Верейский, Георгий Семёнович

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Верейский Георгий Семёнович
Место рождения:

Проскуров,
Подольская губерния,
Российская империя

Место смерти:

Ленинград, РСФСР, СССР

Жанр:

портрет, пейзаж, графика

Учёба:

М. В. Добужинский, Б. М. Кустодиев, А. П. Остроумова-Лебедева, Е. Е. Лансере, Е. Е. Шрейдер

Стиль:

социалистический реализм

Влияние на:

Н.Ф. Дмитриев

Награды:

<imagemap>: неверное или отсутствующее изображение

Звания:
Премии:

Гео́ргий Семёнович Вере́йский (1886—1962) — советский график и живописец. Народный художник РСФСР (1962). Лауреат Сталинской премии второй степени (1946).





Биография

Г. С. Верейский не получил систематического художественного образования. Учился на юридическом факультете Харьковского и Санкт-Петербургского университетов, участвовал в событиях первой русской революции 1905 года, даже находился некоторое время под арестом и был вынужден эмигрировать (1905—1907).

Первоначальное художественное образование получил в Харькове в частной школе Е. Е. Шрейдера.

Мастер графического портрета и пейзажа (литография, офорт, рисунок), отличающегося точностью характеристики модели, подчёркнутой твёрдостью рисунка; создал ряд пейзажных и жанровых листов. Принадлежит к художникам ленинградской школы пейзажной живописи.

Участвовал в работе объединения «Боевой карандаш». В 1920 году сделал ряд портретных зарисовок В. И. Ленина на Конгрессе III Интернационала. Действительный член АХ СССР (1949).

Г. С. Верейский умер 18 декабря 1962 года. Похоронен в Санкт-Петербурге на Богословском кладбище.Надгробие создано скульптором Е. П. Линцбах и архитектором В. А. Петровым в 1984 году.Сын — советский график О. Г. Верейский, автор знаменитых иллюстраций к «Василию Теркину».

Творчество

Серии литографий

Внешние изображения
[berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer4/Kuksin_Pivenshtejn2.jpg Из серии «Военно-воздушный флот СССР» Б. А. Пивенштейн (1934)]

Адреса в Санкт-Петербурге - Ленинграде

  • 1912 - 1914 --- 3-я линия, 24;[1]
  • 1914 - 1961 --- Большой проспект Васильевского острова, 24.

Память

  • На доме по адресу В. О. Большой проспект дом 24 в 1970 году была установлена мемориальная доска (архитектор Т. Н. Милорадович) с ошибочными датами в тексте: "В этос доме с 1915 по 1962 год жил и работал выдающийся советский художник-график, действительный член Академии художеств СССР, народный художник РСФСР Георгий Семенович Верейский". [2] (Он жил по этому адресу, а работал в Эрмитаже и мастерских Ленинградского отделения Союза художников).

Награды и премии

Источники

  1. [www.nlr.ru/cont/ Весь Петербург - Весь Петроград (1894 - 1917), Весь Ленинград (1922 - 1935); интерактивное оглавление].
  2. [www.encspb.ru Энциклопедия Санкт-Петербурга, мемориальная доска Г. С. Верейскому.].
  • Большая советская энциклопедия
  • Журнал «Огонек», № 48—49, 9 декабря 1945 года: Мастера Искусства в рисунках Г. С. Верейского.

Напишите отзыв о статье "Верейский, Георгий Семёнович"

Ссылки

  • [www.shishkin-gallery.ru/artist_754.html Верейский] в Галерее Леонида Шишкина
  • [pheonae.livejournal.com/189847.html Рисунки из альбома]
  • [cnf.souzmult.ru/films/film/340.html Информация о научно-популярном фильме «Георгий Верейский» (1960)]

Отрывок, характеризующий Верейский, Георгий Семёнович

Но Пьер не успел договорить этих слов, как с трех сторон вдруг напали на него. Сильнее всех напал на него давно знакомый ему, всегда хорошо расположенный к нему игрок в бостон, Степан Степанович Апраксин. Степан Степанович был в мундире, и, от мундира ли, или от других причин, Пьер увидал перед собой совсем другого человека. Степан Степанович, с вдруг проявившейся старческой злобой на лице, закричал на Пьера:
– Во первых, доложу вам, что мы не имеем права спрашивать об этом государя, а во вторых, ежели было бы такое право у российского дворянства, то государь не может нам ответить. Войска движутся сообразно с движениями неприятеля – войска убывают и прибывают…
Другой голос человека, среднего роста, лет сорока, которого Пьер в прежние времена видал у цыган и знал за нехорошего игрока в карты и который, тоже измененный в мундире, придвинулся к Пьеру, перебил Апраксина.
– Да и не время рассуждать, – говорил голос этого дворянина, – а нужно действовать: война в России. Враг наш идет, чтобы погубить Россию, чтобы поругать могилы наших отцов, чтоб увезти жен, детей. – Дворянин ударил себя в грудь. – Мы все встанем, все поголовно пойдем, все за царя батюшку! – кричал он, выкатывая кровью налившиеся глаза. Несколько одобряющих голосов послышалось из толпы. – Мы русские и не пожалеем крови своей для защиты веры, престола и отечества. А бредни надо оставить, ежели мы сыны отечества. Мы покажем Европе, как Россия восстает за Россию, – кричал дворянин.
Пьер хотел возражать, но не мог сказать ни слова. Он чувствовал, что звук его слов, независимо от того, какую они заключали мысль, был менее слышен, чем звук слов оживленного дворянина.
Илья Андреич одобривал сзади кружка; некоторые бойко поворачивались плечом к оратору при конце фразы и говорили:
– Вот так, так! Это так!
Пьер хотел сказать, что он не прочь ни от пожертвований ни деньгами, ни мужиками, ни собой, но что надо бы знать состояние дел, чтобы помогать ему, но он не мог говорить. Много голосов кричало и говорило вместе, так что Илья Андреич не успевал кивать всем; и группа увеличивалась, распадалась, опять сходилась и двинулась вся, гудя говором, в большую залу, к большому столу. Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага. Это не оттого происходило, что недовольны были смыслом его речи, – ее и забыли после большого количества речей, последовавших за ней, – но для одушевления толпы нужно было иметь ощутительный предмет любви и ощутительный предмет ненависти. Пьер сделался последним. Много ораторов говорило после оживленного дворянина, и все говорили в том же тоне. Многие говорили прекрасно и оригинально.
Издатель Русского вестника Глинка, которого узнали («писатель, писатель! – послышалось в толпе), сказал, что ад должно отражать адом, что он видел ребенка, улыбающегося при блеске молнии и при раскатах грома, но что мы не будем этим ребенком.
– Да, да, при раскатах грома! – повторяли одобрительно в задних рядах.
Толпа подошла к большому столу, у которого, в мундирах, в лентах, седые, плешивые, сидели семидесятилетние вельможи старики, которых почти всех, по домам с шутами и в клубах за бостоном, видал Пьер. Толпа подошла к столу, не переставая гудеть. Один за другим, и иногда два вместе, прижатые сзади к высоким спинкам стульев налегающею толпой, говорили ораторы. Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший оратор, и торопились сказать это пропущенное. Другие, в этой жаре и тесноте, шарили в своей голове, не найдется ли какая мысль, и торопились говорить ее. Знакомые Пьеру старички вельможи сидели и оглядывались то на того, то на другого, и выражение большей части из них говорило только, что им очень жарко. Пьер, однако, чувствовал себя взволнованным, и общее чувство желания показать, что нам всё нипочем, выражавшееся больше в звуках и выражениях лиц, чем в смысле речей, сообщалось и ему. Он не отрекся от своих мыслей, но чувствовал себя в чем то виноватым и желал оправдаться.
– Я сказал только, что нам удобнее было бы делать пожертвования, когда мы будем знать, в чем нужда, – стараясь перекричать другие голоса, проговорил он.
Один ближайший старичок оглянулся на него, но тотчас был отвлечен криком, начавшимся на другой стороне стола.
– Да, Москва будет сдана! Она будет искупительницей! – кричал один.
– Он враг человечества! – кричал другой. – Позвольте мне говорить… Господа, вы меня давите…


В это время быстрыми шагами перед расступившейся толпой дворян, в генеральском мундире, с лентой через плечо, с своим высунутым подбородком и быстрыми глазами, вошел граф Растопчин.
– Государь император сейчас будет, – сказал Растопчин, – я только что оттуда. Я полагаю, что в том положении, в котором мы находимся, судить много нечего. Государь удостоил собрать нас и купечество, – сказал граф Растопчин. – Оттуда польются миллионы (он указал на залу купцов), а наше дело выставить ополчение и не щадить себя… Это меньшее, что мы можем сделать!
Начались совещания между одними вельможами, сидевшими за столом. Все совещание прошло больше чем тихо. Оно даже казалось грустно, когда, после всего прежнего шума, поодиночке были слышны старые голоса, говорившие один: «согласен», другой для разнообразия: «и я того же мнения», и т. д.
Было велено секретарю писать постановление московского дворянства о том, что москвичи, подобно смолянам, жертвуют по десять человек с тысячи и полное обмундирование. Господа заседавшие встали, как бы облегченные, загремели стульями и пошли по зале разминать ноги, забирая кое кого под руку и разговаривая.
– Государь! Государь! – вдруг разнеслось по залам, и вся толпа бросилась к выходу.
По широкому ходу, между стеной дворян, государь прошел в залу. На всех лицах выражалось почтительное и испуганное любопытство. Пьер стоял довольно далеко и не мог вполне расслышать речи государя. Он понял только, по тому, что он слышал, что государь говорил об опасности, в которой находилось государство, и о надеждах, которые он возлагал на московское дворянство. Государю отвечал другой голос, сообщавший о только что состоявшемся постановлении дворянства.
– Господа! – сказал дрогнувший голос государя; толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно человеческий и тронутый голос государя, который говорил: – Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать – время всего дороже…