Веризм

Веризм (итал. il verismo, от слова vero — истинный, правдивый) — реалистическое направление в итальянской литературе, музыке и изобразительном искусстве конца XIX века.

Описание

Термин возник в XVII веке, употреблялся в изобразительном искусстве и обозначал реалистическую струю в живописи барокко. Затем термин возродился во второй половине XIX века как обозначение (весьма неопределённое и расплывчатое) реалистического и натуралистического направления в итальянском искусстве. В области литературы наиболее яркое и законченное выражение веризм получил в романе и новелле.

В конце 1870-х группа писателей — Дж. Верга, Л. Капуана, Д. Чамполи (родился в 1848) и другие — выступила в печати со статьями, провозглашавшими необходимость перехода в области романа от сенсационности и сентиментализма к «социальной летописи», лишённой всякого субъективного элемента, дающей научное, основанное на изучении «общественных и социально-психологических отношений между людьми» описание современного итальянского общества.

На практике у названных писателей проявилась прежде всего народническая тенденция (гл. образом в новелле). Они изображали деревню, в частности сицилийскую (Чамполи, Верга и Капуана — все сицилийцы). Сицилия — провинция, где эксплуатация крестьян землевладельцами была особенно тяжёлой. И изображение сельской жизни у веристов отличается пессимизмом. Веристы — художники «униженных и оскорблённых» по преимуществу. Протестуя против угнетения крестьянства, они остались на «филантропической» точке зрения, выражая в литературе идеологию буржуазного интеллигента 1870—1880-х гг., когда в Италии, миновавшей героический период объединения и гарибальдийских войн, заняла центральное место буржуазия и, параллельно с усилением капиталистического накопления, все более и более клонились к упадку мелкая буржуазия, мелкое землевладение.

В цикле романов Верга, озаглавленных «I Vinti» (Побеждённые), где изображается постепенная гибель сицилийской мелкобуржуазной семьи, торжествует фатализм, сознание неизбежного дальнейшего истребления этой социальной группировки. Теоретические принципы веризма, обязанные своим происхождением во многом позитивистской философии, приближаются к принципам Эмиля Золя, а фатализм во многом напоминает первые его романы («Тереза Ракен», «Мадлен Фера̀»).

«Объективное» изображение не удалось веристам. Романы и новеллы Верга, Чамполи, Капуана насквозь проникнуты иронией; тон повествования нередко переходит в полудекламационный сказ (Чамполи — «Le treccie»; большинство «Novelle Rusticane» и «La Vita dei Campi» Верга).

Зато психологизм — это область, в которой веристы, в сущности, явились гораздо большими новаторами, чем в области социального содержания. Сюжетность, за редкими исключениями, отходит на задний план; она заменяется описанием действий героя как проявлений его психического состояния. В романе у Капуана, Верга и др. даётся как бы хроника — кропотливое, фотографическое и все же субъективное описание. Все описания даются в разорванном виде, импрессионистическими мазками, сквозь призму восприятия героев (яркий пример — «Jeli il pastore» или «Rosso Malpelo» y Верга); прямая речь занимает несравненно большее место, чем у Мандзони, Гверрацци и др. представителей романтического романа.

Крестьянский язык веристы знают в совершенстве. Не прибегая к диалекту, Верга, Чамполи, Капуана однако мастерски воспроизводят по-итальянски особенности сицилийского наречия. Юмор играет значительную роль в произведениях Верга; но юмор веристов — в большинстве случаев на грани сатиры (напр. в новеллах «La guerra dei santi», «Cos’è il Re» и др.). Торжество д’Аннунцио и его последователей, а также идеалистического и чисто психологического романа (Фогаццаро, Серао) привело к вытеснению с литературной арены народнического течения. Из писателей начала XX века под влиянием веризма находились в особенности Федерико де Роберто (1866—1927; романы «Viceré», «L’Illusione» и др.) и Грация Деледда.

Термин «веризм» в поэзии употребляется в гораздо более широком смысле, чем это было бы допустимо на основании сделанного разбора в прозе. К числу веристов относят обычно Стеккетти, Бойто, а также, порой, и всю школу Кардуччи (Стеккетти и Бойто называли сами себя «веристами»).

Ряд поэтов «режионалистов» [Чезаре Паскарелла (р. 1858), Сальваторе ди Джакомо (р. 1862), пишущий на неаполитанском диалекте] имеют большее право именоваться веристами, чем Стеккетти и др. Паскарелла даёт на римском диалекте ряд картин из жизни эмигрантов-переселенцев в чрезвычайно удачно сделанных «венках сонетов». Наконец, поэзия социального протеста Ады Негри в значительной степени испытала влияние как школы Кардуччи, так и идей веристского направления.

Характерными образцами веризма в музыке являются оперы Пьетро Масканьи, Джакомо Пуччини («Богема» и отчасти «Плащ») и Руджеро Леонкавалло. Традиции веризма отчетливо прослеживаются и в современной музыке, в частности, в творчестве итальянского композитора-неоромантика Марко Тутино. Его одноактная опера «Волчица» (1990) была написана на сюжет одноименной новеллы Джованни Верги по заказу музыкального критика и общественного деятеля Альберто Палошьи. В конструктивно-драматургическом плане опера сознательно ориентирована на «Сельскую честь» Масканьи (которая также имеет в основе произведение Верги) - от скромных масштабов и сходной композиционной структуры (две картины, разделяющиеся оркестровым интермеццо) до идентичного распределения вокальных партий по персонажам. Кроме того, в первой картине Тутино цитирует начало застольной песни Туридду из той же «Сельской чести».

Библиография

Отдельно переведены следующие произведения веристов

• Верга (см. библиографию к ст. «Верга»)
• Капуана, Джиачинта, 1898, Стеккетти, Ада Негри — отдельн. стихотв. в журналах.

• Иванов M. M., Очерки современной итальянской литературы, СПБ., 1902 [ст. а) о Чьамполи, с переводом его новеллы «Косы», б) о Верга, в) о Паскарелла, г) о современной итальянской поэзии]
• Гаспари А., История итальянской литературы, М., 1895
• Шерр И., Всеобщая история литературы, т. I, русск. перев., М., 1896
• Vivarelli L., L Stecchetti о il verismo nella letteratura e nell’arte, 1879
• Capuana Luigi, Gli «ismi» contemporanei, 1898
• Squillace, Le tendenze presenti della letteratura italiana, 1899
• Vossler K., Italienische Literatur der Gegenwart, Heidelberg, 1914
• Russo Luigi, Verga, Napoli, 1920 и 1924
• Mari, L’arte dello scrivere e la pratica della prosa contemporanea, 1920
• Crémieux Benj., Panorama de la littérature italienne contemporaine, P., 1928, ch. III
• Gillet Louis, Lectures étrangères, Paris, 1925, стр. 195—214 (о стиле веристов).
• Maltese, Corrado. Realismo e Verismo nella Pittura italiana dell'Ottocento. - Milano, 1967.

Отрывок, характеризующий Веризм

– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.