Вертикальный взлёт (фильм)
| Вертикальный взлёт | |
| Twelve O'Clock High | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Продюсер | |
| Автор сценария |
Си Бартлетт (роман и сценарий) |
| В главных ролях | |
| Оператор | |
| Композитор | |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
132 мин. |
| Страна |
|
| Год | |
| IMDb | |
«Вертика́льный взлёт» (англ. Twelve O'Clock High — «12 часов, сверху»[Прим. 1]) — фильм режиссёра Генри Кинга, выпущенный в 1949 году, об американских лётчиках во время Второй мировой войны. Снят по одноимённому роману 1948 года Си Бартлетта и Берна Лэя. В 1998 году фильм был отобран в Национальный реестр фильмов.
Сюжет
В 1949 году бывший служащий Военно-воздушных сил армии США Харви Стовелл замечает в витрине антикварного магазина знакомый фигурный кувшин[Прим. 2]; купив его, он на велосипеде приезжает на заброшенный аэродром в Арчбери[Прим. 3]; действие переносится в 1943 год.
Закончился очередной вылет 918-й группы тяжёлых бомбардировщиков[Прим. 4], опять принёсший для неё неутешительные результаты — 5 самолётов сбиты вместе с экипажами, из долетевших обратно — 2 человек убиты, 18 ранены. Сразу приходит новое задание, согласно которому бомбардировку предстоит производить с высоты 2700 м, что в два раза меньше, чем было до того. Полковник Кит Дэвенпорт, возглавляющий группу, отправляется к своему другу, бригадному генералу Фрэнку Сэвиджу, для обсуждения данного вопроса. Генерал отказывается уступать, несмотря на ярую защиту Дэвенпортом интересов своих подчинённых. После непростого разговора Сэвидж отправляется к генерал-майору Патрику Притчарду, чтобы обсудить неудачи 918-й группы. В ходе разговора командующий понимает, что Сэвидж хочет что-то сказать, но не решается. В итоге на прямой вопрос о том, что может служить причиной неудач 918-й группы, Сэвидж отвечает, что видит причину в Ките Дэвенпорте, в его сильной близости и привязанности к своим людям, что не позволяет ему принимать должные решения. Сразу же после этого Притчард и Сэвидж выезжают в Арчбери. Там в беседе с Китом выясняется, что причиной задержки, которая и поставила весь план на грань срыва и привела к гибели нескольких экипажей, стали действия молодого штурмана Циммермана. Попытки Дэвенпорта взять вину на себя ни к чему не приводят; выехав за пределы аэродрома, Сэвидж узнаёт от генерал-майора, что на следующий день он должен принять командование в Арчбери и разобраться с ситуацией. Циммерман совершает самоубийство.
Начав с выговора часовому, не проверившему документы при въезде генерала, Сэвидж с первого же дня меняет привычный для группы режим. На место командующего аэродромом он назначает майора Джо Кобба. Последний заменяет на этом посту генеральского сына и внука полковника Бена Гейтли, отличившегося безалаберным и недостойным поведением, уклонением от полётов; Сэвидж после сурового выговора назначает Гейтли командиром бомбардировщика, которому даёт название «Колония для прокажённых» и который должен стать пристанищем для всех подобных из группы. Большинство недовольны этим; доходит до того, что все пилоты через лейтенанта Бишопа, недавно получившего Медаль Почёта, выражают своё желание перевестись из группы. Сэвидж обращается за помощью к Стовеллу, который занимается всей бумажной волокитой, — он просит задержать бумаги и дать ему хотя бы десять дней для приведения в жизнь своего плана. Бывший адвокат и ветеран Первой мировой доверяется ему и соглашается помочь.
Шаг за шагом претворяя свой план в жизнь, меняя устоявшиеся порядки и взгляды, Сэвидж наконец в один из дней совершает вместе со своей группой вылет на задание; в то время как из-за плохой погоды все остальные группы по приказу Притчарда вернулись обратно, Сэвидж, не обращая внимания на приказ, с 918-й выполнил задание и без единой потери вернулся обратно. Это событие вызвало рост энтузиазма и оптимизма среди экипажей, а также гнев и одновременно благодарность генерал-майора. Однако никто из пилотов так и не отозвал своего заявления о переводе, и в преддверии генеральской проверки, цель которой выяснить причину недовольства экипажей, Сэвидж вызывает к себе Бишопа, пытаясь объяснить юноше, что цель его действий — сделать группу как можно более боеспособной. Это возымело действие — на следующий день все, начиная с Бишопа, забирают свои заявления. Успешные вылеты приводят к желанию всего служащего состава участвовать в них, что вызывает несанкционированные проникновения на борт и участие в боях людей разных специальностей, в том числе падре и старика Стовелла. Однако Сэвидж, узнав об этом, всячески пресекает подобные поступки.
После одного из вылетов генерал в баре узнаёт о травме позвоночника у Бена Гейтли, которую тот получил во время катапультирования и последующего падения в проливе. Скрыв травму, приносящую огромную боль, Гейтли совершил три вылета, пока, выйдя из самолёта, не упал в обморок и не оказался в госпитале. Сэвидж навещает лётчика, и от медсестры последний узнаёт, что он добился признания в глазах генерала.
Однако приходит время для весьма сложного задания — необходимо совершить два вылета для бомбардировки завода по производству шарикоподшипников, находящегося непосредственно на территории Германии. В первый день возглавляет полёт Сэвидж, бомбы сброшены, но на глазах генерала и его людей гибнут шесть экипажей, в том числе и Джо Кобб. Последняя потеря явилась результатом прямого попадания зенитки и произвела большое впечатление на Сэвиджа. Когда на второй день приходит время садиться в кабину бомбардировщика, генерал переживает боевой шок — не контролируя себя, он пытается остановить вылет. Оказавшийся рядом Гейтли передаёт командира в руки Стовелла и Дэвенпорта и сам садится в кабину лидера, возглавив тем самым полёт. Весь день Сэвидж безмолвно, безо всякого движения сидит в кресле, ожидая возвращения экипажей; лишь узнав о том, что под командованием Гейтли вернулись все бомбардировщики, кроме двух, он приходит в себя и сразу идёт спать.
1949 год. Стовелл, совершив прогулку по аэродрому, уезжает на велосипеде восвояси.
В ролях
| Актёр | Роль |
|---|---|
| Грегори Пек | Фрэнк Сэвидж |
| Гэри Меррилл | Кит Дэвенпорт |
| Хью Марлоу | Бен Гейтли |
| Дин Джаггер | Харви Стовелл |
| Миллард Митчелл | Патрик Притчард |
| Джон Келлогг | Джо Кобб |
| Пол Стюарт | майор «Док» Кайзер |
Награды и номинации
| Год | Премия | Категория | Имя | Результат |
|---|---|---|---|---|
| 1950 | Оскар | Лучшая мужская роль второго плана | Дин Джаггер | Победа |
| Лучший звук | Победа | |||
| Лучшая мужская роль | Грегори Пек | Номинация | ||
| Лучший фильм | Номинация | |||
| 1950 | Национальный совет кинокритиков США | Лучшие десять фильмов | Победа | |
| 1950 | New York Film Critics Circle Award | Лучший актёр | Грегори Пек | Победа |
Напишите отзыв о статье "Вертикальный взлёт (фильм)"
Ссылки
- «Вертикальный взлёт» (англ.) на сайте Internet Movie Database
- [www.allmovie.com/movie/v51292 Вертикальный взлёт] (англ.) на сайте allmovie
- [www.rottentomatoes.com/m/1022172-twelve_oclock_high/ «Вертикальный взлёт»] (англ.) на сайте Rotten Tomatoes
Примечания
- ↑ Бортстрелки давали целеуказание на атакующие истребители в локальных координатах, связанных с самолётом. В горизонтальной плоскости цель указывалась по аналогии с циферблатом: 12 часов — вперёд по курсу, 6 часов — назад. Термины «high» (сверху, над), «level» (на той же высоте), «low» (снизу, под) определяли в свою очередь вертикальное положение.
- ↑ Кувшин в виде фигуры Робин Гуда использовался в офицерском баре для негласного указания на то, что на следующий день назначен боевой вылет.
- ↑ Название вымышленное. Авиабаза B-17 размещалась вблизи г. Alconbury.
- ↑ Номер группы вымышленный. Прототипом послужили 306-я и 97-я группы 8-й воздушной армии.
См. также
Отрывок, характеризующий Вертикальный взлёт (фильм)
Французский капрал, по домашнему расстегнутый, в колпаке, с коротенькой трубкой в зубах, вышел из за угла балагана и, дружески подмигнув, подошел к Пьеру.– Quel soleil, hein, monsieur Kiril? (так звали Пьера все французы). On dirait le printemps. [Каково солнце, а, господин Кирил? Точно весна.] – И капрал прислонился к двери и предложил Пьеру трубку, несмотря на то, что всегда он ее предлагал и всегда Пьер отказывался.
– Si l'on marchait par un temps comme celui la… [В такую бы погоду в поход идти…] – начал он.
Пьер расспросил его, что слышно о выступлении, и капрал рассказал, что почти все войска выступают и что нынче должен быть приказ и о пленных. В балагане, в котором был Пьер, один из солдат, Соколов, был при смерти болен, и Пьер сказал капралу, что надо распорядиться этим солдатом. Капрал сказал, что Пьер может быть спокоен, что на это есть подвижной и постоянный госпитали, и что о больных будет распоряжение, и что вообще все, что только может случиться, все предвидено начальством.
– Et puis, monsieur Kiril, vous n'avez qu'a dire un mot au capitaine, vous savez. Oh, c'est un… qui n'oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous… [И потом, господин Кирил, вам стоит сказать слово капитану, вы знаете… Это такой… ничего не забывает. Скажите капитану, когда он будет делать обход; он все для вас сделает…]
Капитан, про которого говорил капрал, почасту и подолгу беседовал с Пьером и оказывал ему всякого рода снисхождения.
– Vois tu, St. Thomas, qu'il me disait l'autre jour: Kiril c'est un homme qui a de l'instruction, qui parle francais; c'est un seigneur russe, qui a eu des malheurs, mais c'est un homme. Et il s'y entend le… S'il demande quelque chose, qu'il me dise, il n'y a pas de refus. Quand on a fait ses etudes, voyez vous, on aime l'instruction et les gens comme il faut. C'est pour vous, que je dis cela, monsieur Kiril. Dans l'affaire de l'autre jour si ce n'etait grace a vous, ca aurait fini mal. [Вот, клянусь святым Фомою, он мне говорил однажды: Кирил – это человек образованный, говорит по французски; это русский барин, с которым случилось несчастие, но он человек. Он знает толк… Если ему что нужно, отказа нет. Когда учился кой чему, то любишь просвещение и людей благовоспитанных. Это я про вас говорю, господин Кирил. Намедни, если бы не вы, то худо бы кончилось.]
И, поболтав еще несколько времени, капрал ушел. (Дело, случившееся намедни, о котором упоминал капрал, была драка между пленными и французами, в которой Пьеру удалось усмирить своих товарищей.) Несколько человек пленных слушали разговор Пьера с капралом и тотчас же стали спрашивать, что он сказал. В то время как Пьер рассказывал своим товарищам то, что капрал сказал о выступлении, к двери балагана подошел худощавый, желтый и оборванный французский солдат. Быстрым и робким движением приподняв пальцы ко лбу в знак поклона, он обратился к Пьеру и спросил его, в этом ли балагане солдат Platoche, которому он отдал шить рубаху.
С неделю тому назад французы получили сапожный товар и полотно и роздали шить сапоги и рубахи пленным солдатам.
– Готово, готово, соколик! – сказал Каратаев, выходя с аккуратно сложенной рубахой.
Каратаев, по случаю тепла и для удобства работы, был в одних портках и в черной, как земля, продранной рубашке. Волоса его, как это делают мастеровые, были обвязаны мочалочкой, и круглое лицо его казалось еще круглее и миловиднее.
– Уговорец – делу родной братец. Как сказал к пятнице, так и сделал, – говорил Платон, улыбаясь и развертывая сшитую им рубашку.
Француз беспокойно оглянулся и, как будто преодолев сомнение, быстро скинул мундир и надел рубаху. Под мундиром на французе не было рубахи, а на голое, желтое, худое тело был надет длинный, засаленный, шелковый с цветочками жилет. Француз, видимо, боялся, чтобы пленные, смотревшие на него, не засмеялись, и поспешно сунул голову в рубашку. Никто из пленных не сказал ни слова.
– Вишь, в самый раз, – приговаривал Платон, обдергивая рубаху. Француз, просунув голову и руки, не поднимая глаз, оглядывал на себе рубашку и рассматривал шов.
– Что ж, соколик, ведь это не швальня, и струмента настоящего нет; а сказано: без снасти и вша не убьешь, – говорил Платон, кругло улыбаясь и, видимо, сам радуясь на свою работу.
– C'est bien, c'est bien, merci, mais vous devez avoir de la toile de reste? [Хорошо, хорошо, спасибо, а полотно где, что осталось?] – сказал француз.
– Она еще ладнее будет, как ты на тело то наденешь, – говорил Каратаев, продолжая радоваться на свое произведение. – Вот и хорошо и приятно будет.
– Merci, merci, mon vieux, le reste?.. – повторил француз, улыбаясь, и, достав ассигнацию, дал Каратаеву, – mais le reste… [Спасибо, спасибо, любезный, а остаток то где?.. Остаток то давай.]
Пьер видел, что Платон не хотел понимать того, что говорил француз, и, не вмешиваясь, смотрел на них. Каратаев поблагодарил за деньги и продолжал любоваться своею работой. Француз настаивал на остатках и попросил Пьера перевести то, что он говорил.
– На что же ему остатки то? – сказал Каратаев. – Нам подверточки то важные бы вышли. Ну, да бог с ним. – И Каратаев с вдруг изменившимся, грустным лицом достал из за пазухи сверточек обрезков и, не глядя на него, подал французу. – Эхма! – проговорил Каратаев и пошел назад. Француз поглядел на полотно, задумался, взглянул вопросительно на Пьера, и как будто взгляд Пьера что то сказал ему.
– Platoche, dites donc, Platoche, – вдруг покраснев, крикнул француз пискливым голосом. – Gardez pour vous, [Платош, а Платош. Возьми себе.] – сказал он, подавая обрезки, повернулся и ушел.
– Вот поди ты, – сказал Каратаев, покачивая головой. – Говорят, нехристи, а тоже душа есть. То то старички говаривали: потная рука торовата, сухая неподатлива. Сам голый, а вот отдал же. – Каратаев, задумчиво улыбаясь и глядя на обрезки, помолчал несколько времени. – А подверточки, дружок, важнеющие выдут, – сказал он и вернулся в балаган.
Прошло четыре недели с тех пор, как Пьер был в плену. Несмотря на то, что французы предлагали перевести его из солдатского балагана в офицерский, он остался в том балагане, в который поступил с первого дня.
В разоренной и сожженной Москве Пьер испытал почти крайние пределы лишений, которые может переносить человек; но, благодаря своему сильному сложению и здоровью, которого он не сознавал до сих пор, и в особенности благодаря тому, что эти лишения подходили так незаметно, что нельзя было сказать, когда они начались, он переносил не только легко, но и радостно свое положение. И именно в это то самое время он получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде. Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. Те страшные минуты, которые он пережил во время казни, как будто смыли навсегда из его воображения и воспоминания тревожные мысли и чувства, прежде казавшиеся ему важными. Ему не приходило и мысли ни о России, ни о войне, ни о политике, ни о Наполеоне. Ему очевидно было, что все это не касалось его, что он не призван был и потому не мог судить обо всем этом. «России да лету – союзу нету», – повторял он слова Каратаева, и эти слова странно успокоивали его. Ему казалось теперь непонятным и даже смешным его намерение убить Наполеона и его вычисления о кабалистическом числе и звере Апокалипсиса. Озлобление его против жены и тревога о том, чтобы не было посрамлено его имя, теперь казались ему не только ничтожны, но забавны. Что ему было за дело до того, что эта женщина вела там где то ту жизнь, которая ей нравилась? Кому, в особенности ему, какое дело было до того, что узнают или не узнают, что имя их пленного было граф Безухов?
Теперь он часто вспоминал свой разговор с князем Андреем и вполне соглашался с ним, только несколько иначе понимая мысль князя Андрея. Князь Андрей думал и говорил, что счастье бывает только отрицательное, но он говорил это с оттенком горечи и иронии. Как будто, говоря это, он высказывал другую мысль – о том, что все вложенные в нас стремленья к счастью положительному вложены только для того, чтобы, не удовлетворяя, мучить нас. Но Пьер без всякой задней мысли признавал справедливость этого. Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. Здесь, теперь только, в первый раз Пьер вполне оценил наслажденье еды, когда хотелось есть, питья, когда хотелось пить, сна, когда хотелось спать, тепла, когда было холодно, разговора с человеком, когда хотелось говорить и послушать человеческий голос. Удовлетворение потребностей – хорошая пища, чистота, свобода – теперь, когда он был лишен всего этого, казались Пьеру совершенным счастием, а выбор занятия, то есть жизнь, теперь, когда выбор этот был так ограничен, казались ему таким легким делом, что он забывал то, что избыток удобств жизни уничтожает все счастие удовлетворения потребностей, а большая свобода выбора занятий, та свобода, которую ему в его жизни давали образование, богатство, положение в свете, что эта то свобода и делает выбор занятий неразрешимо трудным и уничтожает самую потребность и возможность занятия.
