века).

19 апреля 1932 года был возведён в сан архиепископа.

Экзарх Русской Церкви в США

В мае 1933 года по благословению митр. Сергия архиепископ Вениамин прибыл в Нью-Йорк для чтения лекций о православии, а также для выяснения позиции митрополита Платона (Рождественского) по отношению к Московской Патриархии. Митрополит Платон, формально отстранённый от управления Северо-Американскими приходами за неканоничные действия патриархом Тихоном в 1924 году, но возглавлявший фактически независимый от какой-либо юрисдикции Митрополичий округ в Северной Америке, от переговоров с архиепископом Вениамином уклонился. Определением временного патриаршего Священного Синода № 61 от 16 августа 1933 года митрополит Платон, как учинивший раскол, был запрещён в служении. 22 ноября 1933 года определением Священного Синода № 92 владыка Вениамин назначен архиепископом Алеутским и Северо-Американским, вступило в действие также имевшее условный характер определение Священного Синода от 22 марта 1933 года № 29 «О поручении Архиепископу Вениамину управления Северо-Американской епархией».

Начиная свою деятельность в качестве экзарха Русской церкви в Северной Америке, владыка Вениамин столкнулся с крайне неприязненным отношением со стороны многих православных верующих, подавляющее большинство которых поддержало митрополита Платона, и подвергался публичным оскорблениям с их стороны. Воспринимаемый как «красный» архиерей, митрополит Вениамин в числе прочих своих задач в Америке считал своей «индивидуальной миссией» защиту «твёрдого православия» и был весьма строг в канонических вопросах.

14 июня 1938 года возведён в сан митрополита «ввиду особого положения нашей маленькой епархии в Америке перед лицом воинствующих раскольников, а также в воздаяние самоотверженной готовности, с какой Преосвященный экзарх наш несёт тяжкие лишения, труды и поношения» (Указ от 14 июня 1938 года № 555).

К концу служения митрополита Вениамина в Северной Америке (1947) американский Экзархат Русской православной церкви насчитывал около 50 приходов.

Вторая мировая война

После нападения Германии на Советский Союз выступал с призывами к русской эмиграции забыть разногласия и оказывать помощь СССР.

22 июня 1941 года в храме Серафимовского подворья Русской церкви в Нью-Йорке отслужил молебен Всем святым, в земле Российской просиявшим о даровании русскому народу победы над нацистами.

2 июля 1941 года выступил на митинге в Медисон-сквер-гарден. В своей речи владыка, в частности, сказал:

Я не политик, а простой наблюдатель. Но всякий знает, что момент наступил самый страшный и ответственный для всего мира. Можно и должно сказать, что от конца событий в России зависят судьбы мира. И особенно — рабочего мира. Пусть не думают, что я думаю о какой-то политической партии! Нет! Но о младшем брате нужно думать. И в России думают о нём и живут для него, как умеют. И потому нужно приветствовать намерение Президента и других государственных мужей о сотрудничестве с Россией в самый ближайший момент и во всякой форме.

— Речь митрополита Вениамина (Федченкова) в Медисон-сквер-гарден, Нью-Йорк, 02.07.1941

Возглавлял работу Медицинского комитета помощи России, собиравшего средства и медикаменты для нужд Красной армии; был активистом Международного комитета помощи России, Национального славянского конгресса.

Был избран Почётным председателем Русско-американского Комитета помощи России и получил право в любое время суток входить с докладом к президенту США.

Летом 1943 года состоялась встреча митрополита Вениамина с Генеральным консулом СССР в США Евгением Киселёвым, по совету которого владыка написал автобиографические очерки «На рубеже двух эпох».

Возвращение

В декабре 1944 года митрополит Вениамин получил приглашение прибыть в Москву для участия в Поместном соборе 1945 года, созываемого для избрания Патриарха Московского и всея Руси после смерти патриарха Сергия.

В январе 1945 года, спустя почти четверть века, владыка Вениамин прибыл на территорию России.

31 января — 2 февраля 1945 года участвовал в Поместном соборе Русской православной церкви в Москве, выборах и интронизации патриарха Алексия I, после чего вернулся в США. На Соборе впервые после 1920 года встретился с сестрой Надеждой Афанасьевной (умерла после 1955 года) — вдовой умершего в 1940 года настоятеля храма Тихвинской иконы Божией Матери в селе Алексеевском о. Фёдора Шебалина, с которой после эмиграции из России не только не встречался, но и не переписывался. 30 июня 1945 года получил гражданство СССР.

21 августа 1947 года назначен митрополитом Рижским и Латвийским. 12 февраля 1948 года митрополит Вениамин окончательно вернулся на Родину и 19 февраля — в Ригу. 25 февраля 1948 года совершил в Рижском кафедральном соборе Рождества Христова своё первое богослужение в качестве главы Рижской епархии. В июле участвовал в торжествах по случаю 500-летия автокефалии Русской православной церкви. С 6 ноября по 15 декабря вновь отслужил сорок литургий, записав свои мысли в дневник, ставший известным под названием «Сорокоуст на Родине».

14—16 июля 1950 года возглавил юбилейные торжества, посвящённые 100-летию Рижской епархии. 16 июля выступил с докладом «Современное положение православия в Латвии».

За время управления Рижской кафедрой добился разрешения на издание бюллетеня Рижской епархии «Вести», подготовил к открытию двухлетние пастырские курсы, устроил в Дубултах под Ригой скит (под видом архиерейской дачи) с храмом св. равноапостольного князя Владимира, где летом совершал богослужения.

В Латвии имел конфликты с местными уполномоченными Совета по делам РПЦ Н. П. Смирновым и его преемником А. А. Сахаровым. Вениамин пришёл к выводу об отсутствии свободы для Церкви в СССР, о чём заявил заместителю председателя Совета С. К. Белышеву. Уполномоченный А. А. Сахаров писал в Совет по делам Русской православной церкви: «митрополит Вениамин продолжает поддерживать активную переписку как с адресами в Советском Союзе, так и за границей. Поддерживает переписку с духовенством, репрессированным органами советской власти, находящимся в заключении, и оказывает ему материальную помощь. При возвращении из ссылки духовенства, отбывшего срок наказания, — оказывает ему материальную помощь и назначает на доходные приходы… оказывает материальную помощь семьям священнослужителей, репрессированных органами государственной безопасности республики за антисоветскую деятельность». Также Уполномоченному не нравилось, что Вениамин не желает участвовать в навязанной церкви государством «борьбе за мир». Уполномоченный доносил в конце 1950 года: «Заслуживает серьезного внимания высказывание митрополита Вениамина об участии духовенства в борьбе за мир, в частности в организациях и комитетах Сторонников Мира. При одном из визитов в ноябре 1950 г., касаясь этого вопроса, митрополит Вениамин высказался, что состояние мира не зависит от воли людей, за мир нельзя бороться, за него только можно молиться. В частности он указал, что выступления митрополита Николая по вопросам мира, в той части, где он указывает, что „борьба за мир есть осуществление заветов Христа“ — канонически неправильна. Из других источников мне известно, что среди приближенного духовенства митрополит Вениамин допускал более резкие высказывания против участия духовенства в международном движении за мир». По просьбе Уполномоченного Вениамин написал и распространил по епархии в начале 1951 года поздравление, в котором коснулся проблемы мира, но совсем не в том смысле, которого ждали от него советские власти. После этого Уполномоченный А. А. Сахаров и первый секретарь ЦК КП(б) Латвийской ССР Я. Э. Калнберзин просили Совет по делам РПЦ удалить Вениамина с рижской кафедры. В итоге Вениамин был смещён с Рижской кафедры.

27 марта 1951 года назначен митрополитом Ростовским и Новочеркасским. С 8 февраля 1954 года именовался митрополитом Ростовским и Каменским. За годы пребывания на Ростовской кафедре сблизился с архиепископом Лукой (Войно-Ясенецким). На ростовской кафедре особо не конфликтовал с местными Уполномоченными по делам РПЦ: подписался на государственный заем, активно принимал участие в подписке под воззванием Всемирного совета мира и дал благочинным указания разъяснять верующим о необходимости участия в этих подписках, а также «всегда охотно, лояльно выполнял советы, пожелания и указания уполномоченного Совета». Однако после того, как Вениамин разослал по епархии в октябре 1955 года доклад «Утешительное слово», в котором сообщил, что православная вера жива во всех слоях советского общества, несмотря на антирелигиозную кампанию, митрополита вызвали в Москву и по возвращению он сообщил, что уходит с кафедры.

28 ноября 1955 года назначен митрополитом Саратовским и Балашовским (с 26 декабря 1957 года — митрополит Саратовский и Вольский). В Совет по делам РПЦ на митрополита поступали многочисленные доносы; в конце 1956 года рассматривался вопрос о возбуждении против него уголовного дела. В начале 1956 года саратовский Уполномоченный Совета по делам РПЦ В. Филиппов писал в Совет, прося снять архиерея с кафедры: «За короткий период пребывания в Саратове митрополит Вениамин проявил себя как махровый реакционер, монархист, для которого чужды советский народ, родина, патриотизм, о чём он намекает и даже говорит в беседах со священниками, преподавателями и воспитанниками семинарии… По моему глубокому убеждению в лице митрополита Вениамина мы имеем дело с плохо замаскированным врагом советского государства и народа». Для проверки в Саратовскую область выехал старший инспектор Совета по делам РПЦ А. М. Пашкин. Проверяющий признал, что В. Филиппов вмешивается в дела церкви, но в конечном итоге пришел к выводу, что митрополита надо устранить. 26 декабря 1957 года Совет по делам РПЦ рекомендовал патриарху отправить Вениамина на пенсию.

20 февраля 1958 года митрополит Вениамин был уволен на покой с благословением пребывать в Псково-Печерском монастыре. 27 февраля владыка поселился в монастыре.

Последние годы жизни

Проживая в монастыре, совершал, когда позволяло состояние здоровья, богослужения и проповедовал в монастырских храмах, писал на различные духовные темы и редактировал написанное ранее, завершил начатую в США книгу «О вере, неверии и сомнении». Незадолго до кончины лишился дара речи. Есть данные, что митрополит Вениамин принял схиму.

4 октября 1961 года владыка Вениамин скончался. Отпевание совершил архиепископ Псковский и Порховский Иоанн (Разумов) с собором духовенства в Сретенском храме Псково-Печерского монастыря.

Митрополит Вениамин похоронен в пещерах монастыря. Место погребения окружено почитанием паломников и монастырской братии.

Возможная канонизация

В конце XX века Псково-Печерский монастырь начал ходатайствовать о канонизации митрополита Вениамина. По состоянию на декабрь 2009 года ведётся сбор материалов для подготовки к прославлению владыки в лике преподобных отцов Псково-Печерских.

Литературное наследие

Митрополит Вениамин оставил обширное наследие. Среди его трудов — работы, посвящённые догмату искупления, литургическому наследию Церкви, объяснению молитвы Господней, имяславию, жизнеописанию Иоанна Кронштадтского, Серафима Саровского, сокращение и дополнение «Житий» Димитрия Ростовского, дневники, мемуары и другие. Как отмечает Алексей Светозарский, труды митрополита Вениамина «мемуарного жанра, написанные прекрасным языком, являются ценным источником по русской церковной и гражданской истории 1-й половины XX века».

В искусстве

• Показан в первой серии фильма «Бег» как епископ Африкан (артист Николай Горлов), прибывший на фронт в ноябре 1920 года в одном вагоне с главкомом Русской армии П. Н. Врангелем.

Сочинения в сети

• [www.pravbeseda.ru/library/index.php?page=author&id=17 Митрополит Вениамин (Федченков). Библиотека]. Православная Беседа. Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQFc7lf Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].

Литература

• Митрополит Вениамин (Федченков). На рубеже двух эпох. — М.: Правило Веры, 2004. — 848 с. — ISBN 5-94759-027-1.
• Митрополит Вениамин (Федченков). «А сердце говорит мне: верь!». — М.: Правило Веры, 2004. — 888 с. — ISBN 5-94759-026-4.
• Митрополит Вениамин (Федченков). Святый Сорокоуст. — М.: Сретенский монастырь, 2004. — 896 с. — ISBN 5-7533-0308-0.
• Емельянов С. Н. [rus-civ-war.ucoz.ru/publ/4 Русская Православная Церковь в Белой борьбе] // Доброволецъ. — М., 2003. — № 2.
• Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. [fond.moscow-crimea.ru/history/20vek/zarubiny/index.html Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. (К 75-летию окончания Гражданской войны)]. — Симферополь: Таврия, 1997. — 349 с. — ISBN 5-7780-0784-1.
• Росс Н. Г. [whiteforce.ru Врангель в Крыму]. — Franckfurt/M: Посев, 1982. — 362 с.
• Светозарский А. К. [www.pravbeseda.ru/library/index.php?page=book&id=224#s «А сердце говорит мне: верь!..»] // Митрополит Вениамин (Федченков). О вере, неверии и сомнении / Вступительная статья, примечания, подготовка текста А. К. Светозарского. — СПб.; М.: Нева — Ладога — Онега: МП «Русло», 1992. — ISBN 5-7792-0009-2.
• Попов А. В. [www.nivestnik.ru/2005_1/12.shtml Русская Православная Церковь За Границей: образование и раскол (1920—1934 гг.)] // Новый исторический вестник. — М., 2005. — № 1 (12).
• Протоиерей Владислав Цыпин [www.klikovo.ru/db/book/msg/1810 Церковная диаспора] // История Русской Православной Церкви, 1917−1990. — М.: Хроника, 1994. — ISBN 5-88017-001-2.
• Митрополит Вениамин (Федченков) Автобиографическая записка митрополита Вениамина (Федченкова). ГАРФ. Ф. 6991. Оп. 7. Д. 27. Л. 2-2 об. // Лекции по пастырскому богословию с аскетикой. — М.: Православный Свято-Тихоновский гуманитарный университет, 2006. — С. 341—347. — ISBN 5-7429-0013-9.
• [www.pskovo-pechersky-monastery.ru/russian/paterik/veniamin/ Патерик. Митрополит Вениамин (Федченков)]. Псково-Печерский монастырь. Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQ4oRha Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].
• Митрополит Антоний (Блум). [kiev-orthodox.org/site/personalities/531/ Видные деятели русской эмиграции. Митрополит Вениамин (Федченков)]. История и лица. Киевская Русь (8 сентября 1999). Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQGIhxG Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].
• [la-france-orthodoxe.net/ru/tserk/benjamin К прославлению митрополита Вениамина (Федченкова)]. Православная Франция(недоступная ссылка — история). Проверено 1 марта 2012. [web.archive.org/20070927013135/la-france-orthodoxe.net/ru/tserk/benjamin Архивировано из первоисточника 27 сентября 2007].
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_331 Вениамин (Федченков)]. Русское Православие. Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQ696wa Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].
• [ruszarubezhje.ru/av/v_007.htm Митрополит Вениамин (Федченков): краткая биография]. Религиозная деятельность русской эмиграции (9000+ биографий). Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQ4BSrA Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].
• Архиепископ Иоанн (Шаховской) [www.pravoslavie.ru/put/061109125407 Белая Церковь] // Установление единства. — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2006. — ISBN 5-7533-0001-4.
• [e.korsoun.free.fr/ru/teksty/glawnyjedaty.htm Главные даты истории Трёхсвятительского прихода]. Корсунская епархия. История(недоступная ссылка — история). Проверено 21 февраля 2010. [web.archive.org/20041218010541/e.korsoun.free.fr/ru/teksty/glawnyjedaty.htm Архивировано из первоисточника 18 декабря 2004].
• Прокофьев В. [ricolor.org/europe/frantzia/mp/pp/2/1/ Православный храм на улице Петель. Русская эмиграция забывает старые обиды] // Труд. — М., 2006. — № от 14 февраля.
• [www.world-war.ru/article_763.html Митрополит Вениамин (Федченков). Послание ко всем русским людям в Америке]. Непридуманные рассказы о Войнеpublisher=. Проверено 21 февраля 2010. [www.webcitation.org/65nQIlYVM Архивировано из первоисточника 28 февраля 2012].
• [www.pravkniga.ru/news.html?id=6881 Издательство «Правило веры» выпустило «Дневники» митрополита Вениамина Федченкова]. Православная книга России. Проверено 21 февраля 2010.

Ссылки

• [www.krotov.info/spravki/persons/20person/1880fedc.html Вениамин Федченков] в Библиотеке Якова Кротова
• [vk.com/bishop_veniamin Группа «В контакте»]
• [www.idrp.ru/buy/wellcome.php?p=10539&l=L2J1eS9zZWFyY2gucGhwP2ZybT0xJnM9JUY0JUU1JUU0JUY3JUU1JUVEJUVBJUVFJUUy Вениамин Федченков] книги
• [www.pravoslavie.ru/smi/49054.htm «Сердцем веруется в правду». Жизнь и книги митрополита Вениамина (Федченкова)]

Отрывок, характеризующий Вениамин (Федченков)

Наряженные дворовые, медведи, турки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и веселье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснялись в залу; и сначала застенчиво, а потом всё веселее и дружнее начались песни, пляски, хоровые и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь исчезла куда то.
Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гусар – Наташа и черкес – Соня, с нарисованными пробочными усами и бровями.
После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны не наряженных, молодые люди нашли, что костюмы так хороши, что надо было их показать еще кому нибудь.
Николай, которому хотелось по отличной дороге прокатить всех на своей тройке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дядюшке.
– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня, – да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.
Мелюкова была вдова с детьми разнообразного возраста, также с гувернантками и гувернерами, жившая в четырех верстах от Ростовых.
– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.
Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Решили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчивая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.
Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все говорили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей оживленно энергическом настроении. Какой то внутренний голос говорил ей, что нынче или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согласилась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.
Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одного к другому, всё более и более усиливалось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз, и переговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.
Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рысаком в корню; четвертая собственная Николая с его низеньким, вороным, косматым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он надел гусарский, подпоясанный плащ, стоял в середине своих саней, подобрав вожжи.
Было так светло, что он видел отблескивающие на месячном свете бляхи и глаза лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным навесом подъезда.
В сани Николая сели Наташа, Соня, m me Schoss и две девушки. В сани старого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дворовые.
– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.
Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа полозьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, тронулась вперед. Пристяжные жались на оглобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.
Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто поперек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно блестящая, с сизым отблеском, снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз, толконул ухаб в передних санях; точно так же толконуло следующие сани и следующие и, дерзко нарушая закованную тишину, одни за другими стали растягиваться сани.
– След заячий, много следов! – прозвучал в морозном скованном воздухе голос Наташи.
– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. – Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое то совсем новое, милое, лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете, близко и далеко, выглядывало из соболей.
«Это прежде была Соня», подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.
– Вы что, Nicolas?
– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.
Выехав на торную, большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссеченную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натягивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «начинать или рано еще?» – Впереди, уже далеко отделившись и звеня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его саней покрикиванье и хохот и голоса наряженных.
– Ну ли вы, разлюбезные, – крикнул Николай, с одной стороны подергивая вожжу и отводя с кнутом pуку. И только по усилившемуся как будто на встречу ветру, и по подергиванью натягивающих и всё прибавляющих скоку пристяжных, заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под дугой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.
Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой то горы, выехали на широко разъезженную дорогу по лугу около реки.
«Где это мы едем?» подумал Николай. – «По косому лугу должно быть. Но нет, это что то новое, чего я никогда не видал. Это не косой луг и не Дёмкина гора, а это Бог знает что такое! Это что то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.
Захар сдержал лошадей и обернул свое уже объиндевевшее до бровей лицо.
Николай пустил своих лошадей; Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.
– Ну держись, барин, – проговорил он. – Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.
– Врешь, барин, – прокричал он Николаю. Николай в скок пустил всех лошадей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги, и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с разных сторон.
Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была всё та же пропитанная насквозь лунным светом волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.
«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? думал Николай. Разве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы Бог знает где едем, и Бог знает, что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делается». Он оглянулся в сани.
– Посмотри, у него и усы и ресницы, всё белое, – сказал один из сидевших странных, хорошеньких и чужих людей с тонкими усами и бровями.
«Этот, кажется, была Наташа, подумал Николай, а эта m me Schoss; а может быть и нет, а это черкес с усами не знаю кто, но я люблю ее».
– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что то кричал, вероятно смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.
– Да, да, – смеясь отвечали голоса.
– Однако вот какой то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой то анфиладой мраморных ступеней, и какие то серебряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали Бог знает где, и приехали в Мелюковку», думал Николай.
Действительно это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.
– Кто такой? – спрашивали с подъезда.
– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.


Пелагея Даниловна Мелюкова, широкая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она старалась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.
Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медведи, прокашливаясь и обтирая заиндевевшие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяц – Диммлер с барыней – Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расстанавливались по комнате.
– Ах, узнать нельзя! А Наташа то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого то. Эдуард то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!
– Ха ха ха!… Гусар то, гусар то! Точно мальчик, и ноги!… Я видеть не могу… – слышались голоса.
Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.
Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и никого не узнавая. Она не узнавала не только Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.
– А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей казанского татарина. – Кажется, из Ростовых кто то. Ну и вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке то, турке пастилы подай, – говорила она обносившему буфетчику: – это их законом не запрещено.
Иногда, глядя на странные, но смешные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряженные, что никто их не узнает и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и всё тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго, старушечьего смеха. – Сашинет то моя, Сашинет то! – говорила она.
После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворовых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и рублик, и устроились общие игры.
Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови размазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале распорядились угощением дворовых.
– Нет, в бане гадать, вот это страшно! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.
– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.
– Да не пойдете, тут надо храбрость…
– Я пойду, – сказала Соня.
– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.
– Да вот так то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет… с колокольцами, с бубенцами подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.
– А! А!… – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.
– Да как же, он так и говорит?
– Да, как человек, всё как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы надо занять его разговором до петухов; а она заробела; – только заробела и закрылась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали…
– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.
– Мамаша, ведь вы сами гадали… – сказала дочь.
– А как это в амбаре гадают? – спросила Соня.
– Да вот хоть бы теперь, пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает…
– Мама расскажите, что с вами было в амбаре?
Пелагея Даниловна улыбнулась.
– Да что, я уж забыла… – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?
– Нет, я пойду; Пепагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.
– Ну что ж, коли не боишься.
– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.
Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.
«Так вот она какая, а я то дурак!» думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, которой он не видал прежде.
– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне рассказали, где амбар, как ей молча стоять и слушать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.
«Что за прелесть эта девочка!» подумал он. «И об чем я думал до сих пор!»
Соня вышла в коридор, чтобы итти в амбар. Николай поспешно пошел на парадное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно в доме было душно от столпившегося народа.
На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хотелось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.
«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» подумал Николай и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыльцу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные сажени дров, на них был снег, от них падала тень; через них и с боку их, переплетаясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленная стена амбара и крыша, покрытая снегом, как высеченная из какого то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять всё совершенно затихло. Грудь, казалось, дышала не воздухом, а какой то вечно молодой силой и радостью.
С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на последней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:
– Прямо, прямо, вот по дорожке, барышня. Только не оглядываться.
– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Николаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.
Соня шла закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и с счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.
«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.


Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе ?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.


Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка , Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее . Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.
Он читал и читал всё, что попадалось под руку, и читал так что, приехав домой, когда лакеи еще раздевали его, он, уже взяв книгу, читал – и от чтения переходил ко сну, и от сна к болтовне в гостиных и клубе, от болтовни к кутежу и женщинам, от кутежа опять к болтовне, чтению и вину. Пить вино для него становилось всё больше и больше физической и вместе нравственной потребностью. Несмотря на то, что доктора говорили ему, что с его корпуленцией, вино для него опасно, он очень много пил. Ему становилось вполне хорошо только тогда, когда он, сам не замечая как, опрокинув в свой большой рот несколько стаканов вина, испытывал приятную теплоту в теле, нежность ко всем своим ближним и готовность ума поверхностно отзываться на всякую мысль, не углубляясь в сущность ее. Только выпив бутылку и две вина, он смутно сознавал, что тот запутанный, страшный узел жизни, который ужасал его прежде, не так страшен, как ему казалось. С шумом в голове, болтая, слушая разговоры или читая после обеда и ужина, он беспрестанно видел этот узел, какой нибудь стороной его. Но только под влиянием вина он говорил себе: «Это ничего. Это я распутаю – вот у меня и готово объяснение. Но теперь некогда, – я после обдумаю всё это!» Но это после никогда не приходило.
Натощак, поутру, все прежние вопросы представлялись столь же неразрешимыми и страшными, и Пьер торопливо хватался за книгу и радовался, когда кто нибудь приходил к нему.
Иногда Пьер вспоминал о слышанном им рассказе о том, как на войне солдаты, находясь под выстрелами в прикрытии, когда им делать нечего, старательно изыскивают себе занятие, для того чтобы легче переносить опасность. И Пьеру все люди представлялись такими солдатами, спасающимися от жизни: кто честолюбием, кто картами, кто писанием законов, кто женщинами, кто игрушками, кто лошадьми, кто политикой, кто охотой, кто вином, кто государственными делами. «Нет ни ничтожного, ни важного, всё равно: только бы спастись от нее как умею»! думал Пьер. – «Только бы не видать ее , эту страшную ее ».


В начале зимы, князь Николай Андреич Болконский с дочерью приехали в Москву. По своему прошедшему, по своему уму и оригинальности, в особенности по ослаблению на ту пору восторга к царствованию императора Александра, и по тому анти французскому и патриотическому направлению, которое царствовало в то время в Москве, князь Николай Андреич сделался тотчас же предметом особенной почтительности москвичей и центром московской оппозиции правительству.
Князь очень постарел в этот год. В нем появились резкие признаки старости: неожиданные засыпанья, забывчивость ближайших по времени событий и памятливость к давнишним, и детское тщеславие, с которым он принимал роль главы московской оппозиции. Несмотря на то, когда старик, особенно по вечерам, выходил к чаю в своей шубке и пудренном парике, и начинал, затронутый кем нибудь, свои отрывистые рассказы о прошедшем, или еще более отрывистые и резкие суждения о настоящем, он возбуждал во всех своих гостях одинаковое чувство почтительного уважения. Для посетителей весь этот старинный дом с огромными трюмо, дореволюционной мебелью, этими лакеями в пудре, и сам прошлого века крутой и умный старик с его кроткою дочерью и хорошенькой француженкой, которые благоговели перед ним, – представлял величественно приятное зрелище. Но посетители не думали о том, что кроме этих двух трех часов, во время которых они видели хозяев, было еще 22 часа в сутки, во время которых шла тайная внутренняя жизнь дома.
В последнее время в Москве эта внутренняя жизнь сделалась очень тяжела для княжны Марьи. Она была лишена в Москве тех своих лучших радостей – бесед с божьими людьми и уединения, – которые освежали ее в Лысых Горах, и не имела никаких выгод и радостей столичной жизни. В свет она не ездила; все знали, что отец не пускает ее без себя, а сам он по нездоровью не мог ездить, и ее уже не приглашали на обеды и вечера. Надежду на замужество княжна Марья совсем оставила. Она видела ту холодность и озлобление, с которыми князь Николай Андреич принимал и спроваживал от себя молодых людей, могущих быть женихами, иногда являвшихся в их дом. Друзей у княжны Марьи не было: в этот приезд в Москву она разочаровалась в своих двух самых близких людях. М lle Bourienne, с которой она и прежде не могла быть вполне откровенна, теперь стала ей неприятна и она по некоторым причинам стала отдаляться от нее. Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чужою ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично. Жюли в это время, по случаю смерти братьев сделавшись одной из самых богатых невест в Москве, находилась во всем разгаре светских удовольствий. Она была окружена молодыми людьми, которые, как она думала, вдруг оценили ее достоинства. Жюли находилась в том периоде стареющейся светской барышни, которая чувствует, что наступил последний шанс замужества, и теперь или никогда должна решиться ее участь. Княжна Марья с грустной улыбкой вспоминала по четвергам, что ей теперь писать не к кому, так как Жюли, Жюли, от присутствия которой ей не было никакой радости, была здесь и виделась с нею каждую неделю. Она, как старый эмигрант, отказавшийся жениться на даме, у которой он проводил несколько лет свои вечера, жалела о том, что Жюли была здесь и ей некому писать. Княжне Марье в Москве не с кем было поговорить, некому поверить своего горя, а горя много прибавилось нового за это время. Срок возвращения князя Андрея и его женитьбы приближался, а его поручение приготовить к тому отца не только не было исполнено, но дело напротив казалось совсем испорчено, и напоминание о графине Ростовой выводило из себя старого князя, и так уже большую часть времени бывшего не в духе. Новое горе, прибавившееся в последнее время для княжны Марьи, были уроки, которые она давала шестилетнему племяннику. В своих отношениях с Николушкой она с ужасом узнавала в себе свойство раздражительности своего отца. Сколько раз она ни говорила себе, что не надо позволять себе горячиться уча племянника, почти всякий раз, как она садилась с указкой за французскую азбуку, ей так хотелось поскорее, полегче перелить из себя свое знание в ребенка, уже боявшегося, что вот вот тетя рассердится, что она при малейшем невнимании со стороны мальчика вздрагивала, торопилась, горячилась, возвышала голос, иногда дергала его за руку и ставила в угол. Поставив его в угол, она сама начинала плакать над своей злой, дурной натурой, и Николушка, подражая ей рыданьями, без позволенья выходил из угла, подходил к ней и отдергивал от лица ее мокрые руки, и утешал ее. Но более, более всего горя доставляла княжне раздражительность ее отца, всегда направленная против дочери и дошедшая в последнее время до жестокости. Ежели бы он заставлял ее все ночи класть поклоны, ежели бы он бил ее, заставлял таскать дрова и воду, – ей бы и в голову не пришло, что ее положение трудно; но этот любящий мучитель, самый жестокий от того, что он любил и за то мучил себя и ее, – умышленно умел не только оскорбить, унизить ее, но и доказать ей, что она всегда и во всем была виновата. В последнее время в нем появилась новая черта, более всего мучившая княжну Марью – это было его большее сближение с m lle Bourienne. Пришедшая ему, в первую минуту по получении известия о намерении своего сына, мысль шутка о том, что ежели Андрей женится, то и он сам женится на Bourienne, – видимо понравилась ему, и он с упорством последнее время (как казалось княжне Марье) только для того, чтобы ее оскорбить, выказывал особенную ласку к m lle Bоurienne и выказывал свое недовольство к дочери выказываньем любви к Bourienne.
Однажды в Москве, в присутствии княжны Марьи (ей казалось, что отец нарочно при ней это сделал), старый князь поцеловал у m lle Bourienne руку и, притянув ее к себе, обнял лаская. Княжна Марья вспыхнула и выбежала из комнаты. Через несколько минут m lle Bourienne вошла к княжне Марье, улыбаясь и что то весело рассказывая своим приятным голосом. Княжна Марья поспешно отерла слезы, решительными шагами подошла к Bourienne и, видимо сама того не зная, с гневной поспешностью и взрывами голоса, начала кричать на француженку: «Это гадко, низко, бесчеловечно пользоваться слабостью…» Она не договорила. «Уйдите вон из моей комнаты», прокричала она и зарыдала.
На другой день князь ни слова не сказал своей дочери; но она заметила, что за обедом он приказал подавать кушанье, начиная с m lle Bourienne. В конце обеда, когда буфетчик, по прежней привычке, опять подал кофе, начиная с княжны, князь вдруг пришел в бешенство, бросил костылем в Филиппа и тотчас же сделал распоряжение об отдаче его в солдаты. «Не слышат… два раза сказал!… не слышат!»
«Она – первый человек в этом доме; она – мой лучший друг, – кричал князь. – И ежели ты позволишь себе, – закричал он в гневе, в первый раз обращаясь к княжне Марье, – еще раз, как вчера ты осмелилась… забыться перед ней, то я тебе покажу, кто хозяин в доме. Вон! чтоб я не видал тебя; проси у ней прощенья!»
Княжна Марья просила прощенья у Амальи Евгеньевны и у отца за себя и за Филиппа буфетчика, который просил заступы.
В такие минуты в душе княжны Марьи собиралось чувство, похожее на гордость жертвы. И вдруг в такие то минуты, при ней, этот отец, которого она осуждала, или искал очки, ощупывая подле них и не видя, или забывал то, что сейчас было, или делал слабевшими ногами неверный шаг и оглядывался, не видал ли кто его слабости, или, что было хуже всего, он за обедом, когда не было гостей, возбуждавших его, вдруг задремывал, выпуская салфетку, и склонялся над тарелкой, трясущейся головой. «Он стар и слаб, а я смею осуждать его!» думала она с отвращением к самой себе в такие минуты.


В 1811 м году в Москве жил быстро вошедший в моду французский доктор, огромный ростом, красавец, любезный, как француз и, как говорили все в Москве, врач необыкновенного искусства – Метивье. Он был принят в домах высшего общества не как доктор, а как равный.
Князь Николай Андреич, смеявшийся над медициной, последнее время, по совету m lle Bourienne, допустил к себе этого доктора и привык к нему. Метивье раза два в неделю бывал у князя.
В Николин день, в именины князя, вся Москва была у подъезда его дома, но он никого не велел принимать; а только немногих, список которых он передал княжне Марье, велел звать к обеду.
Метивье, приехавший утром с поздравлением, в качестве доктора, нашел приличным de forcer la consigne [нарушить запрет], как он сказал княжне Марье, и вошел к князю. Случилось так, что в это именинное утро старый князь был в одном из своих самых дурных расположений духа. Он целое утро ходил по дому, придираясь ко всем и делая вид, что он не понимает того, что ему говорят, и что его не понимают. Княжна Марья твердо знала это состояние духа тихой и озабоченной ворчливости, которая обыкновенно разрешалась взрывом бешенства, и как перед заряженным, с взведенными курками, ружьем, ходила всё это утро, ожидая неизбежного выстрела. Утро до приезда доктора прошло благополучно. Пропустив доктора, княжна Марья села с книгой в гостиной у двери, от которой она могла слышать всё то, что происходило в кабинете.
Сначала она слышала один голос Метивье, потом голос отца, потом оба голоса заговорили вместе, дверь распахнулась и на пороге показалась испуганная, красивая фигура Метивье с его черным хохлом, и фигура князя в колпаке и халате с изуродованным бешенством лицом и опущенными зрачками глаз.
– Не понимаешь? – кричал князь, – а я понимаю! Французский шпион, Бонапартов раб, шпион, вон из моего дома – вон, я говорю, – и он захлопнул дверь.
Метивье пожимая плечами подошел к mademoiselle Bourienne, прибежавшей на крик из соседней комнаты.
– Князь не совсем здоров, – la bile et le transport au cerveau. Tranquillisez vous, je repasserai demain, [желчь и прилив к мозгу. Успокойтесь, я завтра зайду,] – сказал Метивье и, приложив палец к губам, поспешно вышел.
За дверью слышались шаги в туфлях и крики: «Шпионы, изменники, везде изменники! В своем доме нет минуты покоя!»
После отъезда Метивье старый князь позвал к себе дочь и вся сила его гнева обрушилась на нее. Она была виновата в том, что к нему пустили шпиона. .Ведь он сказал, ей сказал, чтобы она составила список, и тех, кого не было в списке, чтобы не пускали. Зачем же пустили этого мерзавца! Она была причиной всего. С ней он не мог иметь ни минуты покоя, не мог умереть спокойно, говорил он.
– Нет, матушка, разойтись, разойтись, это вы знайте, знайте! Я теперь больше не могу, – сказал он и вышел из комнаты. И как будто боясь, чтобы она не сумела как нибудь утешиться, он вернулся к ней и, стараясь принять спокойный вид, прибавил: – И не думайте, чтобы я это сказал вам в минуту сердца, а я спокоен, и я обдумал это; и это будет – разойтись, поищите себе места!… – Но он не выдержал и с тем озлоблением, которое может быть только у человека, который любит, он, видимо сам страдая, затряс кулаками и прокричал ей:
– И хоть бы какой нибудь дурак взял ее замуж! – Он хлопнул дверью, позвал к себе m lle Bourienne и затих в кабинете.
В два часа съехались избранные шесть персон к обеду. Гости – известный граф Ростопчин, князь Лопухин с своим племянником, генерал Чатров, старый, боевой товарищ князя, и из молодых Пьер и Борис Друбецкой – ждали его в гостиной.
На днях приехавший в Москву в отпуск Борис пожелал быть представленным князю Николаю Андреевичу и сумел до такой степени снискать его расположение, что князь для него сделал исключение из всех холостых молодых людей, которых он не принимал к себе.
Дом князя был не то, что называется «свет», но это был такой маленький кружок, о котором хотя и не слышно было в городе, но в котором лестнее всего было быть принятым. Это понял Борис неделю тому назад, когда при нем Ростопчин сказал главнокомандующему, звавшему графа обедать в Николин день, что он не может быть:
– В этот день уж я всегда езжу прикладываться к мощам князя Николая Андреича.
– Ах да, да, – отвечал главнокомандующий. – Что он?..
Небольшое общество, собравшееся в старомодной, высокой, с старой мебелью, гостиной перед обедом, было похоже на собравшийся, торжественный совет судилища. Все молчали и ежели говорили, то говорили тихо. Князь Николай Андреич вышел серьезен и молчалив. Княжна Марья еще более казалась тихою и робкою, чем обыкновенно. Гости неохотно обращались к ней, потому что видели, что ей было не до их разговоров. Граф Ростопчин один держал нить разговора, рассказывая о последних то городских, то политических новостях.
Лопухин и старый генерал изредка принимали участие в разговоре. Князь Николай Андреич слушал, как верховный судья слушает доклад, который делают ему, только изредка молчанием или коротким словцом заявляя, что он принимает к сведению то, что ему докладывают. Тон разговора был такой, что понятно было, никто не одобрял того, что делалось в политическом мире. Рассказывали о событиях, очевидно подтверждающих то, что всё шло хуже и хуже; но во всяком рассказе и суждении было поразительно то, как рассказчик останавливался или бывал останавливаем всякий раз на той границе, где суждение могло относиться к лицу государя императора.
За обедом разговор зашел о последней политической новости, о захвате Наполеоном владений герцога Ольденбургского и о русской враждебной Наполеону ноте, посланной ко всем европейским дворам.
– Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, – сказал граф Ростопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. – Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений герцога Ольденбургского. И то… – Граф Ростопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
– Предложили другие владения заместо Ольденбургского герцогства, – сказал князь Николай Андреич. – Точно я мужиков из Лысых Гор переселял в Богучарово и в рязанские, так и он герцогов.
– Le duc d'Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractere et une resignation admirable, [Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с замечательной силой воли и покорностью судьбе,] – сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он хотел бы ему сказать кое что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
– Я читал наш протест об Ольденбургском деле и удивлялся плохой редакции этой ноты, – сказал граф Ростопчин, небрежным тоном человека, судящего о деле ему хорошо знакомом.
Пьер с наивным удивлением посмотрел на Ростопчина, не понимая, почему его беспокоила плохая редакция ноты.
– Разве не всё равно, как написана нота, граф? – сказал он, – ежели содержание ее сильно.
– Mon cher, avec nos 500 mille hommes de troupes, il serait facile d'avoir un beau style, [Мой милый, с нашими 500 ми тысячами войска легко, кажется, выражаться хорошим слогом,] – сказал граф Ростопчин. Пьер понял, почему графа Ростопчина беспокоила pедакция ноты.
– Кажется, писак довольно развелось, – сказал старый князь: – там в Петербурге всё пишут, не только ноты, – новые законы всё пишут. Мой Андрюша там для России целый волюм законов написал. Нынче всё пишут! – И он неестественно засмеялся.
Разговор замолк на минуту; старый генерал прокашливаньем обратил на себя внимание.
– Изволили слышать о последнем событии на смотру в Петербурге? как себя новый французский посланник показал!
– Что? Да, я слышал что то; он что то неловко сказал при Его Величестве.
– Его Величество обратил его внимание на гренадерскую дивизию и церемониальный марш, – продолжал генерал, – и будто посланник никакого внимания не обратил и будто позволил себе сказать, что мы у себя во Франции на такие пустяки не обращаем внимания. Государь ничего не изволил сказать. На следующем смотру, говорят, государь ни разу не изволил обратиться к нему.
Все замолчали: на этот факт, относившийся лично до государя, нельзя было заявлять никакого суждения.
– Дерзки! – сказал князь. – Знаете Метивье? Я нынче выгнал его от себя. Он здесь был, пустили ко мне, как я ни просил никого не пускать, – сказал князь, сердито взглянув на дочь. И он рассказал весь свой разговор с французским доктором и причины, почему он убедился, что Метивье шпион. Хотя причины эти были очень недостаточны и не ясны, никто не возражал.
За жарким подали шампанское. Гости встали с своих мест, поздравляя старого князя. Княжна Марья тоже подошла к нему.
Он взглянул на нее холодным, злым взглядом и подставил ей сморщенную, выбритую щеку. Всё выражение его лица говорило ей, что утренний разговор им не забыт, что решенье его осталось в прежней силе, и что только благодаря присутствию гостей он не говорит ей этого теперь.
Когда вышли в гостиную к кофе, старики сели вместе.
Князь Николай Андреич более оживился и высказал свой образ мыслей насчет предстоящей войны.
Он сказал, что войны наши с Бонапартом до тех пор будут несчастливы, пока мы будем искать союзов с немцами и будем соваться в европейские дела, в которые нас втянул Тильзитский мир. Нам ни за Австрию, ни против Австрии не надо было воевать. Наша политика вся на востоке, а в отношении Бонапарта одно – вооружение на границе и твердость в политике, и никогда он не посмеет переступить русскую границу, как в седьмом году.
– И где нам, князь, воевать с французами! – сказал граф Ростопчин. – Разве мы против наших учителей и богов можем ополчиться? Посмотрите на нашу молодежь, посмотрите на наших барынь. Наши боги – французы, наше царство небесное – Париж.
Он стал говорить громче, очевидно для того, чтобы его слышали все. – Костюмы французские, мысли французские, чувства французские! Вы вот Метивье в зашей выгнали, потому что он француз и негодяй, а наши барыни за ним ползком ползают. Вчера я на вечере был, так из пяти барынь три католички и, по разрешенью папы, в воскресенье по канве шьют. А сами чуть не голые сидят, как вывески торговых бань, с позволенья сказать. Эх, поглядишь на нашу молодежь, князь, взял бы старую дубину Петра Великого из кунсткамеры, да по русски бы обломал бока, вся бы дурь соскочила!
Все замолчали. Старый князь с улыбкой на лице смотрел на Ростопчина и одобрительно покачивал головой.
– Ну, прощайте, ваше сиятельство, не хворайте, – сказал Ростопчин, с свойственными ему быстрыми движениями поднимаясь и протягивая руку князю.
– Прощай, голубчик, – гусли, всегда заслушаюсь его! – сказал старый князь, удерживая его за руку и подставляя ему для поцелуя щеку. С Ростопчиным поднялись и другие.


Княжна Марья, сидя в гостиной и слушая эти толки и пересуды стариков, ничего не понимала из того, что она слышала; она думала только о том, не замечают ли все гости враждебных отношений ее отца к ней. Она даже не заметила особенного внимания и любезностей, которые ей во всё время этого обеда оказывал Друбецкой, уже третий раз бывший в их доме.
Княжна Марья с рассеянным, вопросительным взглядом обратилась к Пьеру, который последний из гостей, с шляпой в руке и с улыбкой на лице, подошел к ней после того, как князь вышел, и они одни оставались в гостиной.
– Можно еще посидеть? – сказал он, своим толстым телом валясь в кресло подле княжны Марьи.
– Ах да, – сказала она. «Вы ничего не заметили?» сказал ее взгляд.
Пьер находился в приятном, после обеденном состоянии духа. Он глядел перед собою и тихо улыбался.
– Давно вы знаете этого молодого человека, княжна? – сказал он.
– Какого?
– Друбецкого?