Верже

Бумага верже (фр. vergé — полосатая) — белая или цветная бумага с ярко выраженной, видимой на просвет, сеткой из частых полос, пересеченных под прямым углом более редкими полосами. Частые полосы называются вержерами, частота их расположения — по 5-8 на 1 см, более редкие полосы называются понтюзо (фр. pontuseaux), они отстоят друг от друга на 2-2,5 см. След от полос рельефно виден на поверхности бумаги лишь с одной стороны. Изначально верже изготовлялась из льняного и пенькового тряпья, отличалась высокой прочностью.

Точное время появления этого сорта бумаги в России неизвестно, однако в своё время верже не считалась редкой, так как на ней напечатано большинство русских книг XVIII — начала XIX века.

Кроме того, верже широко использовалась и для изготовления форзацев книг. В России вплоть до конца XIX века бумага верже именовалась комментарной, очевидно, по названию первого русского научного журнала «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae» (издавался с 1728 года), выпускавшегося Императорской академией наук на бумаге этого сорта.

Во второй половине XIX — начале XX века бумага верже вырабатывалась из чистой целлюлозы, без древесины, что обусловило её высокие потребительские свойства, и считалась высокосортной, использовалась преимущественно для изготовления малотиражных и подарочных изданий.

В настоящее время бумага верже используется в официальной дипломатической (нотной) переписке, а также для официальной переписки (в основном, на высоком и высшем уровне) в ряде министерств и ведомств.

Литература

• Сиренов А. В. [opentextnn.ru/history/paleography/?id=1084 Датировка рукописей по маркировочным знакам бумаги: Учебное пособие к курсу «Русская палеография»] // Рогулин Н. Г., Назаренко К. Б., Сиренов А. В. Специальные курсы по источниковедению истории России. — СПб., 2005. — С. 3-57;

Отрывок, характеризующий Верже

Князю Андрею дали чаю. Он жадно пил, лихорадочными глазами глядя вперед себя на дверь, как бы стараясь что то понять и припомнить.
– Не хочу больше. Тимохин тут? – спросил он. Тимохин подполз к нему по лавке.
– Я здесь, ваше сиятельство.
– Как рана?
– Моя то с? Ничего. Вот вы то? – Князь Андрей опять задумался, как будто припоминая что то.
– Нельзя ли достать книгу? – сказал он.
– Какую книгу?
– Евангелие! У меня нет.
Доктор обещался достать и стал расспрашивать князя о том, что он чувствует. Князь Андрей неохотно, но разумно отвечал на все вопросы доктора и потом сказал, что ему надо бы подложить валик, а то неловко и очень больно. Доктор и камердинер подняли шинель, которою он был накрыт, и, морщась от тяжкого запаха гнилого мяса, распространявшегося от раны, стали рассматривать это страшное место. Доктор чем то очень остался недоволен, что то иначе переделал, перевернул раненого так, что тот опять застонал и от боли во время поворачивания опять потерял сознание и стал бредить. Он все говорил о том, чтобы ему достали поскорее эту книгу и подложили бы ее туда.
– И что это вам стоит! – говорил он. – У меня ее нет, – достаньте, пожалуйста, подложите на минуточку, – говорил он жалким голосом.
Доктор вышел в сени, чтобы умыть руки.
– Ах, бессовестные, право, – говорил доктор камердинеру, лившему ему воду на руки. – Только на минуту не досмотрел. Ведь вы его прямо на рану положили. Ведь это такая боль, что я удивляюсь, как он терпит.
– Мы, кажется, подложили, господи Иисусе Христе, – говорил камердинер.
В первый раз князь Андрей понял, где он был и что с ним было, и вспомнил то, что он был ранен и как в ту минуту, когда коляска остановилась в Мытищах, он попросился в избу. Спутавшись опять от боли, он опомнился другой раз в избе, когда пил чай, и тут опять, повторив в своем воспоминании все, что с ним было, он живее всего представил себе ту минуту на перевязочном пункте, когда, при виде страданий нелюбимого им человека, ему пришли эти новые, сулившие ему счастие мысли. И мысли эти, хотя и неясно и неопределенно, теперь опять овладели его душой. Он вспомнил, что у него было теперь новое счастье и что это счастье имело что то такое общее с Евангелием. Потому то он попросил Евангелие. Но дурное положение, которое дали его ране, новое переворачиванье опять смешали его мысли, и он в третий раз очнулся к жизни уже в совершенной тишине ночи. Все спали вокруг него. Сверчок кричал через сени, на улице кто то кричал и пел, тараканы шелестели по столу и образам, в осенняя толстая муха билась у него по изголовью и около сальной свечи, нагоревшей большим грибом и стоявшей подле него.